4.

"Я вломилась сюда как слон в посудную лавку", - сказала Тамара. "Когда
все идет вкривь и вкось, трудно хоть что-то сделать правильно. Верно, я
немного выпила, но я вовсе не пьяна. Пожалуйста, верни ее. Я должна ей все
объяснить".
"Я сам ей все объясню".
"Нет, приведи ее. Она наверняка решила, что я пришла забрать у нее
мужа".
Герман пошел на кухню. Дверь за собой он закрыл. Ядвига стояла у окна
спиной к нему. Его шаги испугали ее, и она обернулась. Ее волосы были
взлохмачены, глаза заплаканы, лицо красное и опухшее. Она казалась
постаревшей. Герман еще не успел ничего сказать, а она уже подняла кулаки ко
лбу и запричитала: "Куда я теперь денусь?"
"Ядзя, все останется, как было".
Крик, похожий на шипенье гуся, вырвался из нее. "Почему ты говорил мне,
что она мертва? Ты не продавал книги, ты был у нее!"
"Ядзя, я клянусь тебе как перед Богом, что это не так. Она только
недавно приехала в Америку. Я понятия не имел, что она жива."
"Что мне теперь делать? Она твоя жена".
"Ты моя жена".
"Она сначала. Я уйду. Я уеду обратно в Польшу. Если б только у меня в
животе не было твоего ребенка". Ядвига начала раскачиваться с жалобным
видом, который бывает у крестьянок, оплакивающих мертвых. "Ау-ау-ау".
Тамара открыла дверь. "Ядзя, не плачь так. Я не собираюсь отнимать у
тебя твоего мужа. Я просто зашла посмотреть, как вы живете".
Ядвига бросилась вперед, как будто хотела упасть к ногам Тамары.
"Пани Тамара, вы его жена, пусть так и будет. Это дар Божий, то, что вы
остались в живых. Я отойду в сторону. Я уеду домой в Польшу. Моя мать не
прогонит меня".
"Нет, Ядзя, это тебе делать ни к чему. Ты носишь под сердцем его
ребенка, а я, как говорится, неплодоносящее дерево. Сам Бог забрал моих
детей к себе".
"О, пани Тамара!". Ядвига разразилась слезами и ударила себя обеими
руками по скулам. Она раскачивалась вперед и назад, как будто искала место,
куда бы упасть. Герман посмотрел в сторону двери; он боялся, что ее услышат
соседки.
"Ядзя, успокойся", - твердо сказала Тамара. "Я живая, но я все равно
что мертвая. Говорят, что мертвые иногда возвращаются к живым и приходят к
ним в гости, и я, в некотором роде, именно такой гость. Я хотела только
поглядеть, как у вас тут, но я никогда больше не приду".
Ядвига отняла руки от лица, которое приобрело цвет сырого мяса.
"Нет, пани Тамара. Вы останетесь здесь! Я всего лишь простая
крестьянка, необразованная, но у меня есть сердце. Это ваш муж и ваш дом. Вы
достаточно настрадались".
"Тихо! Я его не хочу. Если ты решила вернуться в Польщу, то
возвращайся, но не из-за меня. Даже если ты уйдешь, я жить с ним не буду".
Ядвига успокоилась. Она смотрела на Тамару, сомневаясь и не веря. "Куда
же вы пойдете? 3десь дом для вас и хозяйство. Я буду готовить и убирать. Я
снова буду служанкой. Так хочет Бог".
"Нет, Ядвига. У тебя доброе сердце, но подобную жертву я принять не
могу. Перерезанную шею не сошьешь заново".
Тамара, собравшись идти, поправила шляпу и несколько прядей. Герман
шагнул к ней. "Не уходи пока. Коли Ядвига теперь знает все, мы могли бы быть
друзьями, и мне придется сочинять на две выдумки меньше".
В этот момент кто-то зазвонил во входную дверь. Это был длинный,
громкий звонок. Оба попугая, сидевшие на крыше клетки и слушавшие разговор,
принялись испуганно летать по кухне. Ядвига выбежала в комнату. "Кто это?",
- крикнул Герман.
