Александр Шпилевой.

Несколько дней из войны.
рассказы.
Все началось неожиданно, несмотря на то, что уже более года шла эта невиданная по размаху и ожесточенности война, по праву названная Отечественной. Место действия— наше родное, неповторимое Придонье. Стоял теплый, безоблачный день лета 1942 года. Мы, колхозная ребятня 16лет, привыкшие с ранних лет к крестьянскому труду и ставшие наравне с женщинами и стариками основной рабочей силой, находились в поле. К этому времени вся движимая колхозная техника была эвакуирована на восток, а в нашем распоряжении остались лошади и трехлемеховые pacпашники, с помощью которых мы вели междурядную прополку кукурузы. Близился обед, щедрое на тепло летнее солнце стремилось к зениту, и мы уже поглядывали на дорогу, ведущую от села. Там вот-вот должна была появиться повозка с тетей Варей и вкусными наваристыми щами. Где-то высоко в небе блестящим белым крестиком наружно провыл немецкий самолет-разведчик, что неоднократно случалось и ранее.
* * *
Вдруг мы услышали с западной, белогорьевской стороны Дона характерное тарахтенье наших По 2. В этом тоже ничего примечательного не было, если бы по мере приближения к нам трех самолетов мы не увидели нечто необычное. —Гля, гля, на крыльях самолетов люди сидят!— закричали наперебой ребята. —Ох ты, смотрите, вон у одного пилотка слетела с головы! Митя, сними быстрее постромки, я поеду... И тут же верхом один из нас малой рысью устремился к тому месту, где, мелькая и крутясь, как сухой лист, упала не то пилотка, не то другой какой-то предмет, легкий, из ткани. Вскоре он вернулся верхом на лошади в глубоко надвинутой на голову непомерно большой пилотке. А на крыльях бипланов действительно сидели и стояли люди в комбинезонах, уцепившись за тросы растяжек между крыльями. Пролетая над нами на очень низкой высоте, на которой могли летать только По 2, люди в комбинезонах что-то кричали нам, указывая в сторону Дона. Нам, естественно, ничего расслышать не удалось, но вскоре все выяснилось само собой, явив страшную действительность войны. Приглядевшись в сторону Белогорья, куда указывали нам с самолетов, мы сначала увидели большие клубы черного дыма, а через мгновение до нас докатились громадной силы разрывы бомб. Белогорье и переправу через Дон бомбили немецкие самолеты. Они шли волна за волной по 9–12штук и сбрасывали свой смертоносный груз на отступающие и скопившиеся на переправе наши войска, на эвакуирующихся беженцев. Снизу неистово лаяли наши зенитки, и белые облачка разрывов усеяли все небо. Стервятники с черными крестами на крыльях, отбомбившись, слаженно выстраивались в звенья, разворачивались буквально над нами и уходили на запад. Их место занимали очередные самолеты и бомбили, бомбили, бомбили... Мы, прекратив свою работу, с болью смотрели на этy удручающую картину безнаказанной pacпpaвы над нашим ближайшим соседом— Белогорьем и всем тем, что в нем в тот момент находилось. И мысленно умоляли зенитчиков: —Ну, сбейте, сбейте хоть одного! Да попадите же, наконец. Хоть как-то накажите этих проклятых фашистов! Тщетно. Хотелось плакать. И действительно, кое-кто из нас плакал. А бомбежка все продолжалась. Разрывов снарядов наших зениток станови4 лось все меньше и меньше. Сплошная пелена черного дыма и пыли заволокла и скрыла за собой и Белогорье, и пойму Дона с ее зелеными лесами. Позже отступавшие военные рассказали нам подробности трагедии, разыгравшейся на переправе. Еще ранним утром у понтонной переправы через Дон начало скапливаться большое количество отступающих войск, боевой и гражданской техники, эвакуированных жителей, уходящих со скотом и домашним скарбом. Пропускная способность таких переправ весьма ограничена. Около десяти часов утра у переправы появилась группа военных во главе с полковником НКВД. Все они были одеты с иголочки и вооружены авто4 матами, которых в то время у нашей армии было очень мало. Полковник нашел руководителя переправы, которым был не то капитан, не то старший лейтенант, и, предъявив ему документ сотрудника НКВД, приказал пропустить через переправу сначала эвакуируемый скот, многочисленные стада которого были здесь же, на лугу, а затем уж... войска. Представляя,
