Або офо

Ведьмы нужны всем, но никому этот факт не нравится, а ненависть к факту очень легко превращается в ненависть к личности.
Терри Пратчетт “Платье цвета полуночи”
Старый деревянный птичник был единственным зданием, не соединённым коридорами или хотя бы крытой дорогой с основным домой тётушки. Он был заброшен уже пару десятков лет, немного покосился и использовался теперь, в основном, для хранения крупной и редко используемой в оранжерее садовой утвари.
Нет, он не выглядел неопрятным или заросшим, подобное не могло случиться во владениях Ли. Но чувствовалось – и я научился обращать внимание на подобное – иногда, в тоскливом позвякивании колокольчиков под крышей, в тускнеющей синей краске, в случайном скрипе дверных петель, в упоминании вскользь в разговоре, что это место любят меньше.
Меньше, чем оранжерею, чем подвал, чем кухню, веранду, сад, библиотеку, меньше даже, чем почти не используемую комнатку на первом этаже, где хранились запасы тёплых пледов, подушек, одеял и обогревателей: действительно холодной зимы уже давно не случалось, а того, что уже имелось в доме, было более, чем достаточно.
Сегодня плохой день, и мы с Ли тонем в воспоминаниях. Но молчим, потому что сказать хоть слово – значит прорвать плотину и выпустить штормовой прилив, шагнуть за бычий глаз. Прячемся друг от друга по разным углам, притворяясь, что всё понарошку, что так мы сможем проснуться завтра и считать, что этого дня не было. Не самое взрослое поведение.
Я сижу на с трудом найденном сухом полене у птичника, спиной ощущая неровную твёрдость стены. Перезвон медных колокольчиков сосредотачивает на себе и позволяет ни о чём не думать, пока не затихает ветер. Тишина ощущается как что-то чужое и неуютное, и мне впервые за долгое время – так. Неуютно и тяжело.
Ветер поднимается снова, но теперь мне чудится, что колокола вызванивают настойчиво, резко, вынуждая встать и уйти. Ехидно, предлагая спрятаться в другом месте, предлагая столь равномерно и неотступно, что хочется заставить их замолчать. Даже если для этого придётся остановить ветер.
Я нахожу тётушку на чердаке. Зеркало завешено кривовато, наспех наброшенной шалью, а Ли стоит у окна и курит трубку. Горький полынный дым заполняет голову вместе с сомнением: Ли же не курит? Она зябко ведёт плечами и не оборачивается, хотя мы оба знаем, что моё появление не могло пройти незамеченным.
— И это пройдёт? — вопрос виснет в воздухе, путается и тает в клубах дыма. — Не знал, что ты куришь.
— Никто не знает, — тётушка, наконец, поворачивается ко мне, и я не решаюсь переспросить, к какой из двух фраз относился её ответ. Непривычно было видеть её лицо без улыбки. — Ты стал таким сильным, мальчик.
Перезвон колоколов в моей голове сливается в один бьющий набат. Наверное, он стучит в такт пульсу, но я не возьмусь сказать, чьему именно.
— Кажется, сейчас ты сильный за нас двоих.
Она отходит от окна, коротко обнимает меня, и мы спускаемся в гостиную в молчании. Там Ли достаёт с книжной полки широкий старый фолиант, на поверку оказавшийся шкатулкой, которой очень достоверно придали форму книги, и вынимает оттуда набор для ухода за трубкой.
Она вытряхивает на блюдце табак, отделяет мундштук, орудует ёршиком. И потихоньку расслабляясь, начинает говорить со мной. Она рассказывает про то, как они с матерью нашли на чердаке прадедову трубку как раз вот в этой шкатулке. Как выпросили её у старика, которому курить уже не позволяло здоровье, как под строгим присмотром делали первые затяжки. Как сами собирали травы и смешивали их с табаком... Как получили потом нагоняи от родителей — все, включая прадеда.
Ли вздыхает, уже не так тяжело, но всё ещё грустно. И снова говорит, что ведьмы тяготеют к крайностям, где сталкиваются друг с другом две стороны, два состояния. Что они ищут силу на перекрёстках, в дверях и порогах, в отражениях. Что эти состояния тоже имеют в свою очередь власть над ведьмами.
— Годовщины всегда возвращают нас к началу и могут заставить заново пережить его. А смерть, мальчик, довольно плохое начало, как ни крути. Тем более — смерть близких. Но это довольно хороший конец.
Юлия Ларичева