Дачники

Ответ пишите в комментариях

На похоронах Высоцкого Любимов сказал: «Как много он бы мог сделать, но в это время снимался в каком-то милицейском фильме...»

Горе.рассказ. Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит, тихо… Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это даже – не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах, – сердце замирает от необъяснимой, тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей. Они помнятся. Одна такая ночь запомнилась на всю жизнь. Было мне лет двенадцать. Сидел я в огороде, обхватив руками колени, упорно, до слез смотрел на луну. Вдруг услышал: кто-то невдалеке тихо плачет. Я оглянулся и увидел старика Нечая, соседа нашего. Это он шел, маленький, худой, в длинной холщовой рубахе. Плакал и что-то бормотал неразборчиво. У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая, безответная старушка. Жили они вдвоем, дети разъехались. Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила незаметно и умерла незаметно. Узнали поутру: «Нечаиха-то… гляди-ко, сердешная». Вырыли могилку, опустили бабку Нечаиху, зарыли – и все. Я забыл сейчас, как она выглядела. Ходила по ограде, созывала кур: «Цып-цып-цып…» Ни с кем не ругалась, не заполошничала по деревне. Была – и нету, ушла. …Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает одинокому человеку. Даже когда так прекрасно вокруг, и такая теплая, родная земля, и совсем нестрашно на ней. Я притаился. Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под луной. Он шел медленно, вытирал широким рукавом глаза. Мне его было хорошо видно. Он сел неподалеку. Я прислушался. – Ничо… счас маленько уймусь… мирно побеседуем, – тихо говорил старик и все не мог унять слезы. – Третий день маюсь – не знаю, куда себя деть. Руки опустились… хошь што делай. Вот как! Помаленьку он успокоился. – Шибко горько, Парасковья: пошто напоследок-то ничо не сказала? Обиду, што ль, затаила какую? Сказала бы – и то легше. А то – думай теперь… Охо-хо… – Помолчал. – Ну, обмыли тебя, нарядили – все как у добрых людей. Кум Сергей гроб сколотил. Поплакали. Народу, правда, не шибко много было. Кутью варили. А положили тебя с краешку, возле Дадовны. Место хорошее, сухое. Я и себе там приглядел. Не знаю вот, што теперь одному-то делать? Может, уж заколотить избенку да к Серьгею уехать?.. Опасно: он сам ничо бы, да бабенка-то у его… сама знаешь: и сказать не скажет, а кусок в горле застрянет. Вот беда-то!.. Чего посоветуешь? Молчание. Я струсил. Я ждал, вот-вот заговорит бабка Нечаиха своим ласковым терпеливым голосом. – Вот гадаю, – продолжал дед Нечай, – куда приткнуться? Прям хошь петлю накидывай. А этто вчерашней ночью здремнул маленько, вижу: ты вроде идешь по ограде, яички в сите несешь. Я пригляделся: а это не яички, а цыпляты живые, маленькие ишо. И ты вроде начала их по одному исть. Ешь да ишо прихваливаешь… Страсть Господния! Проснулся… Хотел тебя разбудить, а забыл, что тебя – нету. Парасковьюшка… язви тя в душу!.. – Дед Нечай опять заплакал. Громко. Завыл как-то, застонал протяжно: – Э‑э-э… у‑у… Ушла?.. А не подумала: куда я теперь? Хошь бы сказала: я бы доктора из города привез… вылечиваются люди. А то – ни слова, ни полслова – вытянулась! Так и я сумею… – Нечай высморкался, вытер слезы, вздохнул. – Чижало там, Парасковьюшка? Охота, поди, сюда? Снишься-то. Снись хоть почаще… только нормально. А то цыпляты какие-то… А тут… – Нечай заговорил шепотом, я половину не расслышал. – Грешным делом, хотел уж… А чего? Бывает, закапывают, я слыхал. Закопали бабу в Краюшкино… стонала. Выкопали, она живая. Эти две ночи ходил, слушал: вроде тихо. А то уж хотел… Сон, говорят, наваливается какой-то страшенный, а все думают, што помер человек, а он не помер, а сонный… Тут мне совсем жутко стало. Я ползком-ползком – да из огорода. Прибежал к деду своему, рассказал все. Дед оделся, и мы пошли с ним на зады. – Он сам с собой или вроде бы с ей разговаривает? – расспрашивал дед. – С ей. Советуется, как теперь быть… – Тронется ишо, козел старый. Правда пойдет выкопает. Может, пьяный? – Нет, он пьяный поет и про Бога рассказывает. – Я знал это. Нечай, заслышав наши шаги, замолчал. – Кто тут? – строго спросил дед. Нечай долго не отвечал. – Кто здесь, я