что такая очередность парализует переправу на многие часы, руководив4ший ею наотрез отказался, ссылаясь на приказ, полученный ранее. —Вы плохо знаете устав,— заорал на него полковник,— выполнять надо последний приказ! Выхватив револьвер, он тут же застрелил несчастного. Руководство переправой с этого момента оказалось в руках диверсионной группы во главе с «полковником». Налетом первой же девятки са4молетов понтонная переправа была полностью уничтожена, а оставшие4ся на правобережье Дона и заполнившие Белогорье войска оказались обреченными на уничтожение. Накануне первого же бомбового удара по переправе «полковник» и его группа бесследно исчезли. Впрочем, версию о высадке немцами десанта с целью создания xaoca отвергает известный кинорежиссер и драматург А.П. Довженко, особенно запомнившийся всем по поставленной им картине «Щopc». В тот момент он вместе с другими работниками Киевской киностудии оказался как раз на нашей злополучной Белогорской переправе. В своих дневниковых записях он утверждает, что неразбериху и панику на переправе создал временный комендант Белогорья, который с группой подчиненных решил «навести по рядок» на переправе и организовал проверку документов у военных и гражданских лиц, создав многокилометровую пробку из смешавшихся войск, техники, скота и повозок с беженцами. При появлении первых немецких бомбардировщиков этого «блюстителя порядка» как ветром сдуло. Сам же А.П. Довженко и его группа, чудом выбравшись из столпотворения, спустились вниз по правобережью Дона почти до Богучара, где и переправились на левый берег. Их дальнейший путь лежал через Калач на восток... Между тем бомбежка переправы и войск, скопившихся перед ней, все еще продолжалась. С момента ее начала прошло не менее четырех часов. Обед нам, конечно, никто не привез. Не до того было. А мы, бросив распашники в поле и взобравшись на лошадей (благо, их всем хватило), отправились в свое село Александровку4Донскую. Но поехали мы не проселочной дорогой, а по глубокому оврагу, названному почему-то «вилами». Нас, мальчишек4всадников, было не менее тридцати. Пыль столбом стояла от нашей кавалькады. Неизвестно, что подума4 ли немецкие летчики, увидев группу всадников, движущихся не в сторону отступавших войск, а, напротив, в сторону Дона, то есть к фронту. Один из самолетов, отвалив от строя и перейдя на бреющий полет, начал поливать нас свинцом. Мы все посыпались с лошадей и прижались к земле, а лошади, привыкшие к «коллективным» действиям, освободившись от седоков, прямым ходом отправились в село, в конюшни. Отлежавшись в бурьяне и придя в себя от первого в жизни пулеметного обстрела, благополучно закончившегося для всех нас, мы отправились пешком, тем более что идти оставалось не менее полутора4двух километров. В селе царил xaoc. Военные, переправившиеся через Дон вплавь, бродили по селу полураздетые, большинство босиком, без оружия. Жители села кормили их кто чем мог, а женщины плакали, слушая их рассказы о пережитых ужаcax многодневною отступления. «Как же так?— напряженно думали мы.— Еще вчера мы слышали по радио о боях за Харьков, Ворошиловград, а сегодня война у нас, на Дону?» Несколько солдат, остановившись около нас, попросили принести махорки и водички. Мы нашли самосад, а женщины прибежали с крынками молока, с хлебом и другой домашней снедью. —Вот что, пацаны,— сказал один из солдат,— бегите и вы подальше. Завтра утром немцы будут у вас. Ничем их, проклятых, не остановишь. Ох, сколько наших полегло перед переправой и на ней! Бегите, пока не поздно... А что они делают с мирными жителями, мы видели не раз. Но знайте— наша все равно возьмет. Вернемся мы или другие, и получит фашист сполна за все. К вечеру бомбардировка утихла. Наступила жуткая тишина. Лишь изредка доносились глухие раскаты взрывов, напоминая, что война при4 шла и к берегам Дона. Это слышно было, как немцы бомбили станцию и речной порт в Лисках. А в середине ночи немецкий самолет «повесил» яркую осветительную ракету над Павловском. Вскоре раздался раскатистый взрыв. На Павловск была сброшена первая авиабомба. Война неотвратимо ворвалась и в наши дома. Всю ночь мы провели в глубокой тревоге. Днем военные нас уверяли, что к вечеру немцы будут в Белогорье, а к утру, возможно, наведут понтоны и переправятся сюда, на левый берег. У страха, как творится, глаза велики. Как стало известно позже, передовая немецкая часть с бронетехни4 кой вошла в Белогорье лишь на пятый день после бомбежки переправы. А что касается немцев, появившихся в первый же день, то это была все та же группа, возглавляемая «полковником НКВД». Похозяйствовав на