Бельские просторы

Солнца не было. Казалось, там, за серой моросью, не было и неба – сразу над мокрыми ветвями корявых дерев, над сырой гарью печных труб нависал каменный свод, покрытый холодной испариной. Город стоял на глине – она плыла от постоянной сырости, улицы были до краев полны жидкой грязи, прохожие ходили забрызганные до плеч, как подмастерья неумелого печника. Этот город не любили не только приезжие, но и сами жители. Наверное, жизнь ссылает сюда остаточный человеческий материал, из которого уже не слепить нового, и здесь он скисает, питая собой эту вечную слякоть. И даже имя города было подобрано вровень его унынию – от имени веяло подгнившим капустным листом, а то и чем похуже. «Так вот ты какое, путешествие в человечество», – думал приезжий человек в шляпе, шлепая по грязи к домику, где ему было определено жить и ждать. «Фу-фу-фу, мы приехали в Уфу», – бормотал он, соскальзывая по мылистой глине в очередную лужу. Впрочем, он вовсе не жаловался, не клял судьбу и ее подручных, отправивших ег

Июньский дождь моросил по-октябрьски. Колесный пароход «Ост» не спеша шлепал по воде лопастями. Сестра Анна стояла на палубе и осуждающе смотрела на воду. Мать стояла рядом, прислушиваясь к быстрым напористым словам сына. Сын разговорился с уфимским живописцем, ехавшим с Парижской выставки домой. Уже перебрали и искусство, и литературу, перешли к духовным исканиям. Мать напряглась: как бы сын в запале не сказал чего-нибудь про «боженьку». Обошлось. На корме раздались шум, крики, завязалась возня. Все бросились смотреть. Из кочегарки выволокли двух мальчишек. «Зайцы» – тихо сказал Михаил Васильевич, раскрыл блокнот, достал карандаш и быстрыми штрихами стал зарисовывать сценку. Вдруг один паренек вырвался и прямо с борта прыгнул в воду. Публика ахнула. Но паренек вынырнул, сделал несколько размашистых гребков, обернулся и крикнул: «Чапай! Тикай!» Второй мальчишка, воспользовавшись суматохой, дернулся в сторону и, оставив в цепких руках кочегаров рукав рубахи, прыгнул в воду вслед за това

Как только над Уральскими горами и лесами занялась летняя заря, лесник Гариф Низамов неторопливо поднялся с постели и начал собираться в дорогу. Чтобы не разбудить жену Зилю и пятилетнего сына Айдара, тихонько, не спеша, умылся и сел завтракать. А дорога предстояла дальняя – до райцентра километров двадцать будет. Гариф рассчитывал сегодня же вернуться обратно. Наскоро попив чаю с земляничным вареньем, он вышел во двор. Стояло свежее, с ароматами росы, зеленой травы, хвойного леса и с ни с чем не сравнимым запахом земли раннее летнее утро. В воздухе плыл звонкий концерт птичьих голосов. Вот перекликались, завидуя друг другу, звонкоголосые соловьи, вот вмешалась в их спор самовлюбленная кукушка, принялся, не обращая ни на кого внимания, за свою работу дятел… Гариф любил это время – когда заря только просыпалась. Каждый раз ему думалось: «Хорошо! Как чудесен и прекрасен наш край! На всем белом свете нет таких лесов и рек, лугов и трав! Судьба! Никогда не разлучай меня с родным краем!» П

Он вышел на берег предрассветным утром 9 июня в районе уфимской пристани. Хорошо, что было пасмурно. За время его второй, гораздо более долгой жизни он отвык от яркого солнца. Там, в зеленых глубинах, даже в самые ясные дни свет, которому удавалось проникать сквозь толщу воды, никогда не был таким ярким, как сейчас, в это хмурое утро, когда он впервые за, без малого, сотню лет вышел на поверхность. Он помнил, как после того злополучного утра в Лбищенске его крутило и волокло течением по камням, песку, илистому дну, то прибивая к корягам, которые цепко хватались за английское сукно гимнастерки многочисленными пальцами-отростками, то закручивая водоворотом в глубокие омуты под обрывистыми берегами. Потом весенние паводки силой своих бурлящих потоков всегда освобождали его из плена валунов, бревен-топляков и других тюремщиков, пока он не оказался в море. Там, напитавшись соленой водой, он вдруг ощутил, что обрел силу, способную преодолеть любое течение. Обросший тиной и моллюсками, беспр

