Мишкины сказы про деревню Глушня - продолжение

Среди домашних птиц я лучше всех понимал гусей, и в семье, как самый младший, был назначен главным гусопасом. После первых начальников в деревне - бригадира и конюха - это была третья по значимости должность. Поутру гуси первыми идут к реке. Попьют водички, половят рыбу и становятся очень благодушными. В сентябре гусята уже пытались «встать на крыло», и я им иногда помогал, сбрасывая с высокого бугра. А тут однажды подошел к бугру, а они всем стадом – ко мне и, как совсем маленькие, хором пищат, выражая радость по поводу моего прихода так, как будто я им, еще малым зурятам, первую кочку с травой по весне в дом принес. «Отчего это у них такое душевное расположение ко мне? - думал я. За неделю они доставили мне столько радости, сколько я не получал даже за целое лето от игры в футбол деревней на деревню. А на следующей неделе моих гусей словно подменили: они стали агрессивными. Вот увидели гуси, как от реки идет лиса с рыбой, всем стадом бросились на нее и гнали до соснового леса. «Откуда такая странность?» - задавался я вопросом. Ранее я стерег гусей от всех напастей, но больше от бригадира, а тут они почувствовали себя хозяевами и на колхозное поле стали ходить, как к себе домой. Бригадир увидел это безобразие и стал, как прежде, размахивать кнутом, а им хоть бы хны, - да еще и всем стадом на бригадира пошли. Бригадир мне пригрозил: «Это твои проказы, - говорит, - я тебе, Мишка, как вырастешь, на волоченьки лошадей – «доходяг» буду давать», – а это было высшей мерой наказания для мальчишек. Волоченьки - самая интересная забава в мире. Сравнивать ее, например, с американской игрой в гольф - это все равно, что сравнивать сапоги с лаптями. Когда я в 1997 г. приехал в Америку, американцы решили меня удивить и повезли играть в гольф. Я с первого раза загнал шар в лунку, чем несказанно всех удивил. Американцы спросили, где я так научился, и я стал рассказывать, как в деревне мы чуть ли не с пеленок играли в лапту, катки, хоккей. Они также поинтересовались, как мне понравился гольф. Я честно ответил: «В сравнении с волоченьками – ничто», и добавил, что вообще все их игры с наших лапты, городков и волоченек «списаны», можно сказать - украдены и перевезены через океан. Я думал, что у американцев все по-другому, а оказалось, что в Штатах даже воробьи такие же, как и в нашей деревне, – этот факт поразил меня больше всего; надо же мне было лететь через Атлантический океан, чтобы убедиться в этом. «Надо, а как же по-другому уважение к себе воспитывать», - ответил я тогда сам себе. Переводчик долго не мог перевести слово «волоченьки». Тогда я сам заговорил на английском, - правда, поясняя свою речь жестами, и показал, что волоченьки – это почти гольф, только на лошадях, но вместо мяча мы гоняли копны сена и загоняли их в скирду. За это дело нам, детям, даже деньги платили, порой по 2-3 руб. в день. «Оу, рашенз, рашенз!» - восторгались американцы. А «волоченьки» - это наше слово, глущинское, такого названия нигде в мире нет. Вот и компьютер с этим согласен, подчеркивая его красным. Мозги у компьютера английские: подлежащее, сказуемое, что не так - сразу волной подчеркивает; ни вправо, ни влево нет простора для письма.
А бригадир-то был тогда неправ: я уже и сам не мог совладать со стадом, потеряв контроль над ним. К концу второй недели с гусями происходили совсем странные вещи - они стали «исповедовать западные ценности»: гусыни к гусыням, а гусаки к гусакам из соседских стад приставать. Благо, вода в реке начала светлеть. Что было бы дальше с моим стадом – один черт знает, но тут «перебродила» и посветлела вода в реке, и жизнь в мире деревни стала налаживаться.