Он слышал приглушенные голоса, но не мог разобрать, мужчина говорит или
женщина. Он открыл дверь. В коридоре стояла маленькая пара. У женщины было
бледное, морщинистое лицо, желтоватые глаза и морковно-красные волосы.
Складки на ее лбу и щеках выглядели так, словно их вылепили из глины.
Несмотря на это, она не казалась старой - во всяком случае, ей не было
пятидесяти. Она была в домашнем платье и в тапочках. В руках у нее было
вязанье. Она вязала, ожидая, пока откроют дверь. Рядом с ней стоял крохотный
мужчина в фетровой шляпе с пером, в клетчатом пиджаке, чересчур легком для
холодного зимнего дня, в розовой рубашке, полосатых брюках, коричневых
туфлях и при галстуке, отливавшем желтым, красным и зеленым. Он выглядел
забавно, как иностранец, только что самолетом прилетевший из страны с жарким
климатом и еще не успевший переодеться. Голова у него была длинная и узкая,
нос крючком, щеки впалые, подбородок острый. Его темные глаза смеялись, так,
как будто его визит - не более чем шутка.
Женщина говорила на идиш с польским акцентом. "Вы меня не знаете,
мистер Бродер, но я вас знаю. Мы живем внизу. Ваша жена дома?"
"Дома".
"Добрая душа. Я была с ней, когда она переходила в нашу веру. Еще я
ходила с ней на ритуальное омовение и говорила, что она делать. То, как она
чтит еврейские обычаи - это пример всем еврейкам. Она сейчас занята?"
"Да, немного".
"А это мой друг, мистер Пешелес. Он здесь не живет. У него дом в
Си-Гейт. Еще у него, пусть да не коснется его злой взгляд, дома в Нью-Йорке
и Филадельфии. Он приехал к нам в гости, и мы рассказали ему о вас, что вы
продаете книги, и он с удовольствием обсудил бы с вами кой-какие дела".
"Никаких дел! Совершенно никаких дел!", - прервал ее мистер Пешелес. "Я
делаю дала не с книгами, а с землей, но и этого я теперь больше не делаю.
Что значат, в конце концов, все дела? Не так уж они и важны. Даже Рокфеллер
не может есть больше трех раз в день. Просто я читаю с огромным
удовольствием, совершенно все равно, что - газету, журнал, книгу, все, что
достану. Если у вас есть несколько минут, я охотно с вами поболтаю".
Герман медлил. "Мне очень жаль, но у меня правда много дел".
"Это не надолго - десять или пятнадцать минут", - настаивала женщина.
"Мистер Пешелес навещает меня раз в шесть месяцев, а иногда и того реже.
Мистер Пешелес богатый человек, да не упадет на него ничей злой взгляд, и
если вам как-нибудь придется искать себе квартиру, он, может быть, окажет
вам услугу".
"Что за услугу? Я никому не оказываю услуг. Мне самому приходится
платить за квартиру. Здесь Америка. Но если вам нужна квартира, я могу дать
вам совет, а это вам не повредит".
"Ну хорошо, заходите. Извините, что принимаю вас в кухне, но моя жена
нездорова".
"Ах, какая разница, где сидеть? Он же пришел не для того, чтобы его
чествовали. Его, да не упадет на него ничей злой взгляд, и без того
достаточно чествуют. Недавно он стал президентом самого большого дома для
престарелых в Нью-Йорке. Во всей Америке знают, кто такой Натан Пешелес. А в
Иерусалиме он недавно построил две ешивы - не одну ешиву, а две! - и там
сотни мальчиков изучают Тору за его счет..."
"Прошу вас. миссис Шрайер, мне не нужна реклама. Когда мне понадобится
рекламный агент, я найму его. Все это ему вовсе не обязательно знать. Я
делаю это не для того, чтобы меня похвалили". Мистер Пешелес говорил быстро.
Он выплевывал слова как сухие горошины. Его рот ввалился, нижней губы почти
не было видно. Он многозначительно улыбался и сохранял невозмутимость
богача, пришедшего с визитом к бедняку. Они остановились у двери в кухню.
