Ровно тридцать лет назад — в 1 час 23 минуты 26 апреля 1986 года — на Чернобыльской АЭС в 130 километрах от Киева один за другим произошло два взрыва. В результате полностью разрушился реактор 4-го энергоблока станции, что привело к крупнейшей катастрофе за всю историю атомной энергетики. Через год прямо в зоне отчуждения — в эвакуированном Чернобыле — начался суд над руководителями и инженерами ЧАЭС, которым предъявили обвинение в проведении опасного эксперимента со множеством нарушений и халатности в работе. «Медиазона» рассказывает, как проходил этот процесс. «Мы не знали, как работает оборудование от выбега, поэтому в первые секунды я воспринял... появился какой-то нехороший такой звук <...> сам звук я не помню, но помню, как его описывал в первые дни аварии: как если бы "Волга" на полном ходу начала тормозить и юзом бы шла. Такой звук: ду-ду-ду-ду... Переходящий в грохот. Появилась вибрация здания. Да, я подумал, что это нехорошо. Но что это — наверно, ситуация выбега. <...> Затем прозвучал удар. Я из-за того, что был ближе к турбине, посчитал, что вылетела лопатка. <...> Я отскочил, и в это время последовал второй удар. Вот это был очень сильный удар. Посыпалась штукатурка, все здание заходило... свет потух, потом восстановилось аварийное питание. <...> Все были в шоке. Все с вытянутыми лицами стояли. Я был очень испуган. Полный шок. Такой удар — это землетрясение самое натуральное. <...> Кровля машзала упала — наверно, на нее что-то обрушилось... вижу в этих дырах небо и звезды, вижу, что под ногами куски крыши и черный битум, такой... пылевой. Думаю — ничего себе... откуда эта чернота? Такая мысль. Это что — на солнце так высох битум, покрытие? Или изоляция так высохла, что в пыль превратилась? Потом я понял. Это был графит. <...> Прошли возле завала... я показал на это сияние... показал под ноги. Сказал Дятлову: "Это Хиросима". Он долго молчал... шли мы дальше... Потом он сказал: "Такое мне даже в страшном сне не снилось". Он, видимо, был... ну что там говорить... Авария огромных размеров». Так о событиях ночи 26 апреля 1986 года на Чернобыльской АЭС рассказывал Юрий Трегуб — начальник смены 4-го блока станции. Через год с небольшим, 11 июля 1987 года, он поднимется на свидетельскую трибуну в Доме культуры Чернобыля и даст показания против своего бывшего руководителя — заместителя главного инженера станции Анатолия Дятлова. Дятлов получит 10 лет лишения свободы и станет одним из шести «чернобыльских стрелочников», как нередко называют осужденных по делу о катастрофе руководителей и инженеров ЧАЭС. Аресты и обвинения Анатолию Дятлову в момент катастрофы было 55 лет. Опытный физик, выпускник МИФИ, на ЧАЭС — со стадии ее строительства в 1973 году. В 1986 году Дятлов был заместителем начальника главного инженера станции по эксплуатации. В ночь на 26 апреля он участвовал в испытании так называемого «режима выбега турбогенератора». Эксперимент был запланирован заранее. Во время остановки реактора 4-го энергоблока (его полагалось заглушить для планового ремонта) инженеры и операторы станции должны были проверить, может ли инерция вращения турбогенератора использоваться для непродолжительной выработки электроэнергии для собственных нужд станции — в случае ее обесточивания. Правительственная комиссия, а вслед за ней и следователи по делу о катастрофе пришли к выводу, что персонал и руководство ЧАЭС допустили множество ошибок и недоработок. Подписывали документы не глядя, не выполняли регламенты работ, обходили аварийную защиту реактора. Дятлов был арестован в декабре 1986 года. За месяц до этого он выписался из ГКБ №6 в Москве, где полгода пролежал с незаживающими ранами на ногах — последствие облучения во время аварии. За месяц дома Дятлов снова немного научился ходить, но оказался в СИЗО. У него была инвалидность II группы и предписание от медиков не допрашивать его дольше двух часов. Но следственные действия длились и по шесть часов, и по восемь, вспоминал он позже в своей книге «Чернобыль. Как это было». Дятлов стал третьим по счету арестованным по уголовному делу: еще в августе 1986 года в СИЗО оказались директор ЧАЭС Виктор Брюханов и главный инженер станции Николай Фомин. «Пригласили 