3.

Зазвонил телефон, но Герман не подошел к нему. Он посчитал количество
звонков и снова обратился к Гемаре. Он сидел за столом, который был покрыт
праздничной скатертью, изучал текст и интонировал его, как это делал
когда-то в школе в Живкове.
Мишна:"И вот обязанности, которые жена выполняет для своего мужа. Она
мелет, печет, стирает, варит, кормит ребенка, убирает постель и прядет
шерсть. Если она привела с собой служанку, то она не мелет, не печет и не
стирает. Если она привела двух, то она не варит и не кормит ребенка; если
трех, она не убирает постель и не прядет шерсть; если четырех, то она сидит
в гостиной. Рабби Элизер говорит:"Даже если она привела ему полный дом
служанок, он должен заставить ее прясть шерсть, потому что ничегонеделание
приводит к болезни духа".
Гемара: "Она мелет? Но это делает вода - имеется в виду, что она
готовит зерно к помолу. Или речь может идти о ручной мельнице. Эта Мишна не
во всем согласуется с рабби Хийя, потому что рабби Хийя сказал: женщина, она
тут только для красоты, для детей. И дальше сказал рабби Хийя: Всякий, кто
желает, чтобы дочь его была прекрасна, должен кормить ее молодыми цыплятами
и заставлять ее пить молоко до тех пор, пока она не вступит в возраст
зрелости..."
Телефон снова зазвонил, и в этот раз Герман не считал звонков. Он
покончил с Машей. Он поклялся, что откажется от всякого мирского честолюбия,
преодолеет распущенность, в которой погряз, когда заплутал, оставив Бога,
Тору и иудаизм. Прошлой ночью он не ложился спать и пытался проанализировать
современного еврея и свой собственный образ жизни. Он снова и снова приходил
к одному я тому же выводу: если еврей хотя бы на шаг отступает от Шульхан
Арух, он попадает в область всего низменного - фашизма, большевизма,
убийств, супружеской неверности, пьянства. Что могло помешать Маше быть тем,
чем она была? Что могло изменить Леона Тортшинера? Что могло удержать от
отвратительных поступков евреев, работавших в ГПУ, капо в лагерях, воров,
спекулянтов и доносчиков? Что могло помешать Герману все глубже утопать в
его болоте? Не философия, не Беркли, Хьюм, Спиноза, не Лейбниц, Гегель,
Шопенгауэр, Ницше и Гуссерль. Все они проповедовали некую мораль, но она не
могла помочь противостоять искушению. Можно одновременно быть спинозистом и
нацистом; можно быть знатоком гегелевой феноменологии и все-таки
сталинистом; можно верить в монады, в дух времени, в слепую волю, в
европейскую культуру и все равно совершать преступления.
Ночью он провел в себе полную инвентаризацию. Он обманывал Машу, Маша
обманывала его. Оба имели одну и ту же цель: в те немногие годы, которые еще
оставались им до того момента, когда настудит тьма, взять от жизни
наслаждений как можно больше - а потом придет конец, окончательный конец,
вечность без вознаграждения, без наказания. без желаний. За этим
мировоззрением, как за ширмой, нарывом разрастался обман и набухал принцип
"сила прежде права". Этого можно было избежать, только обратившись
к Богу. И какая же вера могла дать ему убежище? Не та, которая во имя
Бога организовывала инквизицию, крестовые походы, кровавые войны? Для него
оставался только один выход: вернуться к Торе, к Гемаре, к еврейским книгам.
А что же его сомнения? Но даже если сомневаешься в существовании кислорода,
дышать-то все равно надо. Можно отрицать силу тяготения, но все равно
приходится ходить до земле. Раз он задыхался без Бога и Торы, он должен был
служить Богу и изучать Тору. Он раскачивался и говорил: "И она кормит своего
ребенка. Итак, я бы сказал, что Мишна не согласуется со школой Шамаи. "Если
она дала клятву не кормить ребенка грудью", - говорит школа Шамаи, "она
забирает у него грудь изо рта", а школа Гилеля говорит, "что муж заставляет
ее, и она должна кормить".
Снова зазвонил телефон. Ядвига вышла из кухни, держа утюг в одной руке
и кастрюлю с водой в другой.
"Почему ты не подходишь к телефону?"
"Я больше никогда не буду в праздничные дни подходить к телефону. А
если ты хочешь быть еврейкой, больше никогда не гладь в день Шмини Азерес".
"Но это ты пишешь по субботам, не я".
"Я больше не буду писать по субботам. Если мы не хотим быть такими, как
нацисты. - мы должны быть евреями".
"Ты дойдешь сегодня со мной на куфот?"
"Говори хакафот[7], а не куфот. Да, я дойду с тобой. Если ты
хочешь быть еврейкой, .ты должна совершить ритуальные омовения".
"Когда я стану еврейкой?"
"Я поговорю с рабби. Я научу тебя, как произносить молитвы".
"У нас будет ребенок?"
"Если есть на то воля Божья, то будет".
Ядвига покраснела. Она была вне себя от радости.
"Что мне сделать с утюгом?"
"Отложи его до конца праздничных дней".
