Предыдущая публикация
Костёр на Красной горке
Агафья выгребала золу из печи, и вдруг её пальцы наткнулись на что-то твёрдое. Она вытащила предмет — почерневший от копоти крестик на цепочке. Не простой крестик, а древний, с непонятными знаками по краям. Как только она взяла его в руки, печь погасла. Не просто погасла — выстудилась в одно мгновение, будто никогда и не горела. А на дворе апрель, ещё холодно, без печи не прожить.— Мам, что случилось? — младшая дочь Дуня заглянула в горницу. — Почему так холодно стало?
Агафья спрятала крестик в карман:
— Печь барахлит. Позову Семёна-печника, пусть посмотрит.
Но она знала — дело не в печи. Дело в крестике. И в том, что завтра — Красная горка, первое воскресенье после Пасхи. День, когда её прабабка Марфа сожгла себя заживо вместе с другими старообрядцами, не желая принять новую веру. Сто лет прошло, а род всё помнит.
Вечером, когда дети уснули, Агафья достала крестик. Он был тёплый, будто живой. И тут она услышала голос — не ушами, а сердцем:
— Время пришло. Завтра на Красной горке решится, сохранится ли вера предков или угаснет, как печь твоя.
Ночью Агафью разбудил стук в окно. За стеклом стояла женщина в старинном сарафане, с белым платком, повязанным низко на лоб.
— Открой, правнучка. Я Марфа, прабабка твоя.
Агафья знала, что нельзя впускать мёртвых в дом. Но рука сама потянулась к щеколде. Марфа вошла, и от неё пахло не смертью — дымом костра и какими-то травами, давно забытыми.
— Крестик нашла? — спросила прабабка. — Это знак. Сто лет хранился в печи, ждал своего часа. Завтра придут за верой нашей. Новые гонители — не царские, не церковные. Страшнее. Те, кто хочет, чтобы люди забыли всё, и старую веру, и новую, и самих предков.
— Кто придёт? Как защититься?
— На Красной горке, где мы сожгли себя во имя веры, нужно возжечь новый костёр. Не для смерти, для памяти. Собери тех, в ком кровь старообрядческая течёт. Их мало осталось, но они есть. Крестик покажет, кто свой.
Марфа положила на стол свёрток.
— Здесь травы для костра. И слова, которые читать нужно. Успеешь до полуночи — вера сохранится. Не успеешь — забудут люди, кто они и откуда. Станут как перекати-поле, без корней.
Прабабка растаяла, как дым. Только свёрток остался и запах трав.
Утром Агафья пошла по деревне. В кармане лежал крестик. Когда она подходила к дому, где жили потомки старообрядцев, крестик теплел.
Первой откликнулась старая Пелагея
— Чувствовала, что-то будет. Всю ночь предки снились. Шли куда-то с огнями в руках.
Потом кузнец Григорий:
— У меня дед двуперстием крестился до самой смерти. Тайно, но крестился. Я помню.
Лавочник Степан сначала отнекивался, но когда Агафья показала крестик, побледнел:
— Такой же у моей бабки был. Спрятала перед смертью, не нашли. Пойду с вами.
К вечеру собралось двенадцать человек. Мало. Но прабабка Марфа говорила — достаточно и трёх, если вера истинная.
На закате они пришли на Красную горку — холм за деревней, где сто лет назад случилось самосожжение. Трава там до сих пор росла жёлтая, будто выжженная. А в центре был чёрный круг, где ничего не росло вообще.
Агафья разложила хворост в центре круга, посыпала травами из свёртка. Достала кремень, чтобы высечь огонь.
И тут их окружили. Люди в чёрных одеждах, без лиц, а там, где должны быть лица, только серая дымка.
— Не надо жечь костёр, — сказал один из них. — Зачем ворошить прошлое? Живите настоящим. Забудьте предков. Забудьте их веру. Будет легче.
— Кто вы? — спросила Агафья.
— Мы — забвение. Мы приходим, когда народ готов забыть себя. Сто лет ждали. Осталось погасить последний огонь памяти, и ваш род растворится в небытии.
Безликие двинулись ближе. Холод шёл от них, такой, что дыхание застыло в воздухе.
Старая Пелагея упала на колени:
— Не могу... Холодно... Забываю... Как мать звали? Не помню...
Григорий-кузнец схватился за голову:
— Что со мной? Зачем я здесь? Кто вы все?
Память уходила из людей, как вода в песок.
Агафья сжала крестик. Он обжёг ладонь, но она не отпустила. Боль вернула ясность.
— Помню! — крикнула она. — Помню прабабку Марфу! Помню, как она пела мне колыбельные на старый лад! Помню двуперстие деда! Помню запах лампадного масла в потайной молельне!
Она высекла искру. Травы вспыхнули синим пламенем. И тут же в костре появились фигуры — прозрачные, светящиеся. Марфа и другие старообрядцы, сгоревшие сто лет назад.
— Читай слова! — крикнула Марфа.