13 августа на 10 утра в Генеральную прокуратуру. Беседовали со следователем до часу дня. Потом он ушел обедать, вернулся и объявил: "Вы арестованы". Я спросил, зачем меня арестовывать, ведь никуда не убегу. Услышал ответ: "Для вас это будет лучше". И меня направили в СИЗО КГБ», — рассказывал Брюханов журналистам в начале 2000-х годов. Директору вменяли не только проводившийся с нарушениями эксперимент, но и безответственное поведение после аварии: он отправлял сотрудников одного за другим обследовать зараженные территории на АЭС и вокруг, не предотвратил выход в 8 утра целой смены, хотя часть работников станции можно было оставить дома и не подвергать облучению, а главное — не сообщил достоверные данные о радиационном фоне на станции и в Припяти. «Я сразу сказал председателю Припятского горисполкома и секретарю горкома партии: надо эвакуировать население. Они ответили: "Нет, подождем. Пускай приедет правительственная комиссия, она и примет решение об эвакуации". Что я мог сделать?» — вопрошал через годы после аварии Брюханов. Академик Валерий Легасов, первый заместитель директора Института атомной энергии им. Курчатова, который вошел в состав той самой правительственной комиссии, вспоминал директора ЧАЭС как человека очень испуганного и не способного действовать в момент чрезвычайной ситуации: «Директор ЧАЭС был в шоке, от начала до конца <...> Я увидел его в первый день, как приехал туда. <...> И последний раз я его видел на заседании Политбюро 14 июля, когда рассматривались причина аварии Чернобыльской. Прямо там его и спрашивали. И он был всё время в шоке. Он никаких разумных действий и слов произнести не мог <...>, он был там недееспособный человек». В один день с Брюхановым, 13 августа, арестовали и главного инженера станции Фомина. К началу суда они провели в СИЗО КГБ почти по году. Рассмотрение дела должно было начаться еще в марте 1987 года, но перед первым заседанием Фомин в камере разбил очки и вскрыл себе вены. Сами обвиняемые только в суде узнали, что их шестеро. Помимо арестованных руководителей станции на скамье подсудимых оказались начальник реакторного цеха №2 Александр Коваленко, инспектор Госатомэнергонадзора на ЧАЭС Юрий Лаушкин и начальник смены станции Борис Рогожкин. Суд в 30-километровой зоне «Такой же покинутый жителями город», но «похожий скорее на деревню» — так о Чернобыле летом 1987 году писала журналист швейцарской газеты Tages Anzeiger Эльфия Зигль, уже побывавшая в Припяти, откуда годом ранее эвакуировали все 50-тысячное население. Из Чернобыля тогда же вывезли около 12 тысяч человек. Небольшой городок в 12 километрах от станции оказался внутри так называемой зоны отчуждения или 30-километровой зоны — территории, зараженной радионуклидами, на которую запрещен свободный въезд. Радиационный фон в Чернобыле летом 1987 года было решено считать «нормальным», но в городе применялись меры радиационной защиты: получающим пропуск рекомендовали как можно меньше находиться на открытом воздухе, не курить на улице, не ходить по обочинам дорог. У входов в административные здания — в том числе и в здание ДК, где проходило выездное заседание Верховного суда СССР, — стояли корытца с водой: люди обмывали в них обувь перед тем, как войти в помещение. Асфальт на улицах и разметка были свежими — предыдущее покрытие сняли бульдозерами и захоронили, так как оно было заражено. Каждые несколько часов улицы города мыли поливальные машины, писал польский журналист Вальдемар Сивиньский. По всему городу стояли метровой высоты оранжевые дозиметры с вентиляторами. На окна здания Дома культуры, превратившегося в суд, повесили решетки, оцепили забором часть двора — для подъезда «автозака» с обвиняемыми. В зал заседаний превратили бывший зрительный — только сцену задернули плотным занавесом и переставили стулья. Для работы журналистом на процессе необходимо было получить уже упомянутый пропуск, а иностранным корреспондентам полагалось также иметь аккредитацию в МИДе. В итоге освещать заседания приехали 23 советских и 15 иностранных журналистов: японские, югославские, венгерские, польские, шведские, финские, немецкие, американские корреспонденты, репортеры французского агентства AFP и британской