Рассказы Пановой Валентины Павловны

Защитнику Отечества гвардии рядовому
Мурзину Павлу Кузьмичу посвящается
«Пишет тебе твоя Евдокия»
Дивизия готовилась к штурму села, расположенного под Сталинградом. В этом селе находились окруженные, но все еще яростно сопротивляющиеся гитлеровцы. Дальнобойному орудию, которым командовал Костя Рахвалов, было поручено обстреливать центр села, где, по донесению разведки, находился штаб окруженной группировки. Каждый боец чувствовал приближение великой победы у Волги: все как-то приободрились, и, поскольку немцы уже не бомбили, артиллеристы не особенно укрывались даже днем. Артподготовка была назначена на завтрашнее утро. А сегодня днем дул холодный порывистый ветер, после обеда он стал стихать, но усиливался мороз.
У орудия остались только командир и заряжающий – любимец всей батареи Павел Мурзин, невысокого роста, крепыш. Он укладывал в ящик снаряды аккуратно, ряд к ряду с такой старательностью, что не удержался, пошутил:
- Ты как свежий горячий хлеб укладываешь на своем хлебозаводе, чтоб не помялись буханки.
– Еще бережнее, завтра как ахнем! Ну и курить хочется, аж ни о чем другом думать не могу.
– Что, неужели махорка вся кончилась?
– Нет, бумага! Ни клочочка не осталось…
- Сходи к соседям. Или ты уже у них был?
Не успел еще Павел ответить командиру, как послышался вой немецкого самолета, гул шел со стороны леска, расположенного справа, неподалеку от батареи.
– Отбегай как можно дальше и ложись! – крикнул командир, кинувшись в сторону.
Эта оказалась немецкая «рама», она летела низко, когда пролетала над их орудием, бойцы уже лежали метрах в двадцати от него, распластавшись на животах, плотно прижавшись к грязному снегу. И тут они увидели, как от «рамы» отделилось что-то прямоугольное и стремительно полетело вниз. По мере приближения «предмета» к земле все увидели, что это стопка листовок.
– Фу, пронесло!
Мужчины сели и враз заговорили:
- Слушай, Паш, вот вороне бог послал кусочек сыра. Давай! Беги и возьми, сколько сможешь. Помнишь, как мы под Калачом запаслись? Весь месяц забот не знали с куревом…
Мурзина долго упрашивать не надо, поднялся, сбегал в блиндаж, взял вещмешок и, оглядевшись, не видит ли кто, осторожно, но быстро подался в лесок по направлению, куда отнесло ветром «подарок» фашистов. Минут десять ходьбы, и вот уже перед ним стопка, листки почему-то не разлетелись. Недолго думая, боец взял их, не разглядывая, аккуратно уложил в мешок, завязал его и понес как хозяйственную сумку, счастливый, предвкушая заранее удовольствие, которое испытает, наконец, закурив.
Когда подходил к орудию, командир разговаривал с кем-то. Вглядевшись, Павел узнал почтальона.
– Вот бы письмецо получить!
И услышал:
- Паша! Тебе письмо от жены! Давай скорей!
– Ну, бывай! – распрощался с почтальоном командир, держа в руке несколько писем.
– Пошли в блиндаж, ребята, там должны кипяточку приготовить, попьем, покурим теперь! Письма почитаем…
И оба, довольные, отправились в блиндаж, где их жило шестеро. Вошли, там уже было жарко натоплено. Но Костя, не раздеваясь, вышел на середину и с шутками-прибаутками вручал письма:
- Усман, это тебе! Но сначала скажи, чай хорош?
– Хорош, хорош!
Усман, улыбаясь, потирая руки, подошел, взял письмо. Василий Зайцев, энергичный, коренастый, всегда держится с достоинством, но тут как только назвали его фамилию, подскочил и в один прыжок оказался рядом с командиром. Отойдя в сторонку, начал торопливо раскрывать треугольник. На всех письмах стояло: «Проверено военной цензурой». Писем было 4, последнее письмо взял Павел. Наступила тишина: одни читали, другие ждали, что нового сообщат им товарищи из своих писем.
У них был заведен такой порядок: сначала ознакомятся с письмами, потом читают вслух. Тишину прервал Константин:
- Гвардии рядовой Мурзин, а не угостите ли нас куревом? Паш, ну дай листовочку, пока вы читаете, мы вам по папиросочке скрутим!
Все сразу оживились:
- А что, есть? Оно даже приятнее читать и курить. Давай!
