АЛЕКСАНДР ЩЕРБАКОВ-ИЖЕВСКИЙ

ВРЕМЕНА ГОДА (фрагмент рассказа)
...Зимой война белая-пребелая, как сама смерть. Холодная. Ледяная. Искристая пороша после любого боя незамедлительно укрывала результаты батальных сцен, раскуроченную технику, замороженные тела погибших людей.
Особенно в траншеях первой линии обороны далеко не каждый мог пережить фронтовую зиму.
Если на местности не успевали подготовить утеплённые землянки, норы, блиндажи, а в сидорах не водилось запасных шерстяных вещей, привезённых с гражданки, — хана дело. Любое воспаление лёгких — это гарантированный приговор, потому что болезнь надо лечить прогреваниями, но до ближайшего тылового госпиталя подводы двинутся только к концу недели. Или того хуже, если вереницу саней вместе с лошадьми накроет с юнкерсов ковровым бомбометанием.
Ещё надо учесть, что ни рентгена, ни антибиотиков на фронте не было. Но кто-то же выживал? То-то же оно, что счастье жить имели только некоторые счастливчики. Ротация личного состава становилась ошеломляюще убийственной.
Ни кровинки на лицах — это цвет беспорочной смерти, которая до лучших времён заметала снегом солдатские трупы на мамаевом побоище. В результате по весне на полях сражений оттаивали чумовые, разрубленные на части «подснежники», которых брезговали своевременно подбирать похоронные команды.
Да и не стоило суетиться. Потихоньку-помаленьку естественную убыль противостояния не спеша освежуют, приберут по назначению, растащат по закромам. Это традиционная добыча разномастного полевого, лесного зверья, поднебесных стервятников, подсевших на человечинку.
…Когда 3-й стрелковый батальон 214-го стрелкового полка с боем, с превеликим трудом завоевал плацдарм в небольшом поселении на высоте 1125, ситуация сразу же вышла из-под контроля.
Ближний тыл с оперативной подмогой не успевал, а начальство требовало закрепиться на освобождённой территории как можно основательнее. Приходилось мудрить, изгаляться любыми способами, лишь бы выжить.
Местные жители по пути не встречались: видимо, своевременно сбежали от греха подальше, некоторых поубивало при штурме и массированном артобстреле. У большинства изб не было крыш: они либо сгорели, либо доски, дранку, стропила сняли ещё до нас на растопку.
Но всё равно целых изб оставалось слишком мало. Хочешь не хочешь, а ребята прилагали много усилий, целенаправленно рыская по разбомбленным сельским улкам в поисках крыши над головой.
Найдя укромное местечко, бойцы жгли на полу для тепла всё, что попадало под руку. При таком безалаберном отношении к проблеме возникала реальная опасность — запросто могли загореться бревенчатые стены, ведь пересушенный лесной мох лохмотьями торчал из щелей. Малейшая искра в сторону и полыхнёт, мало не покажется.
Сил не было, маломальскую еду всё не подвозили. В животе ужасно жулькало. Никто не хотел тратить остаток сил на то, чтобы пойти собрать в лесу хворост для растопки. До леса-то ещё надобно было дойти по пояс в сугробах, а потом с хлыстами на горбу тащиться обратно. Лучше уж сразу, не заморачиваясь на коллективные усилия, отправляться прямиком в могилу.
Заледеневшие, покрытые инеем доски от заборов не горели, в большинстве своём вонюче чадили. Солдаты, проклиная дым, который мог выходить лишь через распахнутые двери, собирались в общую кучу и пытались спать стоя, хотя многих сотрясал беспрерывный кашель.
В конце концов, бедолаги наловчились дремать сидя на брошенных подушках, соломенных тюфяках, вспоротых пуфиках. Главное условие здесь — как можно плотнее прижаться друг к другу спинами.
Но так было лишь в тех избах, в которых оставалась крыша. В избах без кровель проблем с дымом не возникало, но согреться в них было совершенно невозможно. Тем, кто располагался поближе к очагу, грозило сгореть заживо. Им приходилось после нещадного обжига части тела отодвигаться к краю группы околевающих друзей-товарищей.
Другие бойцы, сидевшие всего в двух-трёх метрах от огня, ощущали на заиндевевших физиономиях лишь теплый воздух. По восприятиям синюшной, покрытой пупырышками телесной оболочки, температура не поднималась здесь выше минус пятнадцати-двадцати градусов.