радиостанции «Би-би-си». В отдельном помещении суда был даже создан пресс-центр, где корреспонденты могли задать вопросы по особенностям украинского УК и УПК, попросить перевести какие-то детали. Тогдашний заместитель директора ЧАЭС Анатолий Коваленко в книге «Чернобыль — каким его увидел мир» рассказывает, что всех иностранных корреспондентов поделили на группы по два-три человека и каждой выделили сопровождающего из специально созданного отдела информации и международных связей, который он, Коваленко, и возглавлял. С международной телефонной связью в ДК Чернобыля проблем не было: корреспондент «Би-би-си» 7 июля смог отдиктовать новость о начале процесса уже через час после открытия заседания. При этом, например, агентство ТАСС новость о вынесенном 29 июля приговоре передало только через три дня — 1 августа. За вычетом выходных суд длился 18 дней, заседали с 11:00 до 19:00. Журналистов пустили в зал только во время оглашения обвинительного заключения и в день приговора, в остальные дни их в Чернобыле не было. При этом на заседаниях могли присутствовать сотрудники станции — так, например, замначальника ядерно-физической лаборатории в отделе ядерной безопасности ЧАЭС Николай Карпан в свободное от работы время приезжал в суд и подробно стенографировал происходящее, а позже опубликовал свои записи в книге «Чернобыль. Месть мирного атома». На каждое заседание в зале собиралось, по воспоминаниям участников процесса и зрителей, около 200 человек. Смысл проведения выездного заседания в зоне отчуждения в том, объясняли иностранным журналистам в пресс-центре, чтобы соблюсти принцип территориальной подсудности — процесс должен проходить по месту совершения преступления. Судьи даже побывали на самой станции, «чтобы представлять себе более четко ситуацию», — говорил начальник отдела информации Коваленко. Председательствовал судья Верховного суда СССР Раймонд Бризе (год спустя он рассматривал еще одно резонансное дело — о Сумгаитском погроме в Азербайджане). Также участвовали народные заседатели Константин Амосов и Александр Заславский и запасной заседатель Татьяна Галка. Гособвинение представлял советник юстиции 2-го класса Юрий Шадрин — старший помощник Генпрокурора СССР и начальник Управления по надзору за рассмотрением уголовных дел в судах. Не стесняясь в выражениях, Шадрин в форменном темно-синем мундире с золотыми лацканами называл подсудимых «зарвавшимися экспериментаторами».

Экспериментаторы-стрелочники 7 июля Дятлова, Фомина и Брюханова привезли под конвоем в ДК Чернобыля за полчаса до начала заседания, а в 13.00 секретарь объявил: «Прошу встать, суд идет!» Обвинительное заключение также оглашал секретарь — на это у него ушло около двух часов. Прокуратура обвиняла шестерых подсудимых по статье 220 УК УССР (нарушение правил безопасности на взрывоопасных предприятиях и во взрывоопасных цехах), статье 165 УК УССР (злоупотребление властью или служебным положением) и статье 167 УК УССР (халатность). По вине подсудимых, читал представитель Верховного суда, погибли 30 сотрудников станции (двое в первый день, остальные — от стремительно развившейся лучевой болезни). Несколько сотен человек также получили разные дозы облучения и у них развилась лучевая болезнь, а 116 тысяч жителей Припяти, Чернобыля и соседних деревень пришлось эвакуировать. Фигурантами уголовного дела также должны были стать три оператора станции: начальник смены 4-го блока Александр Акимов, старший инженер управления реактором Леонид Топтунов и начальник смены реакторного цеха Валерий Перевозченко. Но они умерли через считанные дни и недели после аварии: Акимов — 11 мая, Топтунов — 14 мая, Перевозченко — 13 июня. Статья 220 УК неприятно удивила всех без исключения обвиняемых: «Я виновен в халатности, как руководитель. Но по этим статьям — их я не понимаю», — говорил Брюханов. «По обвинению в нарушении техники безопасности на взрывоопасном оборудовании. Ни технологический регламент, ни СНиП, ни паспорт “Правил ядерной безопасности” на реакторную установку не относят реакторный цех к взрывоопасным предприятиям!» — возмущался начальник цеха Коваленко. Прокурор Шадрин парировал, что опирается не на регламенты, а на решение Пленума