Джойс был одним из тех, кто с самого начала своего творчества понимал, что искусство — не «божественный дар», а вторичный продукт человеческого духа, что если оно и «творит», то творит по правилам.

Правила той литературы, которая существовала до него, представлялись ему устаревшими и неадекватными, он стремился разрушить их, заменив новыми. Но он не мог, как первобытный Адам, как древний пиит, верить в безгрешную природу искусства, его непроизвольный и свободный характер. Мечта о таком творчестве все более и более походила на утопию, ибо литература теряла свою вековую тайну.
«Насколько я понимаю, грядет новая эпоха — эпоха всевозможных эксцессов, новой идеологии, гонений, жестокости — возможно, это будут политические, а не религиозные потрясения, хотя религия может возродиться как составная часть политики.
Новый климат этой эпохи заставит понять, что старый способ писать и думать должен исчезнуть (он исчезает уже сейчас, и исчезает быстро) и что "Улисс" — одна из тех книг, которые приблизили эти изменения», — говорил Джойс.
Он стоял у истоков нового интеллектуального искусства современности. Все оно в какой-то мере должно было отказаться от воображения в пользу фантазии, ибо «изящное и разумное единство» вместе с представлениями о «разумном и изящном мире» оставалось в прошлом. Поэтому тоска Джойса о «воображении» отчасти выражает его тоску по утраченной целостности литературы. Новое же ее лицо все более определяли «конструкты», «симулякры» и постоянная игра изменчивых смыслов.
Мера таланта любого автора определяется тем, будут ли его произведения ценны и актуальны для людей последующих поколений, иными словами, переживет ли творение самого автора или умрет вместе с ним.
Книги Джойса не перешли в разряд литературных памятников прошедшей эпохи, чего нельзя сказать, к примеру, о произведениях того же Эдуарда Дюжардена, которого Джойс считал своим предшественником: произведения последнего известны нам не сами по себе, а лишь потому, что ими вдохновился Джойс.
А книги самого Джойса продолжают издаваться. В любой стране выход переводов его произведений является событием большой значимости. Вспомним, какой сенсацией был перевод «Улисса» на польский язык, какую несомненную важность представляет публикация «Портрета художника в юности»12, «Улисса»13, «Дублинцев» и «Джакомо Джойса»14 в России. А сколь многие переводчики до сих пор бьются над «Поминками по Финнегану», не в силах отказаться от труднейшей задачи — перевести непереводимое?
Джойс, несомненно, был гением, смелым первопроходцем и великим реформатором литературы: «Видимость весьма обманчива: кто бы мог подумать, что этот человек хрупкого телосложения, со спокойным лицом интеллектуала, острой бородкой, с выпуклыми линзами очков, делавшими стеклообразными его слабовидящие глаза, в самом деле, кто бы мог подумать, что именно этот человек и есть главный революционер самой переворотной эпохи в искусстве? <...>
Это был заговорщик на поприще литературы, полный решимости сокрушить гнет почитаемых всеми культурных основ, которые навязало нам наше воспитание и которые пришли теперь в негодность».
История искусства показала, что гениальные художники редко бывали основателями школы, хотя их воздействие на будущий ход искусства было в конечном счете решающим. Так получилось и с Джойсом. У него не было и, вероятно, не может быть ни одного прямого ученика, а его подражатели в художественном отношении не достигли его высот.
Однако метод Джойса, его взгляд на литературу уже «впитаны» мировой культурой, и подчас, говоря об искусстве XX века, трудно бывает отличить границу между его непосредственными достижениями и достижениями современной культуры: Джойс олицетворяет ее самые характерные черты.
Без произведений Джойса невозможно представить творчество целого ряда крупнейших мастеров западной литературы. И это имена первого ранга: в Англии — Т.С. Элиот, Олдос Хаксли, Грэм Грин, Дилан Томас; в Америке — Ф. Скотт Фитцджеральд, Томас Вулф, У. Фолкнер, Э. Хемингуэй, Дос Пассос, Дж. Апдайк; во Франции — Валери Ларбо, Мишель Бютор.
Эрнест Хемингуэй на вопрос: «Приходилось ли вам испытывать сильные литературные влияния в начале творческого пути?» — ответил: — «Нет, с тех пор, как Джойс написал "Улисса" <...>. Он не был прямым влиянием, но в ту пору, когда все доступные нам слова завяли и приходилось бороться за каждое живое слово, воздействие его творчества изменило все сразу и дало нам возможность освободиться от ограничений».
* * *
Совершенно особой оказалась судьба книг Джеймса Джойса в России.
В конце тридцатых годов Всеволод Вишневский, автор «Оптимистической трагедии», был в Париже, где в ту пору жил Джеймс Джойс.
Шумно-скандальный успех, выпавший на долю его романа «Улисс», сделал его не меньшей достопримечательностью города, чем Эйфелева башня или собор Парижской Богоматери. Встречи с Джойсом, его литературного благословения искали начинающие писатели, те, кто через четверть века сами стали классиками.
Всеволод Вишневский, писатель другого мира и другой литературы, тоже попросил мэтра о встрече. Джойс нехотя согласился. Уставший от борьбы с цензорами, издателями, требовавшими от него всевозможных уступок оградительной морали, от судебных процессов, он не видел никакого смысла в том, чтобы разговаривать с представителем совершенно неизвестной ему страны, где, как он был уверен, никто не знает его книг. Джойс был потрясен, когда Всеволод Вишневский сказал: «Вас переводили у нас с 1925 года, то есть ранее, чем во многих других странах».
