Цивилизация пробивалась даже и в нашу глубинку, может пока не очень стройными рядами. Но на выпускном вечере уже было шампанское, кто и откуда его привез - не знаю. Но в деревне, кроме того, что его пьют в очень торжественных случаях, больше о нем ничего похоже, и не знали. Праздничные столы стояли двумя параллельными рядами. За первый ряд, который был ближе к окнам, посадили нас, выпускников с преподавателями, а за столы второго ряда сели родители. И вот, видать самый «светский» мужичонка, после короткой и выразительной речи директора школы, подскочил к столам выпускников налить шампанского. Очень быстрые и совсем неумелые движения, хлопок и бутылка благородного напитка превратилась в настоящий огнетушитель. Бедняга сообразил, что ему будет полный конец, если что-то случится с детьми и он уверенно направил мощную струю игривого вина на спины родителей, а что бы те не обиделись, аккуратно провел по всему ряду спин, одетых может в единственно - праздничные пиджаки и кофты. Переполох был шумный, искренний и быстротечный… Наша лодка, в которой мы беззаботно и потихоньку без перемен плыли вперед четыре года, доплыв до этого буя, дала течь. Кто-то решил, что и вообще хватит восьми классов (а это был 1968 год), кто-то посчитал, что девятый и десятый классы трудные и не стоит их грызть зря, если все равно не пойдешь в ВУЗ, а лучше пойти в училище и т.д. не теряя времени даром. Далее после таких раздумий мы, сильно поредевшими группками, из всех окрестных деревень совхоза съехались в Низовскую среднюю школу, чтобы закончить десятилетку. Набралось на два полных класса. От Чинянино это было в 12 километрах. Жить надо было в интернате. Так я стал учеником 9А класса. А чтобы никто не увел парня с истинного пути, меня определили на житье к Кузнецовым, дяде Коле и тете Тасе, нашим родственникам. Вроде и не бурса, но и жизнью нормальной тоже нельзя было назвать. Прожил я чуть больше 6-ти месяцев и ушел в интернат. Точно знаю, что обе, а вернее даже не обе, а три стороны остались довольными: и родители, и Кузнецовы и в первую очередь я. Хотя и плохого - нечего сказать. Просто - не дома. Заглядывать, ждать, сдерживать себя и говорить не то, о чем ты думаешь - бывает тяжело. Два года пронеслись совсем быстро, а жизнь набирала и набирала обороты. Мне 17 лет. Что-то на их протяжении вспыхнуло яркой звездочкой чего-то счастливого, доброго, или наоборот оставалось черной полосою, теми моментами, которые не выветривает время и не стирает память. Из безобидной, безрассудной, детской, с небольшим набором обязанностей, моя жизнь потихоньку превращалась во что-то сложное… ….Хорошо врезалось в память время появлении электричества в нашей деревне. Где-то ближе к осени 1960 года по всей деревне развезли столбы, простые сосновые бревна, которые разложили на предварительно размеченные колышками места. Задачей селян было быстро ошкурить их, выкопать под них ямы и установить. Всю работу сделали за неделю. Общественная работа всегда делалась быстрее личной, да и лучше, так как каждый старался друг перед другом, показывая свое умение, ловкость и ум всей деревне. Сообща и горы сворачивали. Сейчас уже растеряно это «вдохновение», а тогда в те годы это было сплошь да рядом, по стране шли первые пятилетки ударного труда. Вскорости протянули провода, закончили и внутреннюю проводку в избах. Вся технология последней запомнилась до мельчайших подробностей. По намеченному пути электропроводки гвоздями прибивались фарфоровые изоляторы прямо к побеленной известью стене. На них легко крепился витой, хлопчатобумажной изоляции, провод. Также гвоздями прибивались и кружки, выпиленные из фанеры и называемые подрозетниками, прибивались на места установки электровыключателей, розеток или подвешивания электропатронов. Все элементы электропроводки, все эти выключатели, розетки, электропатроны для нас пацанов были предметами из далекого будущего. Мы ребятишки, те, кто и игрушек-то настоящих не видал, жадно разглядывали их, при возможности аккуратно трогали и мечтали о чем-то своем. Запомнилось это хорошо еще и от того, что мой средний брат Миша работал тогда на единственном в деревне тракторе «Беларусь», которые тогда еще не имели кабины. Этот трактор и должен был крутить генератор. Для места установки генератора был построен в середине деревни, в Софьином проулке небольшой амбар, а рядом к этому амбару пристроили еще один сруб-гараж для трактора. В общей стене было сделано отверстие для ремня, который одевался на шкивы генератора и трактора и должен был крутить генератор. Миша заезжал в гараж, одевал на шкив вала отбора мощности ремень, включив заднюю скорость, натягивал ремень и включал вращение. В те времена много техники приводилось в работу ременной передачей. Это и первые комбайны, всевозможные веялки и многое-многое другое. Отработав день где-то в поле, Миша приезжал домой, мылся, ужинал, дожидался начала заката и шел «включать» свет. Горел свет до одиннадцати часов вечера, без пяти минут брат моргал три раза, предупреждая деревню, ждал эти оставшиеся минуты, вырубал рубильник и глушил трактор. И так было изо дня в день. А пока настал день, когда было произведено первое включение. И вся деревня в первый раз увидела лампочку Ильича вживую. Обмывали это событие у нас. Вернее это не было рядовым событием, скорее это было началом нового Света, нашего Чинянинского Света. Вся деревня ликовала. Она просто сияла после света керосиновых ламп. Вначале за стол сели человека четыре, а потом стали подходить и подходить люди и вскоре наш дом стал походить на веселый муравейник. Все искренне