Верховного суда СССР. О взрывоопасности реактора и неосведомленности об этом сотрудников ЧАЭС говорили в суде и свидетели: бывший начальник смены 4-го энергоблока ЧАЭС Игорь Казачков, бывший секретарь партийного комитета ЧАЭС Сергей Парашин, бывший начальник смены реакторного цеха №2 Григорий Рейхтман. «Это, видимо, просчет всей науки. Сегодня уже написано, что если в активной зоне менее 30 стержней, то реактор переходит в ядерноопасное состояние. Аппарат обладает такими отрицательными качествами, что рано или поздно это бы произошло», — цитирует Карпан в своих записках из суда показания Анатолия Крята, начальника ядерно-физической лаборатории ЧАЭС. Но далеко не все показания свидетелей (в июле 1987 года в ДК Чернобыля выступило около 40 человек) были в пользу подсудимых, и даже их собственные рассказы свидетельствовали о многочисленных нарушениях — как во время реализации программы «выбега», так и после аварии. — Почему Вы не удалили тогда людей из зоны поражения? — спрашивал прокурор Шадрин директора Брюханова. — Я дал команду удалить всех лишних, но реактор нельзя оставлять без присмотра. — Почему в письме партийным и советским органам не было сведений о 200 рентген в час? (что соответствует 200 миллионам микрорентген; нормальный радиационый фон составляет около 20-30 микрорентген в час — МЗ) — Я невнимательно посмотрел письмо, нужно было добавить, конечно. — Но ведь это самый серьезный Ваш вопрос, почему Вы этого не сделали? На этот вопрос Брюханов ответил молчанием. В докладной записке «наверх» он указал, что зафиксирован показатель 3–6 рентген в час, а ситуация на АЭС в целом под контролем. — Виктор Петрович, кто должен был взять на себя ответственность объявить по радио: закройте окна и двери — и не сделал этого? — спрашивала бывшего начальника вдова заместителя главного инженера Анатолия Ситникова. — Горисполком, по-моему. — Вы говорили им это? — Не помню. «Грамотный, но неорганизованный и неисполнительный. Жесткий. Акимов побаивался Дятлова», — характеризовал прокурор подсудимого заместителя главного инженера. Дятлов защищался и признавал только часть вменявшихся ему нарушений. — В какой части обвинения Вы признаете себя виновным? Уточните свою позицию. Конкретно, — просил председательствующий судья Бризе. — Во-первых, по двум-трем ГЦН (главным циркулярным насосам — МЗ) расход превышал 7 тысяч кубометров в час; во-вторых — опоздание с нажатием кнопки АЗ-5 (аварийной защиты — МЗ). Третье — не стал говорить повысить мощность до 700 мегаватт после провала. Четвертое — по запасу реактивности меньше 15-ти стержней на момент сброса. Все это я могу пояснить. — Значит, по статье 220 признаете свою вину только частично? — Да. Дятлов говорил в суде, что в момент падения мощности его не было в помещении под названием БЩУ — блочный щит управления (оттуда и велся эксперимент), он ненадолго выходил — а потому не знал, что она падала до нуля, а не просто до низких значений. В противном случае, уверял инженер, он бы заглушил реактор и остановил выполнение экспериментальной программы. Некоторые свидетели утверждали, что если падение мощности и было случайным, то дальнейшие испытания на низкой мощности велись именно по инициативе Дятлова. — Примерно в 5-15 минут первого часа я услышал разговор между Акимовым и Дятловым. Суть его состояла в том, что Дятлов хотел, чтобы реактор работал на мощности 200 мегаватт. Акимов, он держал в руках программу, приводил доводы, видимо, возражал. Это судя по выражению его лица, мимике. Это и заставляет меня думать, что снижение мощности производилось по указанию Дятлова. Хотя прямого приказа с его стороны я не слышал, — сообщил суду Трегуб. — Вы знали о снижении мощности? — спрашивал помощник прокурора свидетеля Геннадия Метленко, старшего бригадного инженера «Донтехэнерго». Он участвовал в программе выбега, но как приглашенный специалист-энергетик, не имеющий отношения к ядерной физике. — Да, что-то было в 00:28, — припоминал Метленко. — Дятлов от пульта отошел, вытирая лоб. — Вы подтверждаете присутствие Дятлова в это время на пульте СИУРа (старшего инженера управления реактором — МЗ)? — Да, по-моему, он был. — Как опасен большой самолет, летящий на малой высоте, так