Прежде чем Герман нашел возможность представить Тамару, она сказала: "Я уже
ухожу".
"Не убегайте. По-моему, вам не стоит уходить", - сказал мистер Пешелес.
"Вы, конечно, красивая женщина, но я-то не медведь и не людоед".
"Садитесь, садитесь", - сказал Герман. "Не уходи, Тамара", - добавил
он. "Я вижу, тут не хватает стульев, но мы можем перейти в соседнюю комнату.
Минутку!"
Он пошел в другую комнату. Ядвига больше не плакала. Она стояла и со
страхом крестьянки перед чужаками пялилась на дверь. "Кто это?"
"Миссис Шрайер. Она привела с собой мужчину".
"Чего ей надо? Я сейчас никого не хочу видеть. О, я сойду" с ума!"
Герман взял стул и вернулся в кухню. Миссис Шрайер уже сидела за
кухонным столом. Войтысь сел на Тамарино плечо и схватился за сережку.
Герман услышал, как мистер Пешелес говорит Тамаре: "Всего несколько недель?
Но вы совершенно не выглядите новенькой. В мое время иммигранта можно было
распознать за милю. Вы выглядите как американка. Абсолютно".
5.
"Ядвига чувствует себя не очень хорошо. Не думаю, что она выйдет к
нам", - сказал Герман. "Очень сожалею, но здесь не особенно удобно".
"Удобно!", - перебила миссис Шрайер. "Гитлер научил нас, как обходиться
без удобств".
"Вы тоже оттуда?", - спросил Герман.
"Да, оттуда".
"Из концлагерей?"
"Из России".
"Где вы были в России?", - спросила Тамара.
"В Джамбуле".
"В лагере?"
"В лагере тоже. Я жила на улице Наброжной".
"Господи, я тоже жила на Наброжной", - сказала Тамара. "С одной
раввиншей и ее сыном".
"Да, мир тесен, мир тесен", - сказал мистер Пешелес и хлопнул в ладоши.
У него были острые пальцы и свеженаманикюренные ногти. "Россия чудовищно
большая страна, но едва встретятся двое беженцев, как оказывается, что они
или родственники, или сидели в одном лагере. Знаете что? Давайте лучше
пойдем все вниз, к нам", - сказал он, обращаясь к миссис Шрайер. "Позовем
Багельсов, Локсов и выпьем немного коньяку. Вы обе из Джамбула, и у вас есть
о чем поговорить. Пойдемте же вниз, мистер э - э - Бродер.Лица я
запоминаю,но имена забываю.Один раз я забыл имя моей собственной жены..."
"Это как раз то, что забывают все мужчины", - сказала миссис Шрайер,
подмигивая.
"К сожалению, это невозможно", - сказал Герман.
"Почему? Берите свою жену и пойдемте с нами вниз.В наше время это не
пустяк,когда нееврейка переходит в иудаизм.Я слышал, вы годами прятались на
чердаке. Какие книги вы продаете? Я интересуюсь старыми книгами. Один раз я
купил книгу с автографом Линкольна. Я люблю ходить на аукционы. Мне
рассказывали, что вы тоже что-то пишете. Что вы пишете?"
Герман собрался отвечать, но зазвонил телефон. Тамара повернула голову,
и Войтесь пустился в полет по кухне. Талефон стоял неподалеку от кухни, в
маленьком коридорчике, шедшем в спальню. Герман рассердился на Машу. Почему
она звонит? Она же знает, что он придет к ней. Может быть, лучше не
подходить к телефону? Он снял трубку и сказал: "Алло".
Ему пришло в голову, что это может быть Леон Тортшинер. С тех пор, как
они встречались в кафетерии, он все время ждал его звонка. Герман услышал
мужской голос, но это был не Леон Тортшинер. Некто глубоким басом вопрошал
по-английски: "Это мистер Бродер?"
"Да".
"Это рабби Ламперт". Было тихо. На кухне все замолчали.
"Да, рабби".
"Значит, у вас все-таки есть телефон, и не в Бронксе, а в Бруклине.