По моим рассказам можно подумать, что я «дурману объелся», - так бы сказали в деревне, но правильнее говорить: «надышался». Дурманное облако, видать, повисало над всей округой. У нас выращивали гектаров пятнадцать конопли, и в селах по реке - Глоднево, Перескоки - не меньше. Вода-то шла от них к нам, и сколько ж тонн духу – «дури» от нее исходило? Что творилось с миром – это вопрос, не исследованный наукой, я рассказываю только о последствиях.
Все две недели от счастья в округе было просто невмоготу. Весь живой мир находился в хорошем настроении и полном благодушии, даже комары - и те переставали кусаться. Поутру я, пока доходил до плеса и до бугра у реки, здоровался с лисой, гладил зайца, а с лосенком чуть ли не обнимался, - они как раз утром ходили на водопой и заодно вылавливали из реки остатки рыбы. Я здоровался со всеми, кто встречался по пути; я им протягивал руку, а они мне – лапы. Да и звери между собой не ссорились, перед встречей чуть ли не шляпы друг перед другом снимали.
В один из дней туман у реки над конопляно-пеньковым полем был настолько густым, что в некоторых местах я даже спотыкался. Вечером я недосчитался в стаде гусенка и пошел его искать. Встретил лису, спросил ее: не она ли с гусенком расправилась? «Ты ж меня знаешь, Мишка, я гусей краду, только когда голодна, а сейчас зачем мне это? Рыбой из реки кормлюсь», – ответила она. Я переговорил с зайцем - их племя всегда великодушнее остальных по отношению к людям, - он мне и подсказал, что по снопам блудит мой гусенок: забрел туда, а выйти не может. Я начал бродить по конопляным снопам от бугра до моста, слышу - кегекает гусенок, но как подойду к тому месту - его там нет, все чужие попадаются. Встретил енота. Тот редко появлялся в деревне, но на дармовую рыбу кто ж не придет? «Кого, Мишка, - спрашивает, - ищешь?» Оказалось, что енот тоже знал меня по имени. «За мостом, за плотиной, на капустнике твой гусенок, водяной его туда загнал - на завтрак себе приготовил», - по секрету сообщил он мне.
Капустник располагался в очень хмуром месте у реки, за мостом, под Папешиной горкой, возле малого озерка. Туда не только дети, но и взрослые побаивались ходить. Озерко было полно осоки и ольховых кустарников, а над ним нависала Папешина горка, на вершине которой находились кузня и кладовая. Надо сказать, что кладовая в деревне – это как ресторан в городе: поживиться туда ходили не только люди, но и прочие живые существа. Вот напитается в кладовой всякая «нечисть», прикупит самогоночки, в колхозной дючке выпьет, хомутами закусит. Что они делают дальше? Конечно, идут в кузню - покуражиться над кузнецом: он был единственным, кто их не боялся, потому они и мстили ему. А потом вся эта «братва» всю ночь каталась с Папешиной горки на колхозных санях и повозках.
Своим детским умом я полагал, что именно на вершине Папешиной горки живет Баба-Яга, - ей с бугра на кочерге взлетать легче: три метра пробежала с горы - и уже в полете, а если и упадет - то в озеро. С Бабой-Ягой мне в детстве как-то не пришлось подружиться: вздорная баба, да и жадна была не в меру. Напротив ее усадьбы, за рекой, возле Махониных, находилось футбольное поле. Однажды играем мы в футбол, я в защите мяч отбиваю, и вдруг отбился он аж до неба; летел-летел, а потом как будто споткнулся и камнем упал вниз. Откуда же я тогда мог знать, что это была авиакатастрофа? Но главное событие произошло вечером, когда еще не загнали корову и еще не закрыли дом, и никого из старших в хате не было. В деревне у нас в дверь не стучались, входили со спросом или без спроса. Так вот, в дом без спроса зашла Баба-Яга. Она возмущенно заявила, что ее метла разлетелась в щепки от удара мячом, когда я, играя в футбол, якобы сбил ее в полете, на пути из Булкиного лога к себе на Папешину горку. Но взамен сломанной метлы она потребовала не одну, а целых три – дополнительные две в наказание мне и как компенсацию ей морального ущерба. Забрала она все же не три, а одну метлу, но не взяла ее, а буквально вырвала у меня из рук, да еще и с проклятьями. При этом она не предоставила ни одного доказательства для подкрепления своих обвинений, - заявив, что этого не надобно, у нее свои бабьи законы. Я был возмущен несправедливостью Яги: в деревне хоть как-то соблюдались законы, а тут полный беспредел. Дело было после Фролова дня, отец болел известной всем в деревне болезнью и, спасаясь от нее, вязал метлы. Оно ведь как: руки заняты, так и голове и языку воли нет, и потому он, не выясняя отношений, достаточно спокойно выслушивал доводы мамы о вреде алкоголизма. Утром следующего дня отец обнаружил пропажу метлы. Благо, к потере имущества он относился легко: «Ну, пропала, - говорил, - что ж таперь делать?» Хорошо, что отец не рассказал об этом маме, а то пришлось бы Бабе Яге переезжать жить в другую деревню. С тех пор я побаивался Бабы-Яги и старался ходить на капустник вдоль реки, хоть и мимо моста, - благо черт там жил добрый.
