Отдали в дом престарелых...

Ох, милые мои, какой же денек тогда выдался… Серый, плаксивый, будто само небо знало, что у нас в Заречье горе горькое творится. Я в окошко своего медпункта гляжу, а у меня у самой сердце не на месте, словно его в тиски зажали и медленно так скручивают. Вся деревня наша, казалось, вымерла. Собаки не лают, ребятишки попрятались, даже неугомонный петух дяди Миши и тот притих. Все смотрели в одну точку - на дом Веры Игнатьевны, нашей бабы Веры. А у калитки ее машина стоит, городская, чужая. Блестит, как свежая болячка на теле нашей деревни.
Увозил Николай, сын ее единственный, свою мать. В дом престарелых.
Он приехал за три дня до этого, такой же лощеный, пахнущий дорогим одеколоном, а не родной землей. Ко мне зашел первым делом, вроде как за советом, а на самом деле - за оправданием.
- Валентина Семёновна, вы же сами видите, - говорил он, глядя не на меня, а куда-то в угол, на банку с ватой. - Маме уход нужен. Профессиональный. А я что? Работа, мотаюсь целыми днями. Тут давление, там ноги… Ей там лучше будет. Врачи, забота…
Я молчала, только смотрела на его руки. Чистые, с ухоженными ногтями. Этими руками он в детстве цеплялся за Верин подол, когда она его из речки вытаскивала, синего от холода. Этими руками он тянулся к пирогам, которые она пекла, не жалея последнего масла. А теперь этими же руками он подписывал ей приговор.
- Коля, - говорю тихо, а голос дрожит, будто не мой. - Дом престарелых - это не дом. Это казенное заведение. Стены там чужие.
- Но там специалисты! - он почти крикнул, словно самого себя убеждал. - А здесь что? Вы одна на всю деревню. А если ночью прихватит?
А я про себя думаю: «А здесь, Коля, стены родные, которые лечат. Здесь калитка скрипит так, как скрипела сорок лет. Здесь яблоня под окном, которую твой отец сажал. Разве это не лекарство?» Но вслух ничего не сказала. Что тут скажешь, когда человек уже все для себя решил? Он уехал, а я побрела к Вере.
Она сидела на своей старой лавке у крыльца, прямая, как струна, только руки на коленях дрожали мелкой-мелкой дрожью. Не плакала. Глаза сухие, глядят вдаль, на речку. Увидела меня, попыталась улыбнуться, а вышло так, будто она не улыбнулась, а уксуса глотнула.
- Вот, Семёновна, - говорит, а голос тихий, как шелест осенних листьев. - Приехал сын… Забирает.
Я присела рядом. Взяла ее руку в свои - ледяная, шершавая. Сколько же эти руки переделали за жизнь… И грядки пололи, и белье в проруби стирали, и Коленьку своего обнимали, баюкали.
- Может, поговорить с ним еще, Вера? - шепчу я.
Она головой качнула.
- Не надо. Он решил. Ему так легче. Он же не со зла, Семёновна. Он от любви своей городской так поступает. Думает, добра мне желает.
И вот от этой ее тихой мудрости у меня самой душа в пятки ушла. Не кричала, не билась, не проклинала. Принимала, как принимала всю жизнь - и засуху, и дожди, и потерю мужа, и вот теперь - это.
Вечером перед отъездом я снова к ней зашла. Она уже собрала узелок. Смешно сказать, что там было. Фотография мужа в рамке, платок пуховый, что я ей на прошлый день рождения дарила, да икона маленькая, медная. Вся жизнь - в одном ситцевом узелке.
Дом был прибран, полы вымыты. Пахло чабрецом и почему-то холодной золой. Она сидела за столом, на котором стояли две чашки и блюдце с остатками варенья.
- Присядь, - кивнула она мне. - Чаю выпьем. В последний раз.
Мы сидели молча. Тикали старые ходики на стене - раз, два, раз, два… Отмеряли последние минуты ее жизни в этом доме. И в этом молчании было больше крика, чем в любой истерике. Это было молчание прощания. С каждой трещинкой на потолке, с каждой половицей, с запахом герани на подоконнике.
Потом она встала, подошла к комоду, достала сверток из белой ткани. Протянула мне.
- Возьми, Семёновна. Это скатерть. Мать моя еще вышивала. Пусть у тебя будет. На память.
Я развернула. А по белому полотну - синие васильки и алые маки. И по краю кайма такая искусная, что глаз не оторвать. У меня комок к горлу подкатил.
- Вера, ну что ты… Зачем? ... Убери...Не рви душу ни себе, ни мне. Пусть она здесь тебя ждет. Она дождется. И мы дождемся.