Ядвига постояла еще немного, потом пошла в кухню. Герман потрогал
подбородок. Он не брился, у него росла борода. Он решил, .что больше не
будет работать для рабби, потому что эта работа - обман. Он подыщет себе
место учителя иди что-нибудь в этом роде. Он разведется с Тамарой. Он будет
делать то, что делали до него сотни поколений евреев. Раскаяние? Маша
никогда не раскается. Она современная женщина до мозга костей, с тщеславием
и всеми заблуждениями современной женщины.
Самое умное было бы - покинуть Нью-Йорк и начать заново в каком-нибудь
отдаленном штате. Иначе он все время будет стремиться к Маше. Одна мысль о
ней возбуждала его. Беспрерывные звонки телефона говорили ему, какие мучения
она испытывала, как она желала его, как была связана с ним. Он читал
замечания Раши к Талмуду. Он не мог помешать тому, что ее язвительные слова
проникали в него - ее колкие замечания, ее презрение к тем, кто хотел ее и
бегал за ней, как кобель за сучкой в период течки. Она, без сомнения,
найдет, как объяснить свое поведение. Она была способна объявить свинью
кошерной пищей тут же создать основательную теорию, доказывающую это.
Он сидел над Гемарой и пялился на буквы и слова. В этих книгах он был
дома, Его родители склонялись над этими страницами, его деды и бабки, все
его предки. Эти слова никогда не имели адекватного перевода, их можно было
только интерпретировать. Даже фраза за "женщина здесь ради своей красоты"
имела в контексте глубокое религиозное значение. В этом месте он думал о
школе, о женской части синагоги, о покаянных молитвах, о плаче по мученикам,
о жизнях, пожертвованных во имя Божье - но не о косметике и фривольных
развлечениях.
Возможно ли объяснить это постороннему? Еврей брал слова с рыночной
площади, из мастерской, из спальни и освящал их. В Гемаре у слов "вор" и
"разбойник" иные оттенки, они вызывают иные ассоциации, чем в польском и
английском. Грешники в Гемаре воруют и обманывают только для того, чтобы
евреи могли извлечь из этого урок - чтобы Раши мог написать свой
комментарий, чтобы Тозафот мог создать свой великолепный комментарий к
комментарию Раши; чтобы ученые раввины вроде реба Самуэлд Идлиша, реба Меира
Люблинского и реба Шломо Дурие продолжали искать ясные ответы и чтобы оня
могли почувствовать новые тонкости и осознать новые взгляды. Даже язычники,
упоминавшиеся в Гемаре, молились своим богам лишь затем, чтобы талмудический
трактат мог поведать об опасностях языческих богослужений.
Телефон снова зазвонил, и Герману показалось, что сквозь звон он слышит
машин голос: "Выслушай но крайней мере, что я хочу сказать тебе!" По всем
законам судопроизводства обе стороны имеют право высказаться. Герман знал,
что снова нарушает свое слово - но не смог удержаться от того, чтобы встать
и поднять трубку.
"Алло".
На другое конце провода было тихо. Маша не могла выговорить ни слова.
"Кто это?", - спросил Герман.
Никто не ответил.
"Ты шлюха!"
Герман услышал шорох быстрого вздоха.
"Ты жив еще??", - спросила Маша.
"Да, я еще жив".
Снова долго было тихо.
"Что случилось?"
"Случилось то, что я понял, что ты дрянь". Герман кричал. Слова рвались
из него.
"Ты рехнулся!", - возразила Маша.
"Я проклинаю день, когда встретил тебя! Отродье!"
"Боже мой! Что я сделала?"
"Ты заплатила за развод проституцией!"
Герману казалось, что голос, кричавший это, был не его голос. Так ревел
его отец, когда обличал неверующего еврея: гой, дьявол, отщепенец! Это был
древний еврейский вопль - вопль против тех, кто нарушил заповеди. Маша
начала кашлять. Казалось, она задыхается.
"Кто рассказал тебе это? Леон?"
Герман обещал Леону Тортшинеру не называть его имени. Все-таки он
запретил себе лгать. Он молчал.
"Он злобный черт и..."
"Может быть, он и злобный, но он сказал правду".
"Он потребовал этого от меня, но я плюнула ему в лицо. Вот правда! Если
я лгу, то пускай завтра утром я больше не проснусь и пускай я покоя не найду
в гробу. Сведи нас лицом к лицу, и если он отважится повторить эту подлую
ложь, я убью его и себя тоже. О, Господи!"
Маша причитала пронзительно, и ее голос тоже звучал не как голос; это
был глас еврейки прошедших времен, которую несправедливо обвинили в дурном
поступке. Герману казалось, что он слышит голос ушедших поколений.
"Он не еврей! Он нацист!"
Маша плакала так громко, что Герману пришлось отодвинуть трубку от уха.
Он стоял и слушал ее плач. Вместо того, чтобы затихать, плач становился все
громче. Германом снова овладел гнев.
"У тебя был любовник здесь, в Америке!"
"Если у меня был любовник в Америке, то пусть я заболею раком. Пусть
Бог услышит мои слова и покарает меня. Если Леон выдумал это, то пусть
проклятье упадет на его голову. Отец небесный, посмотри, что они делают сом
ной! Если он сказал правду, то пусть ребенок умрет у меня в животе!"
Перестань! Ты воешь как баба!"
"Я не хочу больше жить".
Рыдания захлестнули Машу.