спрашиваю? – А чего тебе? – Ты, Нечай? – Но… Мы подошли. Дедушка Нечай сидел, по-татарски скрестив ноги, смотрел снизу на нас – был очень недоволен. – А ишо кто тут был? – Иде? – Тут… Я слышал, ты с кем-то разговаривал. – Не твое дело. – Я вот счас возьму палку хорошую и погоню домой – чтоб бежал и не оглядывался. Старый человек, а с ума сходишь… Не стыдно? – Я говорю с ей и никому не мешаю. – С кем говоришь? Нету ее, не с кем говорить! Помер человек – в земле. – Она разговаривает со мной, я слышу, – упрямился Нечай. – И нечего нам мешать. Ходют тут, подслушивают… – Ну-ка, пошли. – Дед легко поднял Нечая с земли. – Пойдем ко мне, у меня бутылка самогонки есть, счас выпьем – полегчает. Дедушка Нечай не противился. – Чижало, кум, силов нету. – Он шел впереди, спотыкался и все вытирал рукавом слезы. Я смотрел сзади на него, маленького, убитого горем, и тоже плакал – неслышно, чтоб дед подзатыльника не дал. Жалко было Нечая. – А кому легко? – успокаивал дед. – Кому же легко родного человека в землю зарывать? Дак если бы все ложились с ими рядом от горя, што было бы? Мне уж теперь сколько раз надо бы ложиться? Терпи. Скрепись и терпи. – Жалко. – Конешно, жалко… кто говорит. Но вить ничем теперь не поможешь. Изведешься, и все. И сам ноги протянешь. – Вроде соображаю, а… запеклось вот здесь все – ничем не размочишь. Уж пробовал – пил: не берет. – Возьмет. Серьга-то чего не приехал? Ну, тем вроде далеко, а этот-то?.. – В командировку уехал. Ох, чижало, кум! Сроду не думал… – Мы всегда так: живет человек – вроде так и надо. А помрет – жалко. Но с ума от горя сходить – это тоже… дурость. Не было для меня в эту минуту ни ясной, тихой ночи, ни мыслей никаких, и радость непонятная, светлая – умерла. Горе маленького старика заслонило прекрасный мир. Только помню: все так же резко, горько пахло полынью. Дед оставил Нечая у нас. Они легли рядом на полу, накрылись тулупом. – Я тебе одну историю расскажу, – негромко стал рассказывать мой дед. – Ты вот не воевал – не знаешь, как там было… Там, брат, похуже дела были. Вот какая история: я санитаром служил, раненых в тыл отвозили. Едем раз. А «Студебеккер» наш битком набитый. Стонают, просют потише… А шофер, Миколай Игринев, годок мне, и так уж старается поровней ехать, медлить шибко тоже нельзя: отступаем. Ну, подъезжаем к одному развилку, впереди легковуха. Офицер машет: стой, мол. А у нас приказ строго-настрого: не останавливаться, хоть сам черт с рогами останавливай. Оно правильно: там сколько ишо их, сердешных, лежат ждут. Да хоть бы наступали, а то отступаем. Ну, проехали. Легковуха обгоняет нас, офицер поперек дороги – с «наганом». Делать нечего, остановились. Оказалось, офицер у их чижалораненый, а им надо в другую сторону. Ну, мы с тем офицером, который «наганом»-то махал, кое-как втиснули в кузов раненого. Миколай в кабинке сидел: с им там тоже капитан был, совсем тоже плохой, почесть, лежал: Миколай-то одной рукой придерживал его, другой рулил. Ну, уместились кое-как. А тот, какого подсадили-то, часует, бедный. Я голову его на коленки к себе взял, она вся в крове, все позасохло. Подумал ишо тогда: не довезем. А парень молодой, лейтенант, только бриться, наверно, начал. Доехали до госпиталя, стали снимать раненых… – Дед крякнул, помолчал… Закурил. – Миколай тоже стал помогать… Подал я ему лейтенанта-то… «Все, – говорю, – кончился». А Миколай посмотрел на лейтенанта, в лицо-то… Кхэк…. – Опять молчание. Долго молчали. – Неужто сын? – тихо спросил дед Нечай. – Сын. – Ох ты, Господи! – Кхм… – Мой дед швыркнул носом. Затянулся вчастую раз пять подряд. – А потом-то што? – Схоронили… Командир Миколаю отпуск на неделю домой дал. Ездил. А жене не сказал, што сына схоронил. Документы да ордена спрятал, пожил неделю и уехал. – Пошто не сказал-то? – Скажи!.. Так хоть какая-то надежа есть – без вести и без вести, а так – совсем. Не мог сказать. Сколько раз, говорит, хотел и не мог. – Господи, Господи, – опять вздохнул дед Нечай. – Сам-то хоть живой остался? – Миколай? Не знаю, нас раскидало потом по разным местам… Вот какая история. Сына!.. – легко сказать. Да молодого такого… Старики замолчали. В окна все лился и лился мертвый торжественный свет луны. Сияет!.. Радость ли, горе ли тут – сияет! Шукшин В.М.