А идти то надо на выручку гусенку. Капустник огорожен колами и кое-где оплетен ивовыми прутьями. И не вышел бы гусенок из огорода капустного. Ходит он кругами по плетневому забору, а в круге этом одна безысходность. Голову просунет между колами, возрадуется, а крыльями с телом не проходит, версты три по кругу ходил, каждую дырку попробовал, уж звать на помощь сил нет, смирился он, сложил крылья и приготовился к погибели. В этот момент я его и обнаружил. Взял гусенка на руки, а он весь дрожит от одиночества, прижался ко мне и благодарит тег, тег, тег – уж я то понимал их язык. Прижал его себе под мышки, чтоб легче нам обоим дрожь переносить и побыстрей кинулся переходить через плотину у моста. Да, не тут то было. Только спустился к ручью у озерка, тут как тут водяной. «Отдай, - стал он требовать назад гусенка, - не смей посягать на мой завтрак!» Не давая слова сказать в оправдание, он частил, как дробью посыпая: «Территория у речки – не твоя! Все, что тут, за мостом и плотиной, - моя собственность. Рыбы теперь в реке нет, так мне что ж, таперь помирать или иттить по деревне побираться? Вы, люди, отравили воду коноплей, есть нечего. От великой нужды приходится питаться гусями, и за две недели беру всего-то по гусю с каждого двора, не обедняете. Вот и вашего дома черед пришел, - такой у меня, водяного, порядок кажий год, когда вы, люди, воду травите». Тут меня осенило, почему по осени гусята пропадают, - а мы-то на лис грешили. «Ах, это ты по осени крадешь моих гусей!» – не удержался я от возмущения и стал ему объяснять, что со мною, главным гусопасом, у него такого уговора не было, и потребовал отпустить меня домой вместе с гусенком, пригрозив в противном случае пожаловаться отцу. Водяной не соглашался, и заспорили мы с ним уже по-серьезному. «А ты помнишь, как мать тебя послала капусту поливать, а ты не послушал и ушел в футбол с пожарцами играть? А я за тебя капусту поливал», - припоминал мне водяной. В ответ я говорил, что видел, как он капустные листья пожирает, но никому про это в деревне не рассказывал. «Да листья капустные человеку и не нужны, а я салат себе к столу готовлю и ем с рыбой», – оправдывался водяной. «Нет, нужны, - напирал я, - свиньям в корм». «А помнишь, ты катался зимой на лыжах и упал с Папешиной горки, а я тебя на санках домой отвез?» Я вспомнил. Я тогда еще думал, как попал домой, - ведь сознание потерял. «А помнишь, ты на коньках по реке ехал в школу и у озерка в прорубь студеную провалился? Кто тебя вытащил?» Правда, и такое было. После перечисления этих праведных дел водяного я уже был готов замириться с ним, но все равно, жалея гусенка, сказал ему: «Вот расскажу в деревне, где ты живешь, и мы всем народом сгоним тебя с места». Водяной вспылил: «Я честно живу здесь, еще моей мамаке мумагу сам старшина водяных Глодневского стана выдал на надел!» «А печать имеется?» - со знанием дела спросил я. Водяной полез под корень ольхи и вытащил оттуда в тряпочке из рыбьей чешуи маленькую корягу: «Вот тебе печать, сучок от Пожарского колдовского дуба - знак магистра Брасовского стана о владении рыбной вотчиной под Глушней». Чую, спалился я от недостатка доводов. И тогда, уже шутя, я брякнул, что пожалуюсь на него