опасен и реактор РБМК на малой мощности, на этом уровне он плохо контролируется и управляется. Работа реактора на малых мощностях была недостаточно изучена. Думаю, что у персонала четкого представления об опасности не было. Но если бы все действовали строго по программе, то взрыва бы не произошло, — сокрушался в суде замначальника ядерно-физической лаборатории в отделе ядерной безопасности ЧАЭС Карпан. Против своего бывшего зама высказывался и подсудимый — главный инженер атомной станции Фомин. При этом из его показаний и рассказов свидетелей выходило, что сам Фомин толком ничего не знал о физике реактора. — Кто, по-вашему, главный виновник аварии? — спрашивал 50-летнего Фомина прокурор. — Дятлов, Акимов, которые допустили отклонения от программы, — перечислял главный инженер. — Что касается Топтунова. Вы говорили, что у него преобладало незнание. А у других участвующих в опыте что преобладало — незнание или пренебрежительное отношение? — Скорее, пренебрежительное отношение от избытка знаний. Возможность задать вопросы подсудимым была не только у прокурора и судьи, но и, например, у экспертов — и с разрешения председательствующего Бризе они делали это прямо в ходе процесса. — Имея заочное образование, не по физике, на что вы надеялись, выполняя обязанности главного инженера станции? – удивлялся один из экспертов. — На должность ГИСа я не просился. А когда предложили, то не отказался. Кроме того, я рекомендовал директору подбирать мне заместителей из физиков. Ситников, Дятлов, Лютов — физики, — объяснял Фомин. Нервно сжимая кулаки, бывший главный инженер ЧАЭС повторял: выполняй Дятлов, Акимов и другие программу без всякой самодеятельности, аварии бы не было. — Выслушав показания подсудимых, я возмущена. Они говорят: я не видел, я не знал, а в это время другие люди работали… Все ребята, которые умерли, вели себя достойно, — говорила в суде Тамара Кудрявцева, вдова старшего инженера реакторного цеха Александра Кудрявцева. Ее муж скончался от лучевой болезни 14 мая 1986 года. «Они, в основном, признали свою вину и раскаиваются в содеянном», — рассказывал перед приговором замдиректора станции Коваленко собравшимся в пресс-центре иностранным журналистам. Несколькими днями ранее его однофамилец и подсудимый Александр Коваленко говорил, что не мог даже представить, что его коллеги так серьезно отступят от регламента выполнения программы, — а самого его на этих испытания вообще не было. Инспектор Лаушкин твердил, что никак не мог предотвратить аварию. «Тяжело нести наказание, если ты не понял, за что оно выносится. Это убивает веру в справедливость, а значит, убивает и человека», — рассуждал начальник смены Рогожкин, напоминая, что его и так уже исключили из партии. Все они просили об оправдательном приговоре. Дятлов, Фомин и Брюханов говорили, что признают вину частично, но не в том объеме и не в тех формулировках, что предъявила им прокуратура. Жизнь и смерть после приговора Судья Бризе вынес приговор с точно такими сроками, как запросил прокурор: Брюханов по части 2 статьи 220 и части 2 статьи 165 УК УССР получил 10 лет, к такому же наказанию — по 10 лет исправительной колонии — по части 2 статьи 220 приговорили Фомина и Дятлова. Рогожкин по части 2 статьи 220 и статье 167 получил пять лет, Коваленко — три года по статье 220, а Лаушкин — два года по статье 167 УК УССР. Все осужденные были облучены, мучительнее всех переносил лучевую болезнь Дятлов. Сначала из Лукьяновской тюрьмы, а потом из колонии в Полтавской области бывший заместитель главного инженера ЧАЭС писал жалобы на имя Михаила Горбачева и в прокуратуру. По инстанциям ходила его жена — и дошла до председателя Верховного суда СССР Евгения Смоленцева. Разговор с ним Дятлов приводит в своей книге. — Вы, что же хотите — другие судили, а я чтобы освобождал Вашего мужа? Чтобы я был добреньким? — отреагировал на просьбу о пересмотре дела Смоленцев. — Да нет. Я на доброту ни в коем случае не рассчитываю. Рассчитываю только на справедливость. Ведь теперь известно, что реактор был не годен к эксплуатации. И мой муж в этом невиновен. — Так Вы, что же, хотите, чтобы я посадил Александрова? Такого старого? (Академик Анатолий Александров, глава