Эспланада,2 - это где-то на Кони Айленд".
"Мой друг переехал", - пробормотал Герман, в ту же секунду осознавая,
что эта ложь только осложнит его жизнь.
Рабби откашлялся. "Он переехал и поставил себе телефон? Бывает, бывает.
Я действительно немного туповат, но не настолько, насколько вы думаете".
Голос рабби возвысился. "Оставьте свои штучки при себе. Я знаю все,
абсолютно все. Вы женились и не посчитали нужным сказать мне об этом хоть
слово. Я даже не поздравил вас. Кто знает, может быть, я бы преподнес вам
миленький свадебный подарок. Но если вы хотите иначе - пожалуйста! Я звоню,
потому что вы сделали в вашей статье о каббале несколько настолько грубых
ошибок, что мы оба предстаем в дурном свете".
"Что за ошибки?"
"Сейчас не могу сказать. Мне позвонил рабби Московиц - что-то об ангеле
Сандалфоне или Метатроне. Статья уже набрана. Когда он обнаружил ошибки, ее
уже начали печатать. Теперь придется вынимать страницы и переверстывать весь
номер. Вот какую кашу вы заварили на мою голову!"
"Мне очень жаль, но если это так, то я увольняюсь, и вам не придется
платить мне за работу".
"Чем это мне поможет? Я от вас завишу. Почему вы не порылись как
следует в книгах? Я вас для того и нанял, чтобы вы делали для меня
исследовательскую работу и чтобы я не представал перед всем миром дураком.
Вы же знаете, сколько у меня дел и..."
"Я не знаю, какие ошибки я сделал, но если я их сделал, это значит, что
я для такой работы не подхожу".
"Где я возьму кого-нибудь еще? У вас есть секреты от меня. Почему? Если
вы любите женщину, то греха в этом нет. Я обращался с вами как с другом и
открыл вам свое сердце, а вы выдумали историю о соотечественнике, жертве
Гитлера с вашей старой родины. Почему мне нельзя знать ,что у вас есть жена?
Есть же у меня право сказать вам: "Мазел тов!"
"Само собой. Большое спасибо".
"Почему вы говорите так тихо? У вас болит горло или что-то еще?"
"Нет, нет".
"Я всегда говорил вам, что не могу работать с человеком, который не
дает мне свой адрес и телефон. Я должен сейчас же встретиться с вами,
поэтому скажите, где вы живете. Если мы исправим завтра ошибки, они подождут
о печатанием до завтра".
"Я живу не здесь, а в Бронксе". Герман прошептал это прямо в трубку.
"Опять в Бронксе? Где в Бронксе? Честно, я сойду от вас с ума".
"Я все вам объясню. Я тут только временно".
"Временно? Что с вами? Или у вас две жены?"
"Может быть"
"Ну хорошо, и когда вы будете в Бронксе?"
"Сегодня вечером".
"Дайте мне адрес. Раз и навсегда! Давайте наконец покончим с этой
неразберихой!"
Герман против своей воли дал ему Машин адрес. Он держал руку у рта,
чтобы его не слышали в кухне.
"Когда вы там будете?"
Герман сказал, когда.
"Это точно, или вы снова плутуете?"
"Нет, я там буду".
"Хорошо, я приду туда. Не нервничайте .Я не отниму у вас вашу жену".
Герман вернулся на кухню и посмотрел на Ядвигу. Она пришла сюда из
комнаты. Ее лицо и глаза были по-прежнему красными. Уперев кулаки в бедра,
она смотрела на него. Скорее всего, она подслушивала его разговор. Герман
слышал, как миссис Шрайер спрашивает Тамару: "Как вы попали в Россию, с
войсками?"
"Нет, нас переправили через границу", - ответила Тамара.
"Мы ехали в вагонах для скота", - сказала миссис Шрайер. "Три недели мы
ехали, стиснутые как сельди в бочке. Когда мы хотели опорожнить желудок -
извините за подробность - нам приходилось делать это через маленькое окошко.