черту. Водяной насупился, сильно встряхнул шерстью, обдав нас с гусенком водяными каплями, а потом развернулся и пошел в сторону Папешиной горки к озерку. Зазря, наверное, я его обидел. Но теперь-то я знал, что черт главнее водяного, и что последний живет у подножия Папешиной горки прямо у озерка, возле капустных огородов. Наш местный глущинский водяной - мелкий, голова у него с гарбуз, а шерсть - как капустные листья вперемешку с пенькой, и поэтому, когда он тряхнул шерстью, мы с гусенком стали мокрыми. Глаза у него - как у енота, только с «китайским» разрезом. Я догнал водяного: «Чего, - говорю, - обижаться? Свои же, из одной деревни», и попросил у него прощения. Еще я попросил его обождать, пока я сбегаю домой и принесу ему поесть, и посоветовал не пороть горячку: надо подождать еще чуток, и вода в речке осветлится, и жизнь его наладится. А листья капустные пусть добавляет в свой салат: деревня на него в обиде не будет - не обедняет. Водяной смягчился и спросил, не прогонит ли его деревня. «Нет, не прогонит», - за всю деревню ответил я, ведь у него же паспорт имелся и бумага с печатью. Никто не имеет права прогнать водяного, потому что он, как и все мы, родился в этой деревне. Я принес водяному свою любимую еду: солянку с грибами, халву и ливерную колбасу. Первые два блюда водяной отложил в сторону как несъедобные, но на ливерную колбасу буквально накинулся. Далее мы с водяным сговорились, что во время «конопляной чумы» он не трогает моих гусей, а я ему в это время буду приносить ливерную колбасу. За те две недели мы с ним близко сошлись. Разговоры вели прямо на лавочке у капустников, где Папешино озерко впадало в речку Глодневку. Водяной признавался мне, что ему живется хорошо во время разлива окрестных рек: «Свою рыбу не трогаешь, а уезжаешь в чужие края и там ловишь». Я часто заходил к нему в гости. Водяной подначивал меня заняться с ним пакостями в деревне. Восторгаясь, он говорил, что при этом чувствует себя так хорошо, что аж пятки чешутся от удовольствия. В ответ я рассказал историю о «прочерте» нынешнего черта, который жил еще до революции и много пакостил. Ему говорили, что делать это там, где живешь, нельзя. Так нет, прочерт не послушался, и у него отсох хвост, потому что чем больше он пакостил и злился, тем он тоньше становился хвост. В ледоход, во время паводка, прочерт не смог зацепится им за ледокол и погиб прямо на глазах у селян. Водяной обещал подумать над этой историей, а уж прекратил ли пакостить - не знаю. Он оправдывался: «Вот ты, - говорит, - Мишка, родился на Никишку. А в этот апрельский день водяные просыпаются голодные, сердитые, могут рыбу истребить и прогнать. Так вот, люди в старину нам, водяным, в качестве угощения целую лошадь, чаще ворованную, в речку подавали и при этом произносили: «Вот тебе, дедушка, гостинец на новоселье; люби да жалуй каждую семью в деревне!» И только потом мы, водяные, разрешали им рыбу в реке ловить. А вы сейчас вольницу почувствовали».
Водяного я прозвал Лексахой. Однажды я спросил Лексаху, как ему живется в соседстве черта с моста. Он стал отборно ругаться – так, как никто в деревне.
- У кого, - спрашиваю, - научился?
- У дючке.
- Что, на наряд туда с деревенскими мужиками ходишь?