Через каждые два часа к оголённым, просифоненным насквозь, заметённым ветродуем наспех вырытым окопам шёл новый дежурный наряд. Получив слабину, заиндевевшие часовые, белые от мороза, возвращались обратно. Но и за зрительно привлекательной преградой тепла не было. Зубы постоянно выбивали дробь, всё тело чесалось от стужи. Гарантированный окочуреванец, собачья холодрыга.
Пасынок фортуны, мечтающий опростаться по малой нужде, громогласно объявлял о своём намерении всем присутствующим. Брезговать не приходилось — заразы не водилось, потому как гулящих, трипперных баб давным-давно на счету не имели. Лишь бы пистики своё предназначение не забыли, не усохли от плотских ожиданий.
А насчёт того, чтобы получить для обогрева термальную струю, — ничего, свои люди — сочтёмся. Сегодня к полудню тебя обоссали, к вечеру я оживлю соседские обмороженные кисти рук.
Желающие ободрить передние конечности за чужой счёт выстраивались в очередь. Бесстыдство ушло на второй план. Главная задача — подержать солдатские костомахи под выдавленной через силу вялой струёй урины.
Согревало, но слабо. Хотя впоследствии мелкие порезы заживлялись достаточно быстро, не надо было никакой марганцовки.
Казалось, что и зрачки отмёрзли, выстудились до самого донышка в черепе. Глаза щипало, слёзы самопроизвольно скатывались из-под век, до скул они уже не добирались — застывали на ходу. Щёки не чувствовали прикосновений — покрывались снежной кружевниной.
Многие отморозили носы, уши, пальцы рук и ног. Оголённые части тела прикрывали, чем могли. Это понимал каждый, поэтому в окружающем пространстве вышарили, обрыскали, вспороли буквально всё, чем можно было утеплиться. Каждая тряпица — на вес золота.
Мы, будто бандиты с большой дороги, закутывали лица изношенными запасными портянками, поднимали доверху воротники шинелей, обмотанные бинтами пальцы, прятали в суконных карманах. Лютый колотун.
Замёрзшие насмерть побрательники тотчас же обдирались догола. Кому-то доставались чуни, другим — валенки, сапоги. Наиболее хамоватый счастливчик становился обладателем покоцанной, прожжённой шинелки. Остальные разрывали на лоскуты обмундирование, исподнее, обматывая истощённые фрагменты обмороженных тел.
Мертвецов, словно шпалы, выволакивали на край огорода и укладывали в снег возле забора. Закостеневшие тела сродни живым людям благодарили за вольно или невольно оказанную подмогу и обязательно говорили:
— Спасибо, брат.
— Низкий поклон, дорогой, выручил.
— Клянусь отомстить, товарищ.
— Ну-ну, раскудахтались, в состраданиях утопли потенциальные жмурики.
Осуждений за мародёрство не наблюдалось, самим бы выжить. Когда силы окончательно покидали, совершенно голый труп обычно выбрасывали с крыльца в сугроб. Никто не задумывался вершить положенную церемонию похорон, хотя бы сказать добрые слова в адрес двинувшего кони. И так сойдёт.
— Разберёмся, когда потеплеет, если сами доживём до лучших времён.
Вся техника встала. Низкокачественный, постоянно разбавленный тыловыми алкашами бензин в полуторках замерз, превратившись в густую кристаллическую кашицу.
Автомобильное масло превратилось в липкий клейстер гуще сметаны, а затем вообще в вязкую массу.
Из леса доносился треск лопающихся от мороза деревьев. Когда температура упала ниже минус тридцати пяти, на дворе в заледеневших насквозь печках русских бань начали громогласно хрустеть округлые камни.
Наступили ужасные времена. Будто гигантский пресс, природа навалилась со всей силы, готовая сокрушить под собой ещё живые сопротивляющиеся человечьи субстанции.
Чтобы маломальски согреться, приходилось сжигать абсолютно всё, что было способно гореть. Взводному, у которого на шинели застыли сосульки, пришлось оборонять даже трофейные розвальни.
— Сани пойдут в костёр, на растопку! — кричали одни.
— Суки, назад! — орал в ответ лейтенант. — Пристрелю! В лесу полно деревьев. Берите в руки малую сапёрную лопатку, идите, кто ещё может, в еловую рощу. Хотите вертаться назад, возвращайтесь с ветками, сухостоем, дровами. Ежели нет желания выжить, можете там и сдохнуть. Не велика потеря для великой страны, если парой мудозвонов на свету меньше станет.