института им. Курчатова и научный руководитель реактора РМБК, умер в 1994 году в возрасте 91 года — МЗ). За погибающего за решеткой Дятлова хлопотал академик Андрей Сахаров, а потом и его вдова Елена Боннэр. В итоге его освободили через 3 года 9 месяцев после ареста. Дятлов лечился от лучевой болезни в ожоговом центре в Мюнхене, умер в 1995 году, успев в последний год жизни написать книгу со своей версией событий на ЧАЭС. Здоровье Николая Фомина было подорвано еще до катастрофы: в 1985 году он попал в автомобильную аварию и получил перелом позвоночника, тогда же впервые обратился к психиатру, были сильно расшатаны нервы. В 1988 году приговоренного к колонии Фомина перевели в Рыбинскую психоневрологическую лечебницу для заключенных, а в 1990 признали невменяемым и освободили, переведя в гражданскую психиатрическую больницу. После выздоровления Фомин опять устроился на АЭС — на этот раз Калининскую, в городе Удомля Тверской области, где и проработал до пенсии. Виктор Брюханов — инвалид II группы и ликвидатор аварии на ЧАЭС 1-ой категории. Почти к каждой годовщине аварии дает интервью журналистам, но с каждым годом ему все труднее общаться без посторонней помощи: с трудом говорит после двух инсультов, почти ничего не видит. До 1991 года Брюханов отбывал наказание в колонии Луганской области, где работал слесарем в котельной — «почти по специальности», шутит экс-директор ЧАЭС. Подать на условно-досрочное освобождение ему удалось с помощью администрации колонии, выдавшей бывшему начальнику положительную характеристику. Выйдя на свободу, он устроился на работу в «Укринтерэнерго». Оставленную семьей Брюханова квартиру в Припяти организаторы полулегальных экскурсий в «зону отчуждения» показывают всем желающим. После освобождения там побывал и сам экс-директор ЧАЭС: «Лучше бы не ходил. Мы с супругой не взяли оттуда ни одной вещи. Пришел — дом нараспашку. Ничего не осталось. Только сломанный стул, и тот не из нашего дома… Слышал, что сегодня там вроде можно посидеть за “моим” рабочим столом. Бред». За судьбой бывших подельников Брюханов следит: упоминает о переезде Фомина в Россию, сообщает, что Рогожкин, освободившись, вернулся работать на Чернобыльскую АЭС. Лаушкин и Коваленко умерли от рака. «Все защищали честь своих мундиров! Только меня никто не защитил. Я считаю так: если бы система защиты реактора была нормально сконструирована, то аварии не произошло», — вспоминает Брюханов судебное разбирательство почти 30-летней давности.

Недоработки в реакторе и гибель академика «Оценивая эксплуатационную надежность реактора РБМК, группа специалистов <...> сделала вывод о несоответствии его характеристик современным требованиям безопасности. В их заключении сказано, что при проведении экспертизы на международном уровне реактор будет подвергнут "остракизму". Реакторы РБМК являются потенциально опасными». «Физика реактора определила масштаб аварии. Люди не знали, что реактор может разгоняться в такой ситуации. Нет убежденности, что доработка его сделает его вполне безопасным. Можно набрать десяток ситуаций, при которых произойдет то же самое, что и в Чернобыле». «Мы к аварии шли. Если бы не произошла авария сейчас, она при сложившемся положении могла бы произойти в любое время. Ведь и эту станцию пытались взорвать дважды, а сделали только на третий год. Как стало сейчас известно, не было ни одного года на АЭС без ЧП <...> Были также известны и недостатки конструкции реактора РБМК, но соответствующие выводы ни министерствами, ни АН СССР не сделаны». Это не выводы альтернативного расследования аварии на ЧАЭС, проведенного через многие годы после суда над Дятловым и другими. Это выступления членов Правительственной комиссии по расследованию, которые прозвучали на заседании Политбюро ЦК КПСС 3 июля 1986 года — через два с небольшим месяца после трагедии и за год до судебного процесса. Произносили эти речи не какие-нибудь диссиденты от ядерной физики: заместитель председателя правительства СССР Борис Щербина, возглавлявший комиссию, замминистра энергетики СССР Геннадий Шашарин, глава правительства СССР Николай Рыжков. Признавали потенциальную опасность РМБК и создавшие его академики — Валерий Легасов и Анатолий