*** Он двигался по едва заметной тропе, по которой совсем недавно прошла стая волков. Он тоже был из них, и не просто был, а когда-то вел за собой всю стаю, будучи Вожаком. Теперь же, тяжело дыша, низко опустив голову, он понуро брел по тропе в противоположную сторону. Вожак прекрасно знал, куда ведет эта тропа, вернее, волчьи следы на снегу… I Стог сена был уже наполовину убран. Следы саней, усыпанные по обеим сторонам колеи мелкими сухими стебельками и травинками, вели прямиком в деревню. Оставшиеся полстога, покрытые сверху толстым слоем снега, торчали посередине поля, напоминая очертаниями огромный бесформенный гриб. Накануне, рано утром, сюда на трех санях приехали люди. Весело и шумно переговариваясь, они не спеша загрузили сани огромными копнами сена и, покормив на дорогу лошадей, перекурив сами с полчасика, вереницей двинулись обратно, в сторону деревни. Волки кружили в лесу тут же, неподалеку. Собак не было, и люди, а с ними и лошади, не почуяли опасности, которая была совс

Вера мстила. Себе. То рай, то ад. Она любила меня? Приехали мы с Грушинского фестиваля, а она: «Иванов, я тебя люблю!» Я думаю: счастье. Вера, а не Роза-режиссер (я на двоих джаз-билеты купил, а она, видите ли, подругу познакомиться со мной привела и своего судака) или пианистка с муллой-любовником. Хорошо с Верой. Я к ней клеился еще на той «Груше». Она и с Ромой рассталась. После признаний в любви Вера сказала: «Иванов, мы поженимся с тобой на другом фестивале, и я буду огуречная королева». В то лето после «Груши» она лишила меня невинности в сарае рядом с домом. Мама Веры была против моей персоны, но сказала: «Если любишь». А я хотел с Верой в свой сад съездить, когда она вернулась из деревни от подруги. В сад она не поехала, но позвала на «Радугу-фест», что перемещается по стране. Хиппи ежегодно находят место для феста на летнюю неделю. Я почему-то отказался. Вера, она ведь боевая. Она поехала со студентом. Одной за тридевять земель страшно. На автовокзале студент включил дуэт «Пя

* * * Во время экзамена в Литературный институт. - Прочтите что-нибудь пушкинское, из "Евгения Онегина". - Мой дядя - ректор института... - Спасибо, вы приняты. * * * С возрастом стал замечать, что Пушкин пишет всё интереснее и интереснее! * * * Урок истории. Учительница: - Каким событием знаменит 1799 год? Стасик: - Родился Пушкин. - А 1812-й? - Пушкину было 13 лет... * * * Однажды в приятельской беседе знакомый Пушкину офицер, по фамилии Кандыба, пристал к поэту: — Скажи, Пушкин, поэму на «рак и. рыба.» — Дурак Кандыба,—ответил Пушкин. — Нет, не то,—сконфузился офицер, —ну, а «рыба и рак?» — Кандыба дурак,—невозмутимо подтвердил Пушкин. Конечно, общий смех. * * * Александр Сергеевич, во время своего пребывания в Царскосельском Лицее, задумал удрать в Петербург — погулять. Отправляется к гувернеру Трико, тот не пускает, заявивши при этом,, что он будет следить за ним. Пушкин махнул рукой на это заявление и, и захватив Кюхельбекера, удирает в Питер. За ними следом и Трико. К

Люблю Аксаковский парк. Когда мне грустно, я брожу по его аллеям и, упиваясь светлой жалостью к себе, грущу о былом, когда весело, выхожу гулять с сыновьями и валяю дурака, когда скучно, сажусь на дальнюю скамейку и веду с ним долгую обстоятельную беседу. Мы давно знакомы, давно изучили друг друга и ничего друг от друга уже не ждем. Но вот однажды… Как-то, прохаживаясь хмурым осенним днем вдоль пруда, я столкнулся с ватагой вооруженных граблями подростков. Мое внимание привлек один из них – мальчик по имени Петя. Я его немного знал, он жил в соседнем доме. О Пете соседи отзывались как о мальчике добром, но ужасном лгуне и проказнике. Не знаю, так ли это, но вел он себя, надо сказать, довольно странно. Пропустив товарищей вперед, остановился, посмотрел им вослед и шмыгнул в кусты. Через минуту, убедившись в том, что его побег остался незамеченным, отбросил грабли в сторону и, свободно вздохнув, уселся на пенек. Наблюдая за подростком, мне, грустному, стало еще грустнее. «Ну как же так?