Она только посмотрела на меня своими выцветшими глазами, в которых стояла такая вселенская тоска, что я поняла - она не верит.
И вот настал тот день. Николай суетился, укладывал в багажник ее узелок. Вера вышла на крыльцо в своем лучшем платье, в том самом пуховом платке. Соседки, кто посмелее, вышли за калитки. Стояли, утирали слезы краешками фартуков.
Она обвела всех взглядом. Каждую избушку, каждое деревце. Потом посмотрела на меня. И я увидела в ее глазах немой вопрос: «За что?» И просьбу: «Не забывайте».
Она села в машину. Гордо, прямо. Не оглянулась. Только когда машина тронулась и подняла облако пыли, я увидела в заднем стекле ее лицо. И по щеке ползла одна-единственная скупая слеза. Машина скрылась за поворотом, а мы еще долго стояли и смотрели на эту пыль, которая медленно оседала на дорогу, как пепел на пожарище. Сердце Заречья в тот день остановилось.
Прошла осень, за ней зима пролетела метелями. Дом Веры стоял сиротливо, с заколоченными окнами. Снег намел сугробы до самого крыльца, и никто не спешил их расчищать. Деревня будто осиротела. Бывало, иду мимо, и кажется - вот сейчас скрипнет калитка, выйдет Вера, поправит платок и скажет: «Здравствуй, Семёновна». Но калитка молчала.
Пару раз звонил Николай. Говорил сдавленно, что мама привыкает, что уход хороший. А я слышала в его голосе такую тоску, что понимала - не он маму, а он сам себя в ту казенную палату запер.
А потом пришла весна. Знаете, такая весна бывает только в деревне. Когда воздух пахнет талой землей и березовым соком, когда солнце такое ласковое, что хочется подставить ему лицо и жмуриться от счастья. Ручьи звенели, птицы с ума сходили. И вот в один из таких дней, когда я развешивала во дворе белье, у околицы показалась знакомая машина.
Сердце у меня так и ёкнуло. Неужто весть худая?
Машина подъехала к Вериному дому и затихла. Из нее вышел Николай. Какой-то похудевший, осунувшийся, с сединой на висках, которой раньше и в помине не было. Обошел машину, открыл заднюю дверцу. И я замерла.
Из машины, опираясь на его руку, вышла она. Наша Вера.
Она была в том же платке. Стояла, щурилась на яркое солнце, и дышала. Дышала так, будто пила этот воздух.
Я, не помня себя, пошла к ним. Ноги сами несли.
- Семёновна… - Николай поднял на меня глаза, а в них такая вина и такая радость одновременно. - Не смог я. Угасала она там. Как свечка на ветру. Молчала всё, в окно смотрела. Я приезжаю, а она смотрит на меня, будто не узнает. И я понял, дурак старый, что не стены лечат и не уколы по расписанию. Родная земля лечит.
Он помолчал, сглотнул комок в горле.
- С работой договорился, буду каждые выходные - сюда, как штык. Каждую свободную минуту. Буду сам. И вас, Семёновна, прошу… приглядывайте. Соседей попрошу. Вместе-то мы справимся. Нельзя ей там. Ее место - здесь.
А Вера подошла к своей калитке. Провела рукой по шершавому дереву, будто гладила родное лицо. Николай открыл замок, снял с окон доски. И дом вздохнул. Он снова зажил.
Вера вошла на крыльцо, остановилась на пороге. Закрыла глаза. Я видела, как дрогнули ее ресницы. Она вдыхала запах своего дома. Запах, который ничем не заменишь. И тут она улыбнулась. Понимаете? Не горько, не вымученно, а по-настоящему. Так, как улыбается человек, вернувшийся из долгого, страшного путешествия домой.
К вечеру вся деревня была у нее. Не с расспросами, нет. Просто так. Кто кринку молока принес, кто теплый каравай хлеба, кто баночку малинового варенья. Сидели на лавке, говорили о простом - о рассаде, о погоде, о том, что речка в этом году сильно разлилась. А Вера сидела среди нас, маленькая, высохшая, но глаза ее светились. Она была дома.
Поздно вечером я сидела на своем крыльце, пила чай с мятой. И смотрела на окошко в Верином доме. В нем горел теплый, живой свет. И мне казалось, что это не просто лампочка, а само сердце нашей деревни снова забилось - ровно, спокойно, счастливо.
Вот и думаешь потом… Что важнее для стариков наших - стерильная палата и уход по часам или скрип родной калитки и возможность дотронуться до яблони, которую сажал твой муж?
Валентина Семёновна.