Павлу и самому очень хотелось закурить, поэтому упрашивать не пришлось. Он быстро поставил на стол, грубо сколоченный из досок, вещмешок, развязал его.… И все ахнули: на листовке были нарисованы Сталин, Ворошилов и Буденный. Сталин сидит, развалившись, улыбается, перед ним на столе бутылки и закуска, Буденный играет на гармошке, А Ворошилов пляшет. Надпись говорила о том, что солдаты вот воюют, а их руководители в это время развлекаются и т. п.
– Ах, чертов фашист! До чего додумался! А то мы без него не знаем, кому чем заниматься, - под дружный хохот каждый взял по нескольку листов, сложили их форматом так, чтобы получились листовки для папиросы, аккуратно оторвали, положили по щепотке табаку, скрутили каждый себе «козью ножку» - закурили. Кто сидел, кто лежал на нарах, сбитых из сосновых досок, все чувствовали себя наверху блаженства. Это блаженство нарушил Усман:
- Давай, Мурзин, читай первым, у тебя жена хороший конспиратор: что-нибудь да сообщит так, что никакая цензура не подкопается.
– Что ж, я не против, когда-никогда читать надо. Слушайте!
Он разгладил листок, письмо было небольшое. Жена писала часто, но помалу. Сначала прочитав на конверте: «Лети с приветом, вернись с ответом». Все приготовились с великим вниманием слушать.
«Здравствуй, дорогой Паня! Пишет тебе твоя жена Евдокия. Во первых строках своего письма сообщаю, что мы все живы и здоровы, чего и тебе желаем. Старший сын наш Володя учится хорошо, учительница его хвалит, еще он рисует хорошо. Твоя сестрица Груня с дочками своими переехала в дом, где жили Арефьевы, так что мы теперь по соседству живем. А наши дочки обе помогают нянчить младшего. В доме у нас все есть, пособие получаю достаточно, хлеба и продуктов по карточкам тоже хватает. А в последних строках, милый Паня, хочу сообщить, что общем мы живем хорошо, как жил Борька у Хасана».
– А кто такой Борька? – посыпались – вопросы. – А кто Хасан?
– Хасан – это мой друг, а Борька – бык. Вот тут-то и есть конспирация.
В этот момент резко распахнулась дверь, и на пороге появился оперуполномоченный:
- Боец Мурзин здесь?
Мурзин вскочил, по форме доложил.
– Собирайся в особый отдел, срочно! К политруку!
Павел быстро надел шинель, шапку, поправил обмотки, завязал их потуже, пошли.
В блиндаже воцарилось тягостное молчание: не за каждым посылают оперуполномоченного. Чтение писем оборвалось. Закурили по второй, но уже по инерции, озадаченно. Пауза затянулась, хотя дел было много: кому что-то постирать, кому пуговицу пришить, да и поесть не мешало.
Минут через 30 Мурзин вернулся, растерянный, подошел к своему вещмешку:
- Какой-то сукин сын настучал, растудыт его… Братва, давайте-ка все листовки сюда.…
Потом увидел, что они помяты:
- Или вот что: лучше бросьте их в печь. Я вам ничего не давал, вы ничего не видели и не слышали – для меня и для вас это будет лучше. Я принес, мне, и ответ держать…
Он взял вещмешок и, стыдясь недавней радости от своей находки, попрощался с товарищами. Увидел на столе письмо, бережно свернул его и, положив в карман гимнастерки, вышел. Рахвалов встал и, глядя в глаза каждому, жестко произнес:
- Так кто же этот сукин сын?
Все подозрительно посмотрели друг на друга. Но тут, как нередко бывало, на выручку подоспел Усман:
- Нет среди нас сукина сына, потому что, когда Паша пришел с листовками, из блиндажа никто не выходил.
Все с облегчением вздохнули: нет среди них такого, но Пашку было так жаль, что хотелось выть от бессилия. Улеглись, почти не разговаривая.
Уже стемнело, когда вдруг послышался скрип снега под ногами, шаги приближались к двери. Все замерли: «Идут с обыском!», - промелькнуло у каждого.
Кто-то осторожно, чтобы не разбудить, открыл дверь и тихо прошел к нарам, на которых всегда спал Мурзин. Все в один голос: «Кто?»
- Да я это, я! – сказал Павел каким-то особо потеплевшим голосом. Кто-то зажег «коптилку». И все, не веря своим глазам, увидели друга с полным вещмешком, который тот поднял вверх и торжествующе произнес:
- Я всегда говорил, что наш политрук – мировой мужик.
– Ну, расскажи, что там?
– А так: я честно сказал, что для курева взял. Он поверил, спросил, кому давал еще. Говорю: «Никому!». Но ты, говорит, хоть понимаешь, что натворил? Говорю, ничего я не натворил: ведь, если бы у меня было курево, на кой черт я бы полез по колено в снегу доставать эту гадость?