Представьте себе, мужчины и женщины вместе. Мне никогда не понять, как мы
вынесли все это. А некоторые не вынесли. Они умерли стоя. Мертвых просто
выбрасывали из поезда. В ужаснейший мороз мы приехали в лес, и первым делом
нам пришлось залить деревья и строить бараки. Мы рыли ямы в замерзшей земле
и спали в них..."
"Все это я знаю отлично", - сказала Тамара.
"У вас здесь есть родственники?", - спросил Тамару мистер Пешелес.
"Дядя и тетя. Они живут на Ист-Бродвее".
"Ист-Бродвей? А он вам кто?", - спросил мистер Пешелес, показывая на
Германа.
"О, мы друзья".
"Ну, тогда пойдемте вместе с нами к миссис Шрайер, и мы все будем
друзьями. Когда я слушаю эти рассказы о голоде, у меня появляется аппетит.
Мы будем есть, пить и разговаривать. Пойдемте, мистер э - э - Бродер. В
такой холодный день неплохо излить душу".
"Боюсь, что мне придется сейчас уйти", - сказал Герман.
"Мне тоже надо идти", - поддержала Тамара.
Ядвига вдруг словно проснулась. "Куда уходит пани Тамара? Пожалуйста,
останьтесь. Я приготовлю ужин".
"Нет, Ядзя, в другой раз".
"Ну, похоже, вы не намерены принять мое приглашение", - сказал мистер
Пешелес. "Пойдемте, миссис Шрайер, в этот раз мы не добились успеха. Если у
вас есть какие-нибудь старые книги, я мог бы кое-что и купить. Я, вообще-то,
как я уже говорил, в некотором роде коллекционер. А в остальном..."
"Мы с вами еще поговорим попозже", - сказала миссис Шрайер Ядвиге.
"Возможно, в будущем мистер Пешелес будет появляться здесь почаще. Один Бог
знает, что сделал для меня этот человек. Другие довольствовались тем, что
оплакивали судьбу евреев, а он сделал мне визу. Я написала ему, совершенно
чужому для меня человеку, - только потому, что его отец и мой отец много лет
назад были партнерами, они торговали сельскохозяйственной продукцией - и
через четыре недели пришла виза. Мы пошли в консульство, и там уже знали о
мистере Пешелесе. Они знали все".
"Ну, хватит. Кончайте свои хвалебные песни, кончайте. Что такое виза?
Кусок бумаги".
"Такие куски бумаги могли бы спасти тысячи людей".
Пешелес встал. "Как вас зовут?", - спросил он Тамару. Она вопросительно
посмотрела на него, потом на Германа, потом на Ядвигу.
"Тамара".
"Мисс? Миссис?"
"Как хотите".
"Тамара - а дальше? У вас наверняка есть и фамилия".
"Тамара Бродер".
"Тоже Бродер? Вы брат и сестра?"
"Кузен и кузина", - ответил Герман за Тамару.
"Да, мир тесен. Необыкновенное время. Я однажды читал в газете историю
об одном беженце, который ужинал со своей женой. Внезапно открывается дверь,
и заходит его бывшая жена, о которой он думал, что она погибла в гетто. Вот
каша, которую заварили для нас Гитлер и Сталин".
На лице миссис Шрайер появилась улыбка. Ее желтые глаза искрились, она
льстиво рассмеялась. Морщины на ее лице углубились, стали как татуировка,
которую можно увидеть на лицах людей примитивных племен.
"В чем смысл этой истории, мистер Пешелес?"
"О, тут вообще нет никакого смысла. В жизни бывает все. Особенно в наше
время, когда все пошло кувырком".
Мистер Пешелес опустил правое веко и сложил губы так, как будто
собирался засвистеть. Он сунул руку в нагрудный карман и протянул Тамаре две
визитные карточки.
"Кто бы вы не были, будем знакомы".
6.
Едва гости ушли, Ядвига разразилась слезами. Ее лицо исказилось. "Куда
ты теперь идешь? Почему ты оставляешь меня одну? Пани Тамара! Он не торгует
книгами. Это ложь. У него любовница, и он идет к ней. Все об этом знают.
Соседки смеются надо мной. А я спасла ему жизнь. Я отрывала от себя
последний кусок и несла ему на сеновал. Я выносила его испражнения".