Агафья развернула бумагу из свёртка. Там была молитва, но не на церковнославянском, а на каком-то более древнем языке. Она не понимала слов, но губы сами произносили их:
— Огнь веры, огнь памяти, огнь рода! Возгорись от искры малой! Свяжи живых с ушедшими, настоящее с прошлым, детей с предками!
Костёр взревел. Пламя поднялось до неба, и в этом пламени Агафья увидела всех, всю цепь поколений, от первых крестителей Руси до её детей. Все держались за руки, передавая друг другу невидимый свет.
Безликие в чёрном зашипели и начали таять:
— Не может быть! Вера мертва! Никто больше не помнит!
— Помним! — подхватили остальные.
Память возвращалась к ним.
— Помним наших дедов! Помним их веру! Помним их жертву!
Степан-лавочник достал из-за пазухи спрятанную ладанку.
— Дед дал перед смертью. Велел хранить. Не знал зачем, теперь знаю!
Григорий закатал рукав, на плече была видна старая татуировка, скрытая под рубахой.
— Восьмиконечный крест. Отец выбил, когда в кузнецы посвящал. Сказал, чтобы помнил, кто мы.
Безликие исчезли. Костёр горел ровным, спокойным пламенем. В нём больше не было видений, только тепло и свет.
Марфа появилась рядом с Агафьей, уже не в огне, а как живая.
— Спасибо, правнучка. Вера сохранена. Не та, за которую мы сгорели, само помнание о вере. Это важнее, чем обряды. Важнее, чем споры о перстах. Помнить, что были те, кто не предал. Кто выбрал смерть, но не отречение.
— Что теперь? — спросила Агафья.
— Теперь учи детей. Не тайно, как раньше. Открыто. Рассказывай о предках. О их вере. О их мужестве. Пусть знают, из какого рода происходят. А костёр... Раз в год жгите костёр на Красной горке. Не поминальный — жизненный. Чтобы помнить.
Марфа исчезла. Но тепло осталось и в костре, и в сердцах.
Они сидели у огня до рассвета. Рассказывали друг другу семейные предания. Вспоминали песни, которые пели бабки. Молитвы, которые шептали деды. Каждый помнил что-то своё, и из этих кусочков складывалась общая память.
Домой вернулись, когда солнце встало. В деревне их встретили удивлённо — откуда в людях такая сила, такой свет в глазах?
А печь в доме Агафьи разгорелась сама, как только она переступила порог. И горела теперь по-особенному, не просто дровами, а памятью рода.
С тех пор каждый год на Красную горку жгут костёр на холме. Приходят не только потомки старообрядцев, а все, кто хочет помнить. Рассказывают детям о предках, поют старые песни. И безликие в чёрном больше не приходят, им нет места там, где горит огонь памяти.
А крестик Агафья передала старшей дочери:
— Храни. Когда придёт время, он снова даст знак. Вера предков не в обрядах только. В памяти. В связи поколений. Пока помним — мы живы. Пока чтим — сильны.
Вечером, когда дети уснули, Агафья достала крестик. Он был тёплый, будто живой. И тут она услышала голос — не ушами, а сердцем:
— Время пришло. Завтра на Красной горке решится, сохранится ли вера предков или угаснет, как печь твоя.
Ночью Агафью разбудил стук в окно. За стеклом стояла женщина в старинном сарафане, с белым платком, повязанным низко на лоб.
— Открой, правнучка. Я Марфа, прабабка твоя.
Агафья знала, что нельзя впускать мёртвых в дом. Но рука сама потянулась к щеколде. Марфа вошла, и от неё пахло не смертью — дымом костра и какими-то травами, давно забытыми.
— Крестик нашла? — спросила прабабка. — Это знак. Сто лет хранился в печи, ждал своего часа. Завтра придут за верой нашей. Новые гонители — не царские, не церковные. Страшнее. Те, кто хочет, чтобы люди забыли всё, и старую веру, и новую, и самих предков.
— Кто придёт? Как защититься?
— На Красной горке, где мы сожгли себя во имя веры, нужно возжечь новый костёр. Не для смерти, для памяти. Собери тех, в ком кровь старообрядческая течёт. Их мало осталось, но они есть. Крестик покажет, кто свой.
Марфа положила на стол свёрток.
— Здесь травы для костра. И слова, которые читать нужно. Успеешь до полуночи — вера сохранится. Не успеешь — забудут люди, кто они и откуда. Станут как перекати-поле, без корней.
Прабабка растаяла, как дым. Только свёрток остался и запах трав.
Утром Агафья пошла по деревне. В кармане лежал крестик. Когда она подходила к дому, где жили потомки старообрядцев, крестик теплел.
Первой откликнулась старая Пелагея
— Чувствовала, что-то будет. Всю ночь предки снились. Шли куда-то с огнями в руках.
Потом кузнец Григорий:
— У меня дед двуперстием крестился до самой смерти. Тайно, но крестился. Я помню.