- Нет, у окна подслушиваю, надо же обстановку в деревне знать. Черт-то у моста живет, там он от людей и узнает все про деревню. Пока они по плотине и мосту пройдут, обо всем в деревне расскажут.
Я встречался с ним и в следующем году. Он похудел и весь высох; казалось, что в его и так тощем теле остался один скелет. Я спросил его: «Что случилось?» Водяной начал жаловаться и жаловался часа три, - на то, как неправильно устроен мир, что кругом одна несправедливость. Он был зол на всю деревню: все ему не так да не этак; в числе прочего жаловался на соседа Ваську Вальта, что тот, ругаясь с женой, его, водяного, реже поминает, чем черта. Я прочел Лексахе лекцию о вреде такого подхода к жизни. Видать, он взял ее на вооружение, потому что когда я пришел к нему через год с колбасой, водяной был уже «в теле», справный, как хорошая свинья. Лексаха решил отплатить мне за добрый совет, открыв тайну. «Хочешь, - говорит, - чтобы мечты сбылись или все, или те, исполнения которых уж очень хочется? Вставай с солнцем и думай 15 минут о своей мечте, и перед заходом солнца то же самое, и работать, как у вас в деревне, по 17 часов в сутки, не надо». Я обрадовался: в это время начиналась прополка свеклы, мне дали полоть три грядки, и я решил проверить совет водяного на практике. «Пусть, - задумал я, - на моих грядках ни одной сорной травинки не будет». Как раз шли дожди, я залег на печку и делал все по наказу водяного. Мать увидела, что я провожу столько времени лежа на печке, и сказала: «Вставай, у нас в деревне таких Иванушек-дурачков уже трое». Пришел я на свеклу, а там на моих грядках травы выросло еще больше, чем прежде. С Лексахой мы не поссорились: решили, что у людей и водяных правила жизни разные.
Как только в деревне перестали сажать коноплю, я потерял связь с Лексахой - который, наверное, уже на «пензии».
Что произошло в ту ночь - до сих пор не разумею. Может быть, звери не поладили и подрались за рыбу. Но то была битва из битв, и ничего подобного я в жизни не видел. Думаю, что без «нечистых» не обошлось: напали они на нашу деревню, желая погрузить ее в черную тьму.
Это началось часов в 12 ночи. Над деревней повисла тревога, хотя в небе не было ни облачка. Внезапно поднялся ветер. Я выглянул в окно и вижу: снопы как стрелы над рекой летают, в полете загораются, а дыма ни кровинки, ведь сухая пенька вспыхивает, как порох. Были слышны какие-то хлещущие звуки, - видать, кто-то рубился снопами. У нас в деревне на фронтонах домов делали две дырки для птиц; так вот, забрался я на чердак и через них, как в бинокль, стал наблюдать за битвой. На конопляном поле как бабы выстроили снопы, так они и шли ровно друг на друга, но не сумели удержать ровного ряда, и началось «месиво». В бою снопов вся стерня с них отваливалась, и оставалась только матерчатая плетенка, - так, что можно было без обработки на Кропотовском пенькозаводе сразу веревки сматывать. От нашего дома битва перемещалась к мосту. Что творилось там - я уже не видел, но думаю, что самое интересное, - ведь не могли же черти и водяные остаться безучастными к битве. Со всем этим покончили деревенские собаки – они, как никто, чуют «потусторонних», - вот сбежались всей сворой на пеньковое поле, а некоторые даже жили там во время сушки снопов. Наша собака была на цепи, и у меня сил хватило только на то, чтобы ее отвязать. Я думал, что собака беснуется от страха, но она сорвалась и бросилась к реке, а раньше я за ней такой смелости не замечал. Собаки не могли уступить, ведь они так любили играть с нами в прятки в сноповом царстве. Все прекратилось, когда в домах стал загораться свет, - людей-то «они» испугались, и все стихло. Я всю ночь не спал - дожидался, пока рассветет, потому и говорил деревенским, что в небе не было ни тучки. Но мне не поверили, потому что однажды в лесу я перепутал глухаря с павлином.