Ответ пишите в комментариях

Вот где оно, счастливое детство без интернетов и компьютерных игр 😍

А ваше мнение какое?

Это письмо 83-летняя женщина написала своей подруге. Последняя строка – бесценна! "Дорогая Берта! Сегодня мне 83, и я хочу поделиться с тобой одной важной мыслью, которую узнала за жизнь. Тебе сейчас 60, и я была бы счастлива, если бы кто-то отправил мне такое письмо 23 года назад… Сейчас я всё чаще читаю – и всё реже вытираю пыль. На даче я часами могу сидеть на крыльце и наслаждаться видом – мне теперь плевать, что на грядке сорняки. Я всё ещё работаю, но никому не советую тратить на это слишком много времени- время с семьёй намного важнее… Жизнью надо наслаждаться, а не просто «терпеть» её. Удивительно, каким ясным стало моё мышление сейчас, когда уже ничего не исправить… Я больше не пытаюсь сэкономить во время каждой покупки. Все самые красивые скатерти, простыни и сервизы я стала использовать каждый день, а не только по «особому случаю». Когда иду в магазин за продуктами, надеваю всё самое красивое. Заметила, что когда хорошо выглядишь, гораздо легче расставаться с деньгами. Я поняла, что не надо ждать «особого случая», чтобы воспользоваться самыми любимыми и дорогими духами. Такое удивительное чувство: благоухать, когда идёшь в банк или ко врачу. Меня больше не злят все те мелочи, которые так часто портили мне настроение раньше: незаконченные домашние дела, неприветливые кассиры в супермаркете или протекающий бачок в уборной. В моей жизни больше никаких «на следующей неделе» или «Когда-нибудь». Всё самое интересное я делаю прямо сейчас. Каждое утро я спрашиваю себя: «А что бы я сегодня делала, если бы точно знала, что завтра уже не проснусь?». Это отрезвляет. Если бы я узнала, что мои дни сочтены, я бы разозлилась. Я бы разозлилась, что мало говорила мужу, как сильно я его ценю. Я бы разозлилась, что не написала письма, которые собиралась написать. Я теперь чаще звоню детям и стараюсь при каждом удобном случае извиниться за что-то в разговоре с подругами. Я стараюсь радоваться каждой мелочи, как ребёнок, чаще говорить людям, как я им благодарна, да и просто хвалить то, что мне в них нравится. Годы, которые каждому из нас остались – это подарок, а не что-то, что якобы у тебя ещё «есть». Никто ничего нам не гарантировал, даже завтрашний день. Никто нам ничего не должен. Каждый шаг — это только наш выбор. И каждое утро, открывая глаза, я говорю себе, что сегодня — особенный день. Каждый день, каждая минута, каждый вдох — это настоящий подарок от Бога. Возможно, наша жизнь — это не та песня, которую мы бы хотели услышать. Но пока мы здесь, мы всё ещё можем танцевать". "Любите себя и цените каждый миг своей жизни! Вы украшаете этот мир собою!!!"

Нашли? Ответ пишите в комментариях

Это картины Сая Твомбли - одного из самых дорогих художников современности. Стоимость его работ колеблется в пределах от 2 до 75 миллионов долларов.

Beloe Zlato - Елочки-сосеночки