переправе, они, переодевшись уже в свою форму, решили показать, кто теперь является настоящими хозяевами на правобережье Дона. Уже на второй день утром мы не обнаружили в селе ни одного нашего военного. Все они, опасаясь прихода немцев, ушли на восток. Полное безвластие, неопределенность и страх нависли над селом. Однако жизнь брала свое. Особую активность стали проявлять мы, несовершеннолетние пацаны. Запрягли никому теперь уже не нужных лошадей на колхозном дворе, набрали дома харчей и отправились ночью в Шипов лес. Партизанить собрались. День живем в лесу, другой. Кончается наш провиант. Тишина. Войны как и не бывало. Изредка прогудит-провоет фашист высоко в небе. И опять тишина. От Шипова леса до нашего села двенадцать километров. Решили послать разведку. Через четыре часа наши конные разведчики сообщили— в Александровке-Донской нет ни наших, ни немцев. Пошли купаться на Дон. Ничего, все нормально. Только вот время от времени проплывали трупы то людей, то животных, то обломки непонятных сооружений. Вскоре узнали, что вверх по течению между Александровкой-Донской и Бабкой, в так называемых Петровских ямах, затоплен караван барж с зерном и продовольствием. Пошли, проверили. Точно. Затоплены баржи и пароходы4буксиры. И ведь не все попали в глубокие Петровские ямы! Некоторые баржи оказались затоплены не полностью, и кое4что съедобное можно было из них извлечь. Саша Кривобоков, будущий капитан дальнего плавания, ученый, Герой Социалистическою Труда, придумал оригинальный метод как проникнуть в трюмы затопленных барж. В это время беспорядочного отступления на берегу в кустах, а то и просто на обочинах дорог, валялось бесчисленное количество противогазов. Правда, они все почему-то были без сумок. Сумки от противогазов военные приспосабливали под более необходимое в пути, в повседневной солдатской жизни— под случайные продукты. Известно, что в пути и иголка тяжела, а противогаз... Лучше кисет махорки, лишний кусок хлеба... Саша предложил брать гофрированные трубки от противогазов и соединять их друг с другом по несколько штук. Эту «кишку», как мы ее
называли, затем присоединяли к одному из противогазов. В этом противогазе один нырял в трюм баржи, а напарник держал «кишку» снаружи. Пожалуйста— дыши, смотри, работай! И работа закипела. Вскоре во всех дворах села на всевозможных подстилках сушилось зерно, просо, пшеница, фасоль... Правда, все это изрядно попахивало силосом, но голод— не тетка! А некоторым счастливчикам удавалось выуживать из барж бочоночки4анкерки со сливочным маслом, вполне пригодным для употребления. Длилось это до тех пор, пока с противоположного берега добытчиков не обстреляли немецкие разведчики. А когда появились красноармейцы, то доступ к заветным баржам полностью прекратился. По руслу Дона пролегла линия фронта, продержавшаяся долгие восемь месяцев.
Жизнь на фронте.
Итак, после двухнедельною безвластия и неопределенности на нашей, левобережной, стороне Дона начали появляться советские воинские под разделения: пехотинцы, минометчики, связисты, зенитчики, а с ними— солдатские кухни. Селяне продолжали жить своей жизнью: растили картошку, огурцы, помидоры, доили коров, выпекали домашний хлеб, помогали военным. Нас, ребят постарше, привлекали рыть окопы и строить блиндажи на берегу Дона, но только в ночное время. А на полях колхоза в тот год, невзирая на войну, вызрел богатый урожай пшеницы и ржи. А что же дальше? Ведь после лета— осень, а там и зима. Как жить в условиях фронта, чем питаться и согреваться, в конце концов, что делать, живя практически на самой линии фронта? Помню, в нашем дворе под развесистой грушей рядом с сооруженным блиндажом (он появился тогда в каждом дворе) собрались старики, что4 бы обсудить эти вопросы: —Немцы, теперь уже ясно, сюда не придут,— сказал мой отец.— Выдохлись, не та сила. Две недели здесь не было наших— они не сунулись, а теперь и подавно. Так что, мужики, давайте думать, как урожай убирать будем. Комбайны есть, а вот тягать их нечем. Вся надежда на старушки4косы да на бабьи грабли. —Так-то оно так,— отвечали ему,— да как только мы сунемся на поле, немцы нас из орудий и накроют. —А не будем убирать,— парировал другой,— так сами, без помощи немцев, отдадим концы. —Давайте по ночам работать, хоть что4нибудь наскребем,— предлагал третий. —Нужно, наверное, посоветоваться с военными. Вон с горки спускается командир, весь в ремнях...