Действительно, первая публикация Джойса по-русски состоялась в 1925 году на страницах альманаха «Новинки Запада».
Это был заключительный, восемнадцатый эпизод «Улисса» — «Пенелопа».
Первым рецензентом Джойса в нашей стране стал Евгений Замятин.
Его рецензия, подписанная инициалами «Е.З.», была напечатана на страницах альманаха «Современный Запад» в 1923 году.
Трудно сказать, читал ли Замятин «Улисса». Может быть, он составил свое мнение по откликам зарубежной печати. С уверенностью можно сказать, что с «английским» Джойсом были знакомы Эйзенштейн и Шкловский. О Джойсе в эти годы размышляли Олеша, Пастернак.
История советского Джойса — интереснейшая страница в нашей культуре тех лет. Его проза осваивалась в горячих спорах, отличавших ту бурную эпоху. У него были свои защитники и свои оппоненты.
Одним из последних был литературный критик В. Киршон, в полемику с которым по поводу Джойса, а заодно и по поводу всего нового искусства XX столетия вступил В. Вишневский. «Ты грубо ведешь себя... — писал В. Вишневский В. Киршону. — Попробуй прочесть Джойса (трех периодов: 1912, 1922, 1932—1933), дай анализ и выступи с публичной оценкой объекта, который вас так тревожит и раздражает <...>. Ты долбишь в запале о классическом наследстве. Очевидно, где-то наследство внезапно кончается (на Чехове?), и дальше... идет всеобщая запретная зона! "Тут плохо, и не ступите сюда"... Но как все-таки быть: существует мир, человечество, классы, идет борьба. Есть искусство (Чаплин, Гриффит, Джойс, Пруст, Барбюс, Жироду, Ремарк, Роллан, Уэллс, Тагор, Киплинг и др.). Оно сложно, в нем непрерывные столкновения и изменения...
В познании жизни надо брать все. (Дело уменья, конечно.)»
Почитателем Джойса был и Сергей Эйзенштейн. В 1929 году в курсе лекций по истории кино в Лондоне он заметил, что произведения Джойса — наиболее яркое подтверждение его теории монтажа.
В 1930 году С. Эйзенштейн посетил Джойса в Париже: он собирался экранизировать «Улисса». Во многих статьях режиссера рассеяны его суждения о произведениях Джойса: «"Улисс", конечно, наиболее интересное для кинематографии явление на Западе...» — «деанекдотизация и непосредственное выявление темы через сильно действующий материал. Совсем стороной от сюжета, только еще из добросовестности фигурирующего в произведении».
Конец «либерализму» в оценках Джойса положил Первый съезд писателей, на котором была произнесена программная речь Карла Радека. Однако приговор еще не был окончательным. Более того, редакторам журналов даже рекомендовали печатать «кое-что из Джойса».
В ноябре 1934 года на страницах ленинградского журнала «Звезда» был напечатан перевод эпизода «Гадес» под заглавием «Похороны Патрика Дигнэма». Переводчиком выступил Валентин Стенич. В его же переводе в 1935 году появился и третий эпизод «Улисса» — «Калипсо» — под заглавием «Утро мистера Блума». Предисловие к этой публикации написал Мирский. Но уже в 1937 году Мирский был арестован, в 1938 году репрессирован и Стенич.
Драма, разыгравшаяся на писательском съезде, не затронула Первое переводческое объединение Ивана Кашкина. Кашкинцы трудились над «Улиссом», попутно осваивая классика, готовили к печати «Дублинцев». Первые десять эпизодов «Улисса» с 1935-го по апрель 1936-го печатались на страницах «Интернациональной литературы». Переводчик Игорь Романович был арестован 2 ноября 1937 года. П
еревод раннего романа Джойса «Портрет художника в юности», выполненный М.П. Богословской-Бобровой, одной из кашкинцев, в 1937 году, пролежал в столе 39 лет. Сборник «Дублинцы», подготовленный кашкинцами, вышел в 1937 году без указания фамилий переводчиков. Автор послесловия был вынужден скрыться за псевдонимом.
Имена переводчиков мы узнали лишь в 1982 году, когда в Библиотеке журнала «Иностранная литература» было подготовлено издание «Дублинцев», иными словами, через 45 лет.
В 1937 году публикации Джойса прекратились.
Любопытно, что запрещенный, не существовавший полностью по-русски Джойс постоянно присутствовал в литературном обиходе советских писателей. К сожалению, об этом можно судить довольно часто только по устным откликам. Но известно, что Зощенко принимал активное участие в переводе «Улисса», который делал Стенич. Зощенко, с его даром к поэзии низменного, специально подыскивал для Стенича особые слова. Внимательнейшими читателями Джойса были Ахматова и Мандельштам. Поэтические триады Мандельштама какими-то странными путями восходят к триадам — только гораздо более многословным — Джойса. Ахматова увидела в Джойсе не только великого обновителя слова, но и писателя, интуитивно прозревшего вдали от тоталитарной России драму тоталитаризма для обычного человека; отсюда и ее эпиграф из Джойса к «Реквиему».
Великий джойсовский прорыв произошел в 1976 году, когда журнал «Иностранная литература» напечатал «Портрет художника в юности», переведенный М.П. Богословской-Бобровой в 30-е годы.
Переводчица не дожила месяца до начала публикации.
Е. Гениева. «Литературный мир об "Улиссе" Джойса»