Подозреваю, что в ту ночь была битва с «нечистой силой», полем для которой стала наша деревня. Прознала «нечистая», что вода в реке отравлена, рыба подохла; знать, и деревня ослабела от дурмана, - решила она и пошла на нее всем своим «нечистым» войском. Собаки учуяли ее первыми и подняли вселенский шум; светлые силы объединились и одолели ее. Что бы было, если бы не собаки, - кто знает?
После той битвы вода в нашей реке Глодневке осветлилась, и коноплю в деревне больше не сажали.
Почитав мои сказы, в деревне бы сказали; «Ошалел Мишка». Не стоит торопиться с выводами.
Все, о чем я только что поведал, - это только для того, чтобы сказать:
Эх, какая у нас была река, и сколько вокруг нее было чудес!
Никакой дурман, даже конопляный, не затуманил бы мне голову, и в ней не смогла бы родиться ни одна строчка, если бы я жил не на реке.
Речка была маленькая, по размеру нашей деревни, но она давала все необходимое для жизни.
Только в одном я убежден до конца: нашей местной «нечистой силе» не удалось одолеть нашу речку и деревню, но неведомая, настоящая «нечистая» пробралась во власть и добилась своего – речку обмелили; у них это называлось мудреным словом «мелиорация». Приехала эта сила на тракторе и экскаваторе; последний был похож на наших деревенских гусей. Стали они «мести» речку вдоль и поперек. По моему детскому незнанию, трактор и экскаватор так нравились мне, что я нарадоваться не мог; водитель даже разрешил мне посидеть в кабине и дал потрогать палку, с помощью которой поворачивал «гусю» голову. Машины были очень интересными, они ревели и нарушали деревенскую тишину, от которой мы уже давным-давно устали. Но думали-то мы совсем о другом: вот-вот речка станет глубже и превратится в море, и заведется в ней морская рыба, а может быть, даже и киты. Но речка, наоборот, с каждым годом все мелела и мелела, и я уже мог проходить по ней пешком. Власти оставили деревню без рыбы, да еще и нашли оправдание: мол, на осушенных болотах будут расти хлеба, излишки которого направят в Африку, на нужды мировой революции. Да пусть делали бы мелиорацию, но только не за счет нашего села, - какая связь между деревней Глушней и Кремлем? Детство без речки – это детство без радости; может быть, была бы речка, так и не покинули бы жители деревню. В одном я уверен твердо: останься речка прежней, там сейчас обязательно были бы дачи внуков селян, - и деревня жила бы. Нынче же болота придвинулись к огородам вплотную, к реке не подойти. Сегодня речка совсем обмелела, да и живет в деревне только семь человек. Моста там нет - не нужен, сохранилась лишь так называемая кладка через мост. А ведь раньше по мосту ездили трактора, на лошадях перевозили возы, переправлялись с берега на берег стада коров.
Вот что осталось от моста – у нас это называется кладкой
Если иной раз воображение меня чересчур куда-то заносило, - ладно, ведь бывает, что и речка разливается выше берегов. Если я чего и напридумывал, то это только для того, чтобы ярче высветить истину, чтобы более широко и понятно рассказать о «правдочной» жизни деревни.
Вор в законе и конопля
Лет за семь перед последней «русской революцией» 1991 г. на Руси завелись наркоманы. В то время я работал советским следователем. Однажды в районный отдел впервые привезли настоящего живого наркомана, который «конопей объелся», - это слово мне было очень знакомо по жизни в деревне. Посмотреть на него сбежался весь райотдел. Узнав, что я когда-то выращивал в деревне коноплю, начальник следственного отдела назначил меня главным специалистом по делам, связанным с наркотиками. Умен был начальник: когда мне присвоили звание лейтенанта, он велел, прямо приказом, накрыть стол. Во время застолья начальник налил мне «бригадирский» стакан водки и потребовал выпить до дна, «а то, - говорит, - генералом не станешь», - на самолюбие давил. Лет через двадцать я спросил этого человека, зачем он требовал выпить, и тот ответил: «Я так следователей на дурь проверяю». Я тогда прошел «аттестацию народным средством». Начальник по-простому проверял, по-деревенски: ежели следователь после выпитого становился агрессивным, то он его потихоньку выживал из отдела.
