День клонился к вечеру, и рынок дышал тёплыми запахами — пылью, свежей соломой и тем особенным, терпеливо-ласковым духом августа.

На прилавке у старого садовника лежали персики: сладкие, спелые, вкусные и ароматные, каждый — как маленькое солнце, спрятанное под бархатной кожурой. Он взял один — тяжёлый, тёплый от ладоней продавца, — и оглянулся. Кушина стояла чуть в стороне, её волосы горели на ветру, как тонкая рубиновая лента, и всё вокруг сразу казалось ярче.
— Возьми, — попросил он, подавая ей плод.
Она усмехнулась, приподняв бровь:
— Я похожа на персик — скажи ещё.
— Немного, — ответил он мягко. — В тебе есть это редкое сочетание: солнечная сладость и косточка, которую не сразу одолеешь.
Кушина мельком взглянула на персик, будто примеряя сравнение к себе, и пальцами легко провела по пушистой кожуре — не сдержать улыбки, когда бархат шепчет к коже. Она надкусила — тонкая кожура треснула, и янтарный сок вспыхнул на губах. Аромат стал гуще, будто вечер приблизился вплотную. Он поймал этот запах — ясный, без хитростей, — и вдруг понял, что вот она, суть Кушины: никакой нарочитости, просто честная, тёплая плоть лета, которое не умеет лгать.
— Слишком сладко? — спросила она, и в голосе прозвенел её обычный дерзкий металл.
— В самый раз, — ответил он. — Сладость, которая не утомляет, а запоминается.
Она рассмеялась — быстро, искристо, и с губ упала капля сока. Он осторожно стёр её большим пальцем — не как жест, к которому готовились, а как отражение естественного движения, будто ветер пригладил прядь. Ни в чём не было спешки; даже в молчании между ними слышалось то ли дыхание сада, то ли мерное биение сердца Конохи.
Они отошли от людного ряда к краю площади, где тени от деревьев ложились длинно, как кимоно на ночлег. Кушина присела на низкий камень, вынула из кармана маленький нож и повела лезвие по персику. Кожура полоснулась аккуратно, как шелк. Сок, прозрачный и липкий, выступил на срезе.
— Знаешь, — произнесла она, — в персиках мне нравится упрямство. Пока не доберёшься до косточки — всё кажется простым. А потом — крепкий центр, будто память, которая ничего не забывает.
— И ты тоже такая?
— Немного, — сказала Кушина и, не глядя, протянула ему одну половинку. — Я запоминаю тех, кто делится со мной летом.
Он взял свою долю. Во вкусе было столько ясности, что все слова показались лишними. Персик не требовал объяснений — только согласия быть здесь и сейчас. Возможно, в этом и была её тайна: Кушина никогда не собирала вокруг себя туманов, она приходила как цветущий сад — с шумом листвы, с шорохом травы, с занятной, почти детской прямотой. Но стоило дотронуться до её «косточки» — и открывалась глубина, плотная, надёжная, упругая. В ней жили верность и упрямство, бурная кровь и тишина, которой доверяешь.
— Ты всё ещё считаешь меня похожей на персик? — спросила она спустя минуту.
— Ещё больше, — честно ответил он. — Ты — как плод, в котором лето научилось говорить. Тёплое, смелое, немножко дерзкое.
— А ты тогда кто? — улыбнулась она боковым взглядом. — Садовник?
— Скорее, благодарный прохожий, — сказал он. — Которому однажды позволили попробовать.
Кушина откинулась назад, подставив лицо ветру. Румянец лёг на её щёки невесомой вуалью — персиковый, конечно; и в этом совпадении было что-то драгоценное и смешное сразу. Её волосы, ныряя и всплывая в порывах бриза, оставляли в воздухе шлейф тепла. Он думал о том, как странно и правильно устроен вкус: иногда в одном мгновении оказывается столько смысла, сколько не вместить в длинные речи.
Сумерки загустели, рынок стихал, но садовник всё ещё перебирал фрукты, и их мягкие удары друг о друга звучали как тихие колокольчики. Мир сворачивался до простых вещей: до разделённого плода, до смеха, до случайного касания, которое запомнилось вовсе не потому, что было смелым, — просто оказалось уместным. В этой уместности, как в сладком и спелом персике, жила та самая «вкусная» правда о любви: она не кричит, не клянётся и не требует зрителей. Она дозревает на солнце, а потом ложится в ладонь — тяжёлая, ароматная, тёплая — и вдруг становится ясно, почему весь день, все дороги и разговоры вели именно к этому мгновению.
— Ладно, — сказала Кушина, вставая. — Убедил. Думаю, с персиками я на твоей стороне.
— Это взаимно, — кивнул он. — С тобой — тем более.
Они пошли по узкой улочке, где камни уже остыли после жаркого дня. Он нёс пустую косточку в кармане — смешной трофей, но и знак, что вкус сохраняется и после того, как плод исчез. Кушина шла рядом, чуть впереди, и каждый её шаг отзывался обещанием будущих светлых дней. И когда вечер окончательно перетёк в ночь, ему показалось, что воздух над городом тоже стал чуть слаще — будто сама Коноха на минуту превратилась в сад, где мягкая кожура лопается от солнца, а в глубине прячется крепкое сердцевинное «да».
Пост посвящается: https://ok.ru/profile/607143851538