Измучившиеся солдаты смотрели на младшего командира с недоумением:
— Какой толк в повозке для гужевого транспорта, если лошадей всё равно нет — съели позавчерась и люди тоже рано или поздно перемерзнут до смерти.
В результате сыграли в нефартовую рулетку, вытянули спички. «Рыжие» несчастливчики двинули в сторону леса. Спустя небольшое время, обессиленные великомученики, словно привидения, вернулись с сырыми охапками веток и бросили в тлеющие костры, которые начали тотчас же затухать.
Нельзя было допустить, чтобы хило горевший огонь погас. Шустряки, бывшие ещё в силах, плашмя ложились навзничь и с усилием дули на символ Прометея. Кое-как пламя осторожно начинало торжествовать. Но радость быстро теряла живость, меркла, угасали тусклые искры оптимизма. Приходилось другим горемыкам двигать в лес тем же путём. И так без остановок по кругу. Кто такое издевательство мог выдержать?
— Ё-моё, ну почему нам так не повезло?..
— Лишь бы немцы не пошли в атаку.
— Авось обойдётся, хотя никаких мер для обороны не предпринято.
— Думаете, что только нам так плачевно тяжело? Скорее всего, и фрицы сейчас не в лучшем состоянии.
— Да нам пофиг, в каком они состоянии. Из-за них страдаем.
— Окочурились бы сами поскорее. Глядишь, дышать легче станет на священной земле.
— Эт-та точно. Из-за каких-то уродов приходится мучиться.
— Робяты, а я бы сейчас чайком побаловался вприглядку.
— Ето как так — вприглядку?
— Да очень просто. Когда один кусочек сахара на всех. Кладут его посерёдке стола, все сидят вокруг, дуют на «сырой» кипяток и оставляют глаза на рафинированной сладости. Не поверите, но каждому становится в душе тепло, а под языком — сладко.
— Я лично согласный, но токо бы побаловался вприкуску с баранками.
— Не-е-е, баранки — это ерунда. У нас в деревне обожали суржик.
— И чёй-то такое за ласкучее словцо — суржик?
— А суржик, братцы, — это хлеб из муки смеси разных видов зерна. Например, в замес можно оприходовать: пшеницу, рожь, овёс и даже манку.
— Да замолчите вы, сердце только бередите. Всё равно жрать нечего, аж под скулами сводит.
— И я о том же. Чуть хайлом зевнул лишнего и уже околеванец окочуренный,
— Не, гарантированно Загиб Петрович подмороженный.
— Новобранцев жалко, даже пороху не успели понюхать и сразу садистские испытания.
— Дурень. Пусть гордятся молокососы. Им же сказали, что они гвардейцы, а значит должны быть всегда впереди.
— Лохи, скажу я тебе. Это их проблема, Они же не знали, что словно баранов кинут в бой первыми, как пушечное мясо на скотобойне.
— Идиот. У тебя язык во рту для чего? Треплешь несуразную отсебятину.
— Добавлю. Когда нечего сказать — прикуси соски на мышце меж челюстей и не высовывай на сквозняк.
— Да ну вас, мозгоблудов. Помолчу лучше, силы сэкономлю.
— И то верно. Если в стужу не отпадёт голова, по весне отрастёт и борода.
— Точняк! Когда вертаюсь до дому, мамка кроличью моднячую шапку купит.
— А я вот думаю: зачем добровольцем на фронт пошёл? Взял бы на заводе бронь и откосил от армии.
— Я тоже листаю в уме события и ничего хорошего не вижу. Как родился, так и пошло всё наперекосяк.
— У меня тоже вся жись через пень-колоду: выпал из утробы матери, стукнулся темечком о некрашеный пол, пришёл в себя и пополз на врага… В результате оказался здесь… Такая вот моя биография…
— Ещё раз скажешь что плохое о матери — по ушам съезжу, ноги вместе с подмороженными яйцами вырву.
— И я о том же… В лютый мороз главное не обосраться. В жизни почти то же самое. О гражданке только хорошее либо ничего.
— Да ну вас на фиг, лучше промолчу.
— Дело верное гундосишь. Помолчим.
— Теснее, братцы, теснее прижимайтесь друг к другу. Глядишь, отогреемся.
— Ну-ну… Где наша не пропадала…
В конце концов, с превеликим трудом пронесло. Через неделю потеплело. От сердца отлегло. На ближайшей перекличке сосчитались. В живых от стрелкового батальона осталось 93 человека...
(Продолжение следует)