—Здорово, старики! О чем речь держите на своем совете в Филях?— спросил военный и присел к ним, закуривая.
—Да вот, начальник, думаем, как жить дальше и что кушать. Уже пшеница да рожь созрели в поле. Косить да молотить пора, а тут фронт, стрельба. Хотя бы на время немцев отогнали...
—Нет, батя, отгонять немцев не подошло время. Дон, он хоть и наш, да временно немцам это даже на руку. Так что вы организовывайтесь, да и начинайте с Богом.
Видно, от сохи был этот командир и понимал толк в сельскохозяйственных работах: —Начинайте косить, вязать в снопы да подсушивать, а мы, ночами, поможем сложить в небольшие скирды, подалее одну от другой, а потом и с обмолотом помаракуем,— закончил он, как бы подводя итог разговора. Вскоре старики, женщины и мы, подростки, вооружившись косами и граблями, отправились до рассвета в поле. Первые два дня прошли спокойно, хотя с Белогорских гор мы были видны, как на ладони. Однажды появился немецкий «Фокке Вульф», прозванный «рамой». Порыскав над Павловском, он развернулся и снизился, пролетая над нами на такой высоте, что мы отчетливо видели лицо немецкого летчика. Он замахал рукой, имитируя нашу косьбу и показал большой палец: мол, молодцы, косите, убирайте— все равно это достанется нам! И в последующие дни этот самолет, побросав с десяток килограммовых бомб на замеченную им солдатскую кухню, вновь прилетал к нам в поле. Мы уже не боялись его и, мало обращая внимание, занимались своим делом. Кроме полетов разведывательного характера и обстрела подозрительных объектов, «рама» часто сбрасывала листовки. Однажды она усеяла всю округу листовками большого формата, сброшюрованными в журнал (как наш «Огонек»). Красочно оформленные, с цветными фотографиями на глянцевой бумаге, они полностью были посвящены плененному немцами Якову Джугашвили (сыну Сталина). На первой странице во весь рост была фотография Якова. Он стоял в шинели, наброшенной на плечи, в пилотке без звездочки и смотрел вдаль широко раскрытыми и полными безысходной печали глазами. Нельзя было без содрогания смотреть на образ и глаза этого обреченного. И подпись: «Яков Сталин чувствует себя хорошо». Под другими фотографиями, где Яков сидит за столом и ест из солдатского котелка, или прогуливается по какой-то аллее, были подписи: «Для Якова Сталина война окончена», «Яков Сталин любит прогулки». Или вопросы: «Почему И. Сталин нарушает свой приказ и не сошлет себя в ссылку? Ведь он так поступает с родственниками военных, сдавшихся к немцам в плен? Себя простил, а других, которых миллионы,— нет!» А однажды «развлекательный» полет «рамы» чуть было не закончился для нас драматически. Это произошло в один из таких же солнечных дней. Около одиннадцати часов над нами вдруг раздалась пулеметная очередь. Мы все— врассыпную и попадали. Когда самолет улетел, мы все поднялись, а дед Сеня продолжал лежать. —Деда Сеню убило,— закричал кто-то, подбегая к нему. —Да живой я, живой...— глухо отозвался дед.— Я просто лежал подольше, чтобы фашист подумал, что я убит. Ведь я сам виноват, что разозлил этого гада. Кулак ему показал! А могли бы пострадать и вы. Ну, слава Богу, обошлось. И все же люди гибли почти ежедневно. Хоронили их только по ночам и не только на кладбище, но и просто за околицей. Однако полевые работы не прекращались. И никто, в общем-то, нам в этом не мешал. Ну, наши— ясно. Они наши— и этим все сказано. Они поощряли и даже помогали, как могли. Но вот противная сторона! Обстреливая методично село, немцы, а затем и итальянцы почему-то не трогали работавших в поле. То ли они и вправду надеялись на то, что собранный урожай достанется им, то ли возобладали мотивы гуманного характера? Скорее всего, на первых порах, когда на правом берегу Дона были немцы,— то версия