Он мне: - Так-то оно так, Павел Кузьмич, но ведь ты же видишь, кто здесь нарисован.
Отвечаю:
- В лесу не рассмотрел, а то бы ни в жисть не взял, товарищ политрук.
Тогда он дает мне нож и говорит: - Разрежь все листовки так, как на папиросы.
Вот я все и резал, - он раскрыл мешок, показал, потом раздал всем по стопке бумаги, остальное себе оставил.
– Можете даже угостить любого, кто попросит, все равно ничего не понять. Ну, что, мировой мужик?
Все, конечно, с ним согласились. Теперь уже на радости закурили, и словечко за словечком снова завязался разговор. Кто-то вспомнил про Борьку и про Хасана.
– Что ж, расскажу, только вот улягусь поудобнее… Вам поподробнее или покороче?
– Конечно, поподробнее, все равно сон как рукой сняло, хоть послушать.
- Ну хорошо. Значит, в 38-м году мы из-под Чкалова приехали в Медный, в поселок Ракитянка, где сейчас жена с детьми проживает. Там рудник новый открыли, правда, в шахту я побоялся идти, устроился на хлебозавод тестомесом. Добирались до Ракитянки своим ходом, так что корову пригнали с собой, два бычка, лошадь у меня была. В то лето травы были негустые, и я маловато запас сена на зиму, а хотелось не только корову в зиму оставить, но и бычка, поменьше который, звали его Борька. А тут как-то познакомился и подружился с одним башкирином из Блявтамака.
– Блявтамак, - хмыкнул кто-то, - название какое-то неблагозвучное.
– Нет, очень даже приличное – объясню потом. Звали, значит, моего нового друга Хасаном. Хороший мужик, толковый, и мы с ним договорились, что он у меня бычка Борьку возьмет на всю зиму на прокорм, а я за это должен буду ему заплатить. Как-то он подъехал по осени к нам домой. Конь у него хороший был, сильный, а тарантас красивый с рессорами, жена с ним рядом на тарантасе сидит, платками закутанная – лица не разглядишь. Асиян ее звали, Ксения по-нашему. Зашли в дом, чаю им поставила моя Евдокия. Отдохнули, вопрос обсудили, быстро поладили. Потом привязали Борьку к тарантасу, и они тронулись – по дороге верст 15 – 17 будет, а напрямик через горы – около семи. Жена моя заплакала: жалко ей свою скотину в чужие руки отдавать.
Ну, время идет, они ежемесячно приезжают к нам, зимой уже на санях. Конечно, мы спрашиваем, интересуемся:
- Как там наш бычок?
– Якши, Панка, якши. Бичок жирный, ух жирный! Шють дышит.
А в начале февраля, это значит 39-го года пошли мы с женой на базар и сторговались с одним колхозником, по сходной для нас цене купили воз сена. Привезли, сгрузили, сложили в стожок. Прикинули и решили, что нам теперь всех наших запасов сена хватит, чтобы не только корову, но и бычка прокормить до выгона на траву. Сказано – сделано.
В ближайший же выходной, сразу после работы (как раз отработал в дневную смену) набрал гостинцев: булочек, плюшек, огромный каравай хлеба – и подался напрямик по дорожке через горы. Часа через полтора я уже был в Блявтамаке. Подхожу к дому Хасана и обомлел: двор нечищеный, по снегу ходит отощавшая скотина и достает солому с крыши сарая, а мой Борька еле держится на ногах. Подошел я к нему погладил, отдал ему две плюшки он проглотил их одним махом.
В это время на крыльцо вышел мой друг Хасан: «Ой, кого я вижу! Заходи Панка!». Я до того был злой от жалости к скотине, что послал его далеко – далеко, взял бычка за ошейник и повел. Дошел с ним до конца села, а дальше он идти не может. Вот тут-то мне пригодился мой каравай: отойду от бычка на несколько шагов, отломлю кусочек хлеба и маню его, он за хлебом-то и топает. Намучился я с ним. И уговаривал, и подгонял, и садился отдыхать не раз. Лишь к утру кое-как дотащился я до дома, устал, как кобель. Жена, как увидела своего бычка, расплакалась.
– Ну, теперь всем ясно, как им там в тылу живется?
Он тяжело вздохнул, потом добавил:
- Скорее бы нам добить этого гада, да домой возвратиться.
– Да-да, - закивали все вразнобой, но закончил Усман:
- Евдокия твоя – хороший конспиратор, а вот ты чуть на Соловки не загремел. Все негромко рассмеялись, кто-то еще что-то хотел рассказать, но командир орудия остановил: - Дальнобойщики! Давайте отдыхать. Завтра ох какой бой предстоит!
