3.

Герман сел в автобус, шедший от Юнион-сквер до Ист-Бродвея, и смотрел в
окно. Со времени его прибытия в Америку район сильно изменился, теперь здесь
жило много пуэрториканцев. Целые кварталы были снесены. Все-