Александров. Последний обещал «за год-два» устранить «это свойство» реактора — разгон вместо остановки после нажатия кнопки аварийной защиты при определенном положении стержней (поглощающих элементов). Однако признав несовершенство реактора и неадекватную реакцию систем на действия операторов, протокол заседания тут же засекретили, а через месяц начались аресты. В газете «Правда» было опубликовано сообщение о тех выводах Правительственной комиссии, которые Политбюро решило обнародовать: «Установлено, что авария произошла из-за целого ряда допущенных работниками этой электростанции грубых нарушений правил эксплуатации реакторных установок» — то есть версии «для внутреннего пользования» и «для всех» кардинально отличались. В суде эксперты (четверо из 11 были сотрудникам главного конструктора реактора — института НИКИЭТ — и научного руководителя реактора — ИАЭ им. Курчатова) пришли к формулировке «реактор не взрывоопасен при правильном использовании», ее и придерживались. — Подтверждают ли эксперты сделанные ранее выводы Правительственной комиссии о недостатках реактора? — спрашивал судья Раймонд Бризе. — Эксперты подтверждают некоторые недостатки реактора. Прежде всего положительный паровой эффект реактивности. При этом оказалось не предусмотрено, как должен вести себя при такой ситуации эксплуатационный персонал. Подтверждается неудовлетворительность конструкции системы управления и защиты. Но к аварии это могло привести только при ошибках в работе обслуживающего реактор персонала. — Могли ли недостатки реактора привести к аварии? — Эти недостатки не объясняют неправильных действий персонала. Реактор не является ядерноопасным при наличии в активной зоне 15 стержней-поглотителей нейтронов. А 30 стержней защищают реактор от несанкционированных действий персонала. — Безопасен ли реактор? — Наличие в активной зоне 26-30 стержней компенсируют положительную реактивность. Реакторы РБМК можно рассматривать как безопасные. — Почему в документах Главного конструктора, проектировщиков РБМК не было физико-технического обоснования невозможности работать при тепловой мощности аппарата менее 750 МВт, имея оперативный менее 15 стержней в активной зоне? — Этих пояснений и не надо. Иначе регламент распухнет. Предполагается, что персонал грамотный и все это знает. Но сейчас в регламент вписано положение о режимах ядерной опасности. Выводы о виновности персонала и руководства ЧАЭС, проводившего эксперимент «любой ценой», в 1986 году приняло в качестве основных и МАГАТЭ — доклад группы INSTAG был подготовлен на основе предоставленных СССР материалов и устного выступления академика Легасова. Однако в 1993 году — после дополнительного расследования, проведенного Госатомнадзором, — МАГАТЭ выпустило обновленную версию доклада INSTAG-7. В нем, не снимая ответственности с персонала, эксперты сообщали об опасных конструктивных особенностях реактора и отсутствии эффективного взаимодействия инженеров станции с конструкторами и научными руководителями. Проще говоря, те, кто эксплуатировал РБМК, не знали о его взрывоопасности при определенных условиях. Из расшифровки диктофонной записи, сделанной академиком Легасовым (ученый записывал свои мысли об аварии на АЭС): «Значит, скажем: одной системой защиты аварийной должен управлять оператор: автоматически, полуавтоматически, вручную, это зависит от режима; а вторая система аварийной защиты должна независимо работать (при любом состоянии оператора) только на превышение параметров, скажем: нейтронных потоков, мощности, температуры и т.д. и т.д. и должна автоматически останавливать реактор. Вот реактор РБМК не был снабжен такой второй, независимой от действий оператора, невключенной в систему управления, защитой. Это, в общем-то говоря, крупная ошибка и, скажем, если бы её не было, Чернобыльской аварии бы не было. И, наконец, третья конструкторская ошибка, которую даже трудно объяснить, заключалась в том, что системы аварийных защит, которых было достаточно большое количество, они были доступны персоналу станции». Если коротко — ученый сожалел, что конструкторы и проектировщики не снабдили РБМК надежной «защитой от дурака», в которую персонал станции никак не мог бы вмешаться. 