Рубль двадцать – деньги немалые, но ведь орава-то... Для наглядности, деньги – маленькие серебряные гривенн ики, большие медные пятаки с орлом, копейки и крохотные полушки – раскладывались кучками по столу. Тонкая рука матери, повисая над кучкой, оставалась минуту неподвижной, затем решительно снимала пятачок или копейку и – в другую стопку. Потом ещё раз всё пересчитывалось, проверялось, и все медяки и серебро смахивались в ки сет (мама называла его ридикюлем). Часом позже в полуотворённую дверь спальни видно, как перед зажжённой лампадкой, – трещит, чуть горя, – в белой ночной кофте мама земно кланяется целителю Пантелеймону и чудотворцу Николе зимнему.     А папа, наш родоначальник, ходит в пятницу с напускной беспечностью, но виновато, и норовит улизнуть или во флигель к дяде Володе, или к становому – «на огонёк».     Ещё только смеркается, а на площади уже соберутся первые телеги с живностью, мукой, овощами, рыба, масло, крупа, овёс, сено, соль. Заботливые мужички, хлопотливые бабёнки занимают места повыгодней, и к огромным весам-коромыслу, под крышей, становятся подводы с овсом, солью. А так, на базаре весов ни у кого нет, только разве у кого из богатеев – безмен, медный, начищенный.    С рассветом мать, кухарка и кучер уже ходят взад-вперед по рядам, высматривают – чтоб лучше и дешевле.    Недалеко от базара «Торговый дом Кречетов и сыновья» – галантерейная, бакалейная, колониальная, мануфактурно-москательная торговля, а наискосок – кабак. <...> В одну из таких суббот – четвёртую или пятую после кораблекрушения – вышел на двор дядя. Я первый его заметил, сердце рванулось отчаянным стуком, и с визгом кинулся я к дяде, целовал его, плача от радости, носом ему в живот, втягивая запах новой сатиновой рубашки. <...>    Не упился я ещё радостью встречи, как по двору, со всех сторон – с крыльца, со скотного двора, из бани, подворотни, отовсюду – с визгом неслось молодое племя, и через миг на дяде не осталось свободного места: на коленях, на плечах, на загривке, под мышками – кругом полно, облепили дядю племянники. Последней прискакала сестра Ольга, заранее плача, что братья не оставят ей и уголка на дяде.     Но у меня с дядей кроме родственных были, конечно, ещё другие отношения: нас сближало славное прошлое. И братья понимали, оставляя меня одного во флигеле: предполагалось, у нас могут быть свои серьёзные разговоры.    

Любил я сидеть у дяди по вечерам. На столе самовар кипит, пряники, бутылка рябиновой, закуска, дядя с гитарой, сбоку Пётр. Я всегда молчал, прислушиваясь, о чём разговор. Но они тоже часто помалкивали. Я глядел на самовар, там моё вытянутое лицо, а в одном месте он смят, и лицо растянуто вбок, как лепёшка. А то брал я прутик от веника и всовывал в дырочки внизу самовара. Сначала сыпалась зола, затем выкатывался обсосанный красный уголёк, падал на поднос и, шипя, гас в лужице воды. Тогда самовар начинал петь.    Кто знает, почему это люди смолкают, когда запоёт самовар, сидят, задумавшись, лица покойные, прислушиваются? И каждый раз он поёт о другом...    Только что дядя и Пётр поразили моё воображение, они всегда говорят о необычайном. Говорили сначала вообще о подводной лодке, как её надо устроить, чтоб под водой ходила, не наскакивая на подводные скалы, плавала вверх-вниз. <...>    Поёт самовар, а я уж на подводной лодке, идёт страшная буря, за нами гонится кит, и вот я спешно перебираюсь на воздушный шар, рублю канат и, как вихрь, мчусь к далёким берегам Патагонии, где пальмы, львы, носороги, крокодилы и слоны...    Но самоварные чары обрываются: ухо слышит опять волнующий рассказ. Дядя поездил по свету, многое повидал. В Таре он, может, не меньше десяти раз был, а два раза был даже в Тобольске. И рассказывает, керосиновых ламп скоро не будет – появилось «электричество».    В Тобольске его ещё нет, но там уже знают: это такой стеклянный шарик на проволочке и от него светло. <...>    Так мы и собирались у дяди: Пётр и я. И никакие книжки, никакие игры не могли заменить мне этих бесед. Что особенно мне нравилось – у нас было полное равенство, и кто из нас самый маленький, я или дядя, неизвестно и для нас не важно: все мы друг другу нужны. С тех пор, если сознаться, я ведь никогда просто вещь не вижу: всё у меня как-то живёт, крутится и заворачивает на мечту или сердце захолонёт. <...>    Вот рухнуло одно наше грандиозное предприятие – «Святый Владимир» лежит на дне, – о нём, может, только потомки расскажут, – а мы уже тоскуем по другому.    Дядя Володя, до чего я вас люблю!    Но мой отец – ведь он родной брат дяде Володе – тоже никогда спокойно не сидел: недаром бедная мама по пятницам так долго раскладывала грошики, грызла карандаш.    Пока были деньги, какие-то дела, он заводил конский завод, отдавая в город печатать «аттестаты» – на них белая лошадь, хвост трубой, глаза горят, скачет, грива хлещется по ветру; там, в пустых местах, вставлялось имя нового питомца конского завода, и тогда при продаже лошадь становилась сразу на десять рублей дороже. Потом конский завод прогорел, и папа открыл пряничное заведение. Я и братья объедались с утра горячими пряниками, и все животом переболели. Был ещё у папы паточный завод, варил после того мыло, да всего и не перескажешь <...>. Пантелеймонов Б. Г. «На Муромке» // Тобольск и вся Сибирь: историко - культурологический, литературно - художественный альманах. Кн. №31. Муромцево / гл. ред. Ю. П. Перминов; сост.: В. П. Зеленина, Ю. П. Перминов. - 2019. - С.712 - 714.