Лавочник Степан сначала отнекивался, но когда Агафья показала крестик, побледнел:
— Такой же у моей бабки был. Спрятала перед смертью, не нашли. Пойду с вами.
К вечеру собралось двенадцать человек. Мало. Но прабабка Марфа говорила — достаточно и трёх, если вера истинная.
На закате они пришли на Красную горку — холм за деревней, где сто лет назад случилось самосожжение. Трава там до сих пор росла жёлтая, будто выжженная. А в центре был чёрный круг, где ничего не росло вообще.
Агафья разложила хворост в центре круга, посыпала травами из свёртка. Достала кремень, чтобы высечь огонь.
И тут их окружили. Люди в чёрных одеждах, без лиц, а там, где должны быть лица, только серая дымка.
— Не надо жечь костёр, — сказал один из них. — Зачем ворошить прошлое? Живите настоящим. Забудьте предков. Забудьте их веру. Будет легче.
— Кто вы? — спросила Агафья.
— Мы — забвение. Мы приходим, когда народ готов забыть себя. Сто лет ждали. Осталось погасить последний огонь памяти, и ваш род растворится в небытии.
Безликие двинулись ближе. Холод шёл от них, такой, что дыхание застыло в воздухе.
Старая Пелагея упала на колени:
— Не могу... Холодно... Забываю... Как мать звали? Не помню...
Григорий-кузнец схватился за голову:
— Что со мной? Зачем я здесь? Кто вы все?
Память уходила из людей, как вода в песок.
Агафья сжала крестик. Он обжёг ладонь, но она не отпустила. Боль вернула ясность.
— Помню! — крикнула она. — Помню прабабку Марфу! Помню, как она пела мне колыбельные на старый лад! Помню двуперстие деда! Помню запах лампадного масла в потайной молельне!
Она высекла искру. Травы вспыхнули синим пламенем. И тут же в костре появились фигуры — прозрачные, светящиеся. Марфа и другие старообрядцы, сгоревшие сто лет назад.
— Читай слова! — крикнула Марфа.
Агафья развернула бумагу из свёртка. Там была молитва, но не на церковнославянском, а на каком-то более древнем языке. Она не понимала слов, но губы сами произносили их:
— Огнь веры, огнь памяти, огнь рода! Возгорись от искры малой! Свяжи живых с ушедшими, настоящее с прошлым, детей с предками!
Костёр взревел. Пламя поднялось до неба, и в этом пламени Агафья увидела всех, всю цепь поколений, от первых крестителей Руси до её детей. Все держались за руки, передавая друг другу невидимый свет.
Безликие в чёрном зашипели и начали таять:
— Не может быть! Вера мертва! Никто больше не помнит!
— Помним! — подхватили остальные.
Память возвращалась к ним.
— Помним наших дедов! Помним их веру! Помним их жертву!
Степан-лавочник достал из-за пазухи спрятанную ладанку.
— Дед дал перед смертью. Велел хранить. Не знал зачем, теперь знаю!
Григорий закатал рукав, на плече была видна старая татуировка, скрытая под рубахой.
— Восьмиконечный крест. Отец выбил, когда в кузнецы посвящал. Сказал, чтобы помнил, кто мы.
Безликие исчезли. Костёр горел ровным, спокойным пламенем. В нём больше не было видений, только тепло и свет.
Марфа появилась рядом с Агафьей, уже не в огне, а как живая.
— Спасибо, правнучка. Вера сохранена. Не та, за которую мы сгорели, само помнание о вере. Это важнее, чем обряды. Важнее, чем споры о перстах. Помнить, что были те, кто не предал. Кто выбрал смерть, но не отречение.
— Что теперь? — спросила Агафья.
— Теперь учи детей. Не тайно, как раньше. Открыто. Рассказывай о предках. О их вере. О их мужестве. Пусть знают, из какого рода происходят. А костёр... Раз в год жгите костёр на Красной горке. Не поминальный — жизненный. Чтобы помнить.
Марфа исчезла. Но тепло осталось и в костре, и в сердцах.
Они сидели у огня до рассвета. Рассказывали друг другу семейные предания. Вспоминали песни, которые пели бабки. Молитвы, которые шептали деды. Каждый помнил что-то своё, и из этих кусочков складывалась общая память.
Домой вернулись, когда солнце встало. В деревне их встретили удивлённо — откуда в людях такая сила, такой свет в глазах?
А печь в доме Агафьи разгорелась сама, как только она переступила порог. И горела теперь по-особенному, не просто дровами, а памятью рода.
С тех пор каждый год на Красную горку жгут костёр на холме. Приходят не только потомки старообрядцев, а все, кто хочет помнить. Рассказывают детям о предках, поют старые песни. И безликие в чёрном больше не приходят, им нет места там, где горит огонь памяти.
А крестик Агафья передала старшей дочери:
— Храни. Когда придёт время, он снова даст знак. Вера предков не в обрядах только. В памяти. В связи поколений. Пока помним — мы живы. Пока чтим — сильны.
Следующая публикация
Комментарии 14