радовались тому, что их жизнь стала на один шаг, пусть маленький шажок, стала лучше и ярче. В первый день свет горел далеко за полночь. Наступила зима. Зима этого же 1960 года. В сентябре мне в школу. То ли это обстоятельство заставило, или еще что-то, но мне купили пачку цветных карандашей. Двенадцать цветных карандашей! Я глядел на пачку, не дыша. По правде мне другого, кроме как дышать, пока никто и не разрешал. Дело это взял в свои руки брат Миша. Он у нас был главным художником, поэтом; родители и не вмешивались. Был субботний вечер. Вся большая семья была в сборе. Кто-то еще домывался в бане, Миша с Капой (его жена) уже помылись и отдыхали, Миша лежал на кровати. Капа возилась со своими волосами, прибирая свою, длиннющую ниже пояса, косу. По избе причудливыми узорами расплывались клубы папкиного махорочного дыма вместе с теплом от жарко натопленной буржуйки. Я в очередной раз напомнил тихонечко о карандашах, не ныл, не клянчил, а намекнул - ныть в нашей семы было не принято. Наконец после ужина дошла очередь и до карандашей. Пока девчонки (старшие мои сестры Люба и Лида) убирали со стола и мыли посуду Миша, пристроившись на уголке стол, подстругивал содержимое пачки. Каждый в семье чем-то выделялся. Старший брат Никола с самых ранних лет был помешан от игры на гармошке. Его музыкальный слух позволял ему, услышав раз какую-то новую мелодию, быстро осваивать ее на гармошке со всеми соответствующими мелодии, переборами. И не было ему равных? не только в нашей деревне, но и во всем округе. Уже к семи годам его начали «таскать» по взрослым гулянкам, а летом, вся деревня находилась в далеких аллапах на сенокосной страде его выпрашивали у мамы со слезами и торжественными обещаниями, что ребенок всегда будет сыт и присмотрен. И он каждый вечер безотказно отрабатывал перед молодежью съеденный им хлеб, когда у бедного «артиста» заканчивались его юные силы, и бокам садились взрослые парни и растягивали ему меха гармони. Следовавший за Николаем средний брат Михаил - хорошо рисовал. Рисовал все, что видел, но в особенном ряду у него всегда были кони. Кони так здорово выходили из под его рук, что казалось они летали на листках. Он любил все, что было связано с рисованием. Карандаши получались всегда ровно и полого заструганными. Так аккуратно заструганными, что казалось, они сами способны рисовать и делать чудеса. Девчонкам мама старалась передать все женское мастерство рукоделия. Это было очень важно. Поэтому судили о будущих невестах. В то время еще очень многое делалось своими руками. Лида выделялась по аккуратности, усидчивости и настырности. Ее вышивки многие годы радовали нас, гостей и долгое время придавали красоту нашим стенам, а расшитые наволочки подушек с порога горницы бросались в глаза и приводили всех присутствующих в восторг. Стол был уже чистым, карандаши поструганы. Брат достал лист бумаги, и быстро накидав силуэт коня, взялся раскрашивать его. Я жадно ловил глазами каждое движение рук Миши. Порой казалось, что это не он, это я рисую. И вот уже на листке распластался в полете огненно - рыжий скакун с изогнутой шеей и разметавшейся гривой. Докончив рисунок, брат придирчиво оглядел его и, отложив в сторону, пододвинул ко мне пачку карандашей. Я остался один на один со своим подарком, и еще ниже склонившись над этим богатством, счастливо и удовлетворенно засопел. Первые минуты я просто их разглядывал, любовался их лакированной окраской, их цветами. Затем начал пробовать ими что-то рисовать на листке бумаги. Порисовав немного, я стал заново рассматривать рисунок брата. Понятно, что в моей детской голове не могло витать ничего плохого, я просто посчитал рисунок не доконченным, так как я видел и рисунки лошадей, и их фотографии в учебниках старших. А поскольку Мишин конь отличался от виденных мною-то я, подобрав по цвету нужный карандаш, очень аккуратно дорисовал ему «птичку» под брюхом возле задних ног. Продолжая критически осматривать мною нарисованное, я не заметил, как подошел сзади брат. Увидев мое «художество», тот без лишних разговоров резко отвесил мне крепкий подзатыльник, быстро собрал карандаши в пачку и демонстративно, что-то приговаривая, положил их на верх настенных часов- ходиков, туда, куда мне не дотянуться. Он еще что-то говорил и говорил, развивая свою тему, и всем показывал испорченный мною рисунок. Я не орал от досады, не топал ногами и не бился в истерике. Я даже не плакал. Я сидел. Я сидел, как нахохливший, воробишонок, молча смотрел то на коробку карандашей, то на часы-ходики, сделанные в виде серой кошечки с бегающими глазками, и не мог понять, за что же мне прилетело. Детски мысли стаями летали в моей голове, мне казалось, что на меня наехал весь белый свет, что всем взрослым живется хорошо, только меня одного никто не любит, потому что я семье маленький. Большая семья готовилась укладываться спать. Вперед выходной. В преддверии светлого воскресенья о рисунке, похоже, и обо мне все давно уже забыли, только я все еще сидел и сопел. Сопел и глядел то на пачку карандашей, то на к как серая кошатина безостановочно, безжалостно и ехидно улыбалась мне, нагло моргая глазками и будто нашептывала «Попало тик-так, попало тик-так... Так тебе и надо, так тебе надо...» Уже потом, спустя много-много лет, став уже совсем седым, я нарисовал акварелью на полном листе ватман бегущего по заливу красивого жеребца, естественно с птичкой под брюхом и подарил картину брату с большою благодарностью первые уроки рисования на его 75-летний юбилей... Рубцов В.А. РУБЦОВЫ / В.А. Рубцов. – [Б. м.] : [Б. и.], [Б. г.]. – 87 с.