первая. А когда немцев сменили итальянцы, то правдоподобнее вторая версия. И все-таки однажды это неписаное правило было нарушено. Стоял жаркий и сухой день конца августа. Любое движение по проселочной дороге поднимало клубы черноземной пыли, которая из4за безветрия стояла на одном месте сплошной пеленой. К вечеру в село потянулось стадо коров, а вслед за ним мы, задержавшись тогда в поле дольше обычного. На это столпотворение вражеская сторона среагировала незамедлительно. По скоплению людей и животных был открыт беглый минометно-артиллерийский огонь. Началась жуткая паника. Крики людей, рев животных, обезумевших от одного вида крови, взрывов и смрада. Появились раненые. Когда обстрел прекратился, те, кто постарше и посмелее, стали оказывать первую помощь пострадавшим. А шестнадцатилетняя Люба Харцызова в этот день была сражена насмерть осколком снаряда. Фронт есть фронт, поэтому жертв даже среди мирных сельчан становилось все больше и больше. Вскоре наступил конец сентября 1942года. Все мы напряженно размышляли: что же будет дальше? Ведь стоит задымить солдатской кухне, как с той стороны Дона по этому месту тотчас открывался огонь. А если все жители вынуждены будут зажечь (и не только ночью) свои очаги, чтобы согреть жилища? Однако когда наше командование объявило об эвакуации, то подавляющее большинство селян отнеслось к этому крайне отрицательно. Это были в основном женщины, старики и дети. —Ну, куда мы с детьми без куска хлеба поедем, кто нас там ждет? Ведь пропадем с голоду да холоду! Здесь хоть картошку с капустой имеем, да хлеб хоть какой-никакой выпекаем. А там? Нет, что хотите, а мы никуда не поедем,— отказывались жители. —He-e-e, и не говорите, лучше тут помрем. Дома и смерть красна. Вона, уже больше трех месяцев живем, и ничего! —Вам же как лучше хотят!— возражали военные.— Вон, смотрите, и подводы дают, по две на двор. Грузите свой скарб да малышей, забирайте скотину, а также харчи, какие есть, прихватите— и вперед... на восток. Вас уже ждут в Воробьевке, в Мужичьем... Но никакие уговоры на баб не действовали: не поедем, и все тут! И тогда командование организовало так называемые эвакогруппы— один офицер и три-четыре солдата, которые, кроме агитации, занимались и принудительным отселением семей. В свою очередь женщины создали свою группу активного противодействия. Ее организатором стала боевая, чуть-чуть взбалмошная селянка по имени Серафима. —Ой, бабоньки, начали «вакуацию» Погореловской (ныне— Курортная) улицы. Айда туда! И бабоньки бежали на эту улицу. Зараженные духом противоречия и противостояния здравому смыслу, они вмиг разгружали вещи, только что сложенные солдатами на подводы, отгоняли их с воплями от дворов и сноровисто распрягали лошадей, прятали сбруи. И так ежедневно с улицы на улицу, от дома к дому. Толпа... На первый взгляд— неуправляемая масса людей. На самом же деле она всегда кем4то умело направляемая. Может натворить неви4 данное. Не каждому дано найти ключ к управлению этой массой. Безудержная лихость, хитрость или сила— вот что может управлять толпой, и то лишь в какое4то определенное время. Прошло несколько дней, а из села не выехала ни одна подвода с эвакуированными. И если эвакогруппе удавалось загрузить вещи и отправить
повозку из села, а делалось это толькo под вечер, чтобы избежать обстрела, то к утру выехавшие уже оказывались дома, вернувшись с другой улицы, или с конца села. Задуманная и крайне неизбежная операция явно срывалась. Ох, как легко было бы сделать это в первые дни прихода немцев к Дону! Тогда ведь многие сами подумывали бежать подальше от фронта. Да некоторые и бежали в ближайшие села— Березки, Копанки, Майданку, Михайловку— к своим родным, близким, знакомым. А теперь? Оставшиеся свыклись с постоянной опасностью и напрочь отказывались покидать свои подворья. А командование нажимало, обстановка