Любовь не сберег…
Я уже старик, но хочется поделиться своими мыслями с молодыми, чтобы ошибок моих не повторяли.
До войны я жил неподалеку от Медногорска, в селе. Женился по большой страстной любви. Все в ней для меня было мило: и огромные серые глаза, и белокурые волосы, и фигурка ладненькая. До сих пор, только закрою глаза, вижу ее перед собой, мою Машеньку. А ведь мне уже восьмой десяток идет, много чего в жизни повидал. Да и сам я в молодости был огонь, первый парень на деревне. Недолго длилось наше счастье. Полгода прошло после свадьбы, как началась война. И на другой же день мне повестку принесли. Как я возненавидел Гитлера, фашистов! Такая злость была, что из дома уезжаю, от своего счастья, от милой женушки, просто все горело в груди.
Дважды я был ранен, лежал в госпиталях. Награжден орденом Боевого Красного Знамени, медалями.
Вернулся домой в село, а уж доченьке моей, Светочке, 4 года было. Без меня родилась, радость моя, без меня подросла.
Но деревня есть деревня, здесь про каждого человека все известно. Донесли мне досужие кумушки, что изменила мне жена. Не выдержала четырехлетней разлуки. Стал я требовать от нее, чтобы призналась честно, тогда, мол, прощу. Она призналась, плакала, умоляла все забыть и жить, как прежде, счастливо и мирно. Уверяла, что меня всегда только любила. А во мне гордыня взыграла: в то время, как я воевал, она… Да к тому столько баб одиноких вокруг, только пальцем помани. Словом, прощать я и не умел и на любовь свою не посмотрел. Недели в доме не прожил, в Медногорск уехал.
Устроился работать в котельную, дали место в общежитии. Вскоре познакомился с одной солдаткой – вдовой. Не хотел о жене вспоминать, а получилось как-то так, что и звали ее Марией, и глазами на мою любовь похожа.
У вдовы было трое детей. Я как-то даже не обратил на это внимания. Мне она была нужна, чтобы свою боль, обиду заглушить, до детей дела не было. Не старался я им понравиться. Растут и растут. Наверное, потому они один за одним, закончив школу, поразъехались из города. Дальнейшую жизнь устраивали без родительской помощи. А мне и лучше, уже и местные дети родились. Их у нас четверо – два сына и две дочери.
Когда появился на свет четвертый ребенок, пришло известие о смерти первой жены. На похороны я поехал с тем, чтобы определить как-то Светочку, ей четырнадцать лет исполнилось. По моей просьбе и по ее желанию взяли ее к себе мои родители.
Сам же я ходил как потерянный и, как только оставался один, ревел взахлеб, как женщина, ничего не мог с собой поделать. Жалко мне было Машеньку, без времени ушедшую, нашу любовь, себя, Светочку. Душила меня обида какая-то непонятная. Заглушал ее водкой, а потом дебоширил, скандалил. Протрезвев, понимал, что обижаю жену зря, каялся, обещал вести себя по-человечески. Но ненадолго меня хватало. Дети, конечно, видели все мои пьянки, скандалы. Немного я дал им тепла, потому они тоже старались меньше быть в доме. После окончания школы тоже спешили уехать подальше. Остались мы с женой вдвоем. Да недолго это было. Схоронил я и Марию, заболела и быстро так умерла. Видно, я своим поведением подорвал ее здоровье.
Тут уж пошел я «вразнос». Пенсия хорошая, сам не из брезгливых. Облепили меня бабешки-пьянчужки. Гуляю с ними. Перевел всю скотину во дворе, огород зарос травой без хозяйского пригляда. В доме грязь, сам одет во что попало.
Сижу как-то больной с похмелья у окна – тоска смертная. Гляжу, подкатывает к дому голубая машина «Жигули». Выходит моя дочь Светочка. Посмотрела на меня и говорит: «Папа, мы за тобой. Сердце у меня неспокойное, что ты здесь один, неприкаянный. Поехали с нами». И муж ее зовет меня приветливо так. Я и поехал с ними.
Три года уже живу в родном селе. Дочка моя, зять и дети их, мои внуки, - все такие работящие, толковые. Полон двор скотины, огород большой, дом ухоженный. У меня отдельная комната. Все хорошо, лучше некуда. Только гложет меня беспокойство какое-то. Стыдно, что дочь бросил, а она меня подобрала. Для других же детей своих, которых растил, я, вроде, и не существую. Жизнь-то ведь могла быть совсем другой, если бы я умел прощать. А то сколько людей сделал несчастливыми… Ничего вернуть нельзя. Но, может, мой урок горький хоть кому-то пригодится.