Итак, приготовился я допрашивать наркомана. С первого раза дело не пошло. Не я, а наркоман стал первым задавать вопросы. «Кто вы?» - спросил он у меня. Я ответил: «Следователь», - а он заявил: «А я вор в законе среди львов». Его поместили в «клетку». При каждом отделе есть маленькая тюрьма без окон, но с решеткой, народное название которой - «обезьянник», и «артисты» там обитали под стать – «народные». Но когда наркоман присоединился к пьяницам и остальной публике, то даже последние, видавшие многое в своей жизни, были изумлены его «творческим потенциалом». Правда, к утру наркоман сильно «износился» и стал похож на мокрую общипанную курицу – «перегорел» от творчества.
В клетку его поместили на всю ночь. Утром прихожу я на работу, а наркоман возмущается: «Это по каким законом коноплю запрещено употреблять?» Я объяснил ему, что у нас в деревне от нее рыбы дохли, к тому же вчера он назвался львом, потому и провел ночь в клетке. Наркоман не обиделся; впоследствии он и вправду стал вором в законе. Я встретил его лет десять назад. Спрашиваю бывшего подопечного: «Ну, что - балуешься?» - и слышу в ответ: «Нет, меня сделали вором в законе, а на эту должность в воровском мире наркоманов не назначают. Да и тогда, в молодости, наркота была натуральная - конопля да мак, а сейчас одна синтетика: года три - и на погост».
После службы в Советской армии я жил в общежитии завода им. Коминтерна на ул. Хользунова, 72 в комнате 68. В комнате нас было трое; одним из моих соседей был узбек по фамилии Иркин. Однажды, в очередной раз вернувшись из родного Узбекистана, он предложил ребятам покурить анаши. Я не соблазнился, а ребята покурили и стали смеяться, как дураки. Узбек сел на корточки возле туалета; он смеялся и часа три не мог остановиться. Потом мы скрутили его и привязали к кровати, потому что он все открывал окно и говорил, что умеет летать, а этаж-то был девятый. Никогда больше он не курил анашу и нам не велел.
Как я обучал родителей русскому языку
В нашей деревне все было особенным, и даже коноплю у нас называли по-простому - «канапи», - а к чему на сложные слова язык тратить.
С того времени, как я пошел в школу, я пытался обучить мать правильному русскому языку: из-за войны она получила только четыре класса образования. Однажды мы писали сочинение на вольную тему: о любимом труде, об отдыхе в деревне. Я написал о конопляных работах на реке. Проверяя мое сочинение, учительница в слове «канапи» сначала исправила «а» на «о», потом снова «о» на «а». Дальше, видимо, у нее не выдержали нервы. Учительница зачеркнула все слово, сверху написала красной ручкой: «Нет такого слова в русском языке», - и жирно вывела рядом: «конопля». Сейчас я пишу это и думаю: неужели до сих пор учителям не запретили исправлять ошибки красными чернилами? Красные буквы до сих пор стоят у меня перед глазами. Неужели никто не знает, как на красное реагируют, например, быки?
Я пришел домой расстроенным и высказал маме, что они с отцом неправильно произносят слово «конопля», и поэтому я тоже сделал ошибку в сочинении. Мать вспыхнула и ответила, что незачем ей «тратиться на лишнее», и что если бы вся деревня целый год говорила «конопля» вместо «канапи», то надорвалась бы. «Те, кто писал учебники, - они что, не знали, что у Глущи это растение называют «канапи»? Триста лет в деревне на Руси чай кушали, а таперь, как у Европе, его пьют. Язва их возьми!»
В нашей деревне народ «берег ресурсы» от суровости жизни, и потому «государевы правила» к нему прививались долго. Даже само название деревни - Глушня - селяне подсократили и называли ее «Глуща», - все на одну букву легче. После того, как в 1965 г. деревню переименовали в Краснополье, про это название вскоре забыли и продолжали звать ее «Глущей».