27 апреля 1988 года, на следующий день после второй годовщины аварии на ЧАЭС, тело академика Легасова было найдено в его кабинете. Официальная версия — [Роскомнадзор] вследствие угнетенного состояния психики. Были и те, кто сомневался, что Легасов ушел из жизни самостоятельно: узел на веревке был завязан слишком профессионально, как если бы ученый занимался альпинизмом. А в ящике стола Легасова нашли его наградной пистолет, которым он почему-то не воспользовался. Академик Александров на заседании Политбюро в 1986 году просил освободить его от должности президента Академии наук, но продолжал работать в ИАЭ. В 1994 году он умер. Некоторые СМИ (в частности, запорожское издание «Миг») позже писали, что это тоже могло быть [Роскомнадзор]: тело 91-летнего ученого якобы нашли в стоящей в гараже «Волге» с включенным мотором. Главный конструктор РМБК академик Николай Доллежаль вскоре после аварии на ЧАЭС ушел на пенсию. В начале 1990-х его допрашивали по уголовному делу, а в 1999 году наградили орденом «За заслуги перед отечеством». Умер Доллежаль в 2000 году, похоронен в Московской области. Дела, которые не дошли до суда Замдиректора ЧАЭС Коваленко после заключительного заседания в ДК Чернобыля говорил журналистам, что скоро в судах окажутся еще три уголовных дела: «Одно связано с конструкторами, которые делали проект. Второе — с теми, кто отвечал за эвакуацию, здравоохранение и т.д. Третье — с теми сотрудниками Минэнерго, которые отвечали за безопасность». «Дело конструкторов и партийного руководства» действительно какое-то время расследовали, но в том же 1987 году закрыли. Возобновили расследование обстоятельств аварии после XXVIII партсъезда, в августе 1990 года по личному распоряжению и.о. Генпрокурора СССР Алексея Васильева. В декабре 1991 года ликвидировали Прокуратуру СССР, следственная группа распалась, но 41 том сохранился и был передан в Генпрокуратуру России. По основному делу допрашивали и академика Доллежаля, и известного советского физика, создателя системы дозиметрического контроля Бориса Дубовского (он прямо называл в качестве виновника аварии как раз Доллежаля). В 1993 году дело закрыл следователь Генпрокуратуры по особо важным делам Борис Уваров — как объяснял он сам, по причине передачи значительной части материалов украинским коллегам. Украинские следователи, предположительно, изучали эти документы в рамках дела №49-441, о котором в своих книгах о Чернобыле рассказывает член комиссии по расследованию дела в отношении должностных лиц, народный депутат СССР Алла Ярошинская. Она была одной из первых, кто опубликовал рассекреченный протокол июльского заседания Политбюро 1986 года, она же рассказывала о начатом в 1992 году расследовании. Это материалы уголовного дела, возбужденного 11 февраля 1992 года в отношении руководителей Украины времен катастрофы ЧАЭС: первого секретаря ЦК Компартии Украины, члена Политбюро ЦК КПСС Владимира Щербицкого (того самого, что вывел людей на Первомайскую демонстрацию через три дня после аварии), председателя Совета министров Александра Ляшко, председателя Президиума Верховного Совета Валентины Шевченко и министра здравоохранения Украины Анатолия Романенко. «Основной вред здоровью людей, особенно детей, был нанесен вследствие отсутствия немедленного оповещения населения об аварии и проведения комплекса мер, необходимых для снижения дозовой нагрузки. На протяжении полутора суток 25-27 апреля 1986 года даже население города Припяти не знало про аварию, опасность радиационного облучения, жило буднями обычного выходного дня, что усугубило увеличение масштабов ущерба для здоровья. <...> Процесс укрытия и дезинформации общественности о последствиях аварии определялся и направлялся руководителями никому неподконтрольных, неподчиненных и неподотчетных структур власти — Политбюро ЦК КПСС и Политбюро ЦК КПУ, которыми были Щербицкий, Шевченко и Ляшко», — говорилось в материалах следствия. Обвинение им должны были предъявить по той же 165 статье УК УССР — злоупотребление властью или служебными полномочиями. 24 апреля 1993 года уголовное дело против партийных функционеров республики закрыли за истечением срока давности. https://zona.media/article/2016/04/26/chernobyl