"Ядвига, пожалуйста, перестань!" - сказал Герман.
"Герман, мне надо идти. Но одно я хочу тебе сказать, Ядзя. Он не знал,
что я жива. Я совсем недавно приехала сюда из России".
"Каждый день он звонит ей, своей любимой. Он думает, я не слышу, но я
все слышу. Целыми днями он у нее, а потом он приходит домой без сил и без
единого пенни в кармане. Каждый день приходит старуха-хозяйка и спрашивает,
когда мы заплатим за квартиру и грозится выгнать нас на улицу, прямо сейчас,
зимой. Если бы я не была беременной, я бы работала на фабрике. Здесь надо
иметь деньги на больницу и врача, здесь никто не рожает дома - я вас не
отпущу, пани Тамара". Ядвига побежала к двери и закрыла ее раскинутыми
руками.
"Ядзя, мне надо идти", - сказала Тамара.
"Если он решил вернуться к вам, я отдам ребенка. Здесь можно отдать
ребенка. Они даже платят..."
"Перестань говорить ерунду, Ядзя. Я не хочу возвращаться к нему, и тебе
ни к чему отдавать ребенка. Я найду тебе врача и больницу, где ты будешь
рожать".
"О, пани Тамара!"
"Ядзя, выпусти меня!", - сказал Герман. Он надел пальто.
"Ты не пойдешь!"
"Ядзя, рабби ждет меня. Я работаю на него. Если я сейчас не встречусь с
ним, скоро у нас не будет ни дома, ни корки хлеба",
"Это ложь! Проститутка ждет тебя, а не рабби!"
"Ну, я вижу, что здесь происходит", - сказала Тамара отчасти себе,
отчасти Ядвиге и Герману. "Мне действительно пора теперь идти. На случай,
если я вдруг решу лечь в больницу, мне надо будет еще кое-что постирать и
приготовить. Выпусти меня, Ядзя".
"Ты все-таки решилась? В какую больницу ты ложишься? Как она
называется?", - спросил Герман.
"Какое это имеет значение? Если я останусь в живых, то буду жить
дальше, а если нет, то они меня как-нибудь уж похоронят. Тебе не обязательно
навещать меня. Если они прознают, что ты мой муж, то заставят тебя платить.
Я сказала, что у меня нет никаких родственников. Надо стоять на этом до
конца".
Тамара подошла к Ядвиге и поцеловала ее. На мгновенье Ядвига положила
голову на Тамарино плечо. Она громко заплакала и поцеловала Тамару в лоб, в
щеки, потом поцеловала ей обе руки. Она почти опустилась на колени, что-то
бормоча на своем крестьянском наречии, но было невозможно понять, что она
говорит.
Как только Тамара ушла, Ядвига снова встала у двери. "Ты сегодня от
меня не уйдешь!"
"Это мы сейчас посмотрим".
Герман выждал, пока затихли шаги Тамары. Тогда он схватил Ядвигу за
запястья и молча потащил ее. Он толкнул ее, и она с глухим стуком упала на
пол. Он открыл дверь и выбежал. Он бежал вниз по сбитым ступеням, одним
скачком перемахивая через две, и слышал звук, который походил на крик или
стон. Он вспомнил о том, что учил когда-то: если ты нарушаешь одну заповедь
из десяти, ты нарушаешь их все. "Ты кончишь тем, что станешь убийцей", -
сказал он себе.
Он не заметил, как настали сумерки. На лестнице было темно.
Раскрывались двери квартир, но он не оборачивался. Он вышел из дома. Тамара
стояла в снежных вихрях и ждала его.
"Где твои галоши? Тебе нельзя так идти!", - крикнула она.
"Мне надо".
"Ты хочешь убить себя? Иди возьми галоши, иначе ты схватишь воспаление
легких".
"Что я схвачу, тебя не касается. Убирайся в преисподнюю - убирайтесь
все в преисподнюю!"
"Оп-ля, это прежний Герман. Подожди здесь, я поднимусь и вынесу тебе
галоши".