требовала, напряженность возрастала. Руководивший эвакогруппой капитан получил серьезное предупреждение от вышестоящего начальства. От него потребовали реши тельных действий и установили срок— завтра вечером село должно быть очищено от жителей. Хотя большинство людей было охвачено духом противления, эдакой бравадой неуязвимости, но все же и понимало— не устоять им перед властью, тем более перед военной! Назревала развязка, но никто не знал, какой она будет. И развязка наступила. Подъезжает подвода к подворью. Начинают грузить домашний скарб. И вот бабушка Надежда Василенко под улюлюканье и поощрительные крики бабьей толпы начинает развязывать супонь хомута и снимать с дуги гужи. —Уйди, бабка, хуже будет,— грозит ей военный. —Это ты отойди, милый. Вон иди с немцами воюй. Ишь ты, храбрый какой, с бабками воевать! —Уйди, говорят тебе. Ведь приказ у меня. Стрелять бyдy. Военный берет бабку Надю под локоть и оттаскивает от лошади. Вдруг бабка выходит из себя и со словами «поразит проклятый» бьет с размаху военного по спине. И тут случилось неожиданное... Офицер, выхватив из кобуры пистолет, стреляет в упор прямо в сердце бедной бабушке Наде! Толпа ахнула и сначала замерла на месте, а потом в панике разбежалась по домам. На улице, где жила Серафима, другой офицер поступил более «разумно». Здесь сопротивление эвакогруппе было особенно яростным. Серафима, войдя в раж и заражая окружающих своей избыточной энергией, вступила в перепалку с капитаном. —Послушай, тетя, ты на какой улице живешь? Где твой дом? Что- то, похоже, он у тебя на каждой улице? —У меня, командир, везде дом, все село— мой дом,— крикнула Серафима и принялась развязывать супонь хомута, чтобы распрячь лошадь. —Оставь в покое повозку,— сказал капитан, хватая Серафиму за руку. —Брысь, паразит, не смей хватать!— и свободной рукой огрела капитана по плечу. Был ли это экспромт или приступ ярости, а может быть, заранее продуманное действие, но капитан, молниеносно выхватив револьвер из ко4 буры и подняв вверх руку Серафимы, выстрелил чуть пониже локтя. Толпа ахнула и, отступив на шаг, оцепенела. —Разойдись!— крикнул капитан, и для острастки или самосохранения еще дважды выстрелил в воздух.
—Ах ты, паразит, что же ты сделал!— зажимая рукой рану, крикнула Серафима и длинно, витиевато выругалась. Два солдата, подхватив под руки Серафиму, спросили у женщин, где она живет, и повели в ближайший двор. Там ей была оказана первая медицинская помощь. Она не противилась. Женщины и ребятишки, ошеломленные происшедшим, понурив го4 ловы, медленно побрели по своим подворьям. Теперь-то ясно, что у военных было множество вариантов решения вопроса об эвакуации гражданского населения с фронтовой полосы, менее жестоких и менее рискованных. Но, как тогда говорили, не важна работа— важен результат. Война, мол, все спишет. Так или иначе, а лед тронулся. Теперь уж на подворье давали не две, а одну подводу— и не всегда в парной, а в одиночной упряжке, да и тех недостаточно. Поздним вечером из села потянулась длинная вереница подвод, груженых домашним скарбом. Плакали женщины, плакали детишки, беспокойно ревел скот, лаяли, не понимая, что происходит, собаки, удивлен4 но поглядывали из подворотен брошенные на произвол судьбы кошки... Началась сплошная эвакуация. Путь у эвакуированных пролегал через Михайлoвкy, Петровку, Александровку, Воронцовку, Данило и далеe— на Воробьевку, Мужичье, Нижнюю Толучеевку... К счастью, правдой оказалось то, что эвакуированных в этих местах действительно ждали. Встречавшие их люди щедро делились теплом сво4 их очагов, скудными запасами еды и корма для домашнего скота. А, главное, истинно русской душевностью, неподдельным сочувствием к горю, свалившемуся поровну на весь многострадальный русский народ. Так закончилась еще одна из трудных историй.