"Нет, ты не пойдешь!"
"Тогда на этом свете будет одним идиотом меньше".
Тамара шла сквозь снежные вихри. Снежинки были - голубые кристаллики.
Зажглись фонари, но все равно было сумрачно. Небо было затянуто желтоватыми,
ржаво-коричневыми тучами - бурное и грозное. Холодный ветер дул с залива.
Внезапно наверху, в доме, открылось окно, и оттуда вылетела галоша, а за ней
другая. Это Ядвига швыряла вслед Герману его галоши. Он взглянул в ту
сторону, но она закрыла окно и задернула занавески. Тамара посмотрела на
него и засмеялась. Она подмигнула ему и потрясла кулаком в его сторону. Он
натянул галоши, но туфли уже были полны снега. Тамара ждала, пока он догонит
ее.
"Самой дурной собаке достается самая лучшая кость. Как это получается?"
Она уцепилась за него, и они вместе прокладывали путь сквозь снег,
осторожно и медленно, как пожилые супруги. Глыбы заледенелого снега
соскальзывали с крыш. Мермейд-авеню вся была занесена. Мертвый голубь лежал
в снегу, вытянуэ красные ноги. "Да, святое создание, ты уже прожило свою
жизнь", - в мыслях обратился к нему Герман. "Тебе хорошо". Его охватила
тоска. "Зачем Ты создал его, если таков его конец? Сколько Ты еще будешь
молчать, Всемогущий Садист?"
Герман и Тамара пришли на станцию и сели в поезд. Тамара ехала только
до Четырнадцатой улицы, а Герман до Таймс-сквер. Все места были заняты,
кроме узкой боковой скамейки - туда и втиснулись Герман и Тамара.
"Значит, ты решилась на операцию", - сказал Герман.
"Что еще я могу потерять? Ничего, кроме моей жалкой жизни".
Герман опустил голову. Когда они подъезжали к Юнион-сквер, Тамара
попрощалась с ним. Он встал, и они поцеловались.
"Думай иногда обо мне", - сказала она.
"Прости меня!"
Тамара поспешила выйти. Герман снова сел в тускло освещенный угол. Ему
казалось, что он слышит голос отца: "Ну, я спрашиваю тебя, чего ты достиг?
Ты сделал себя несчастным, и всех остальных тоже. Мы стыдимся тебя, здесь,
на небесах".
Герман вышел на Таймс-сквер и переел на другую линию. От станций до
улицы, где жила Шифра Пуа, он шел пешком. Кадиллак рабби занимал практически
всю заснеженную улицу. Все лампы в доме горели, а автомобиль, казалось,
светился в темноте. Герман стеснялся входить в этот сияющий дом с бледным
лицом, замерзшим красным носом, в своей жалкой одежде. В темноте под навесом
он стряхнул с себя снег и потер щеки, чтобы придать им цвет. Он поправил
галстук и платком насухо вытер лоб. Ему пришла в голову мысль, что рабби,
скорее всего, не нашел в статье никаких ошибок. Это был только предлог,
чтобы вмешаться в дела Германа.
Первое, что бросилось Герману в глаза, когда он вошел в квартиру, был
огромный букет на комоде. На накрытом скатертью столе стояла, возвышаясь над
печеньем и апельсинами, двухлитровая бутылка шампанского. Маша была уже под
хмельком. Она громко разговаривала и смеялась. Она была в праздничном
платье. Голос рабби гремел. Шифра Пуа на кухне пекла пироги. Герман слышал,
как шипит масло, и чувствовал запах поджаривающегося картофеля. Рабби был в
светлом костюме и казался гигантом в этой узкой и низкой квартире.
Рабби встал и одним-единственным большим шагом подошел к Герману. Он
хлопнул в ладоши и громко выкрикнул: "Мазел тов, жених!" Маша поставила
стакан. "Вот он, наконец!" И она показала на него и затряслась от смеха.
Потом она тоже встала и подошла к Герману. "Не стой у двери. Здесь твой дом.
Я твоя жена. Все принадлежит тебе!".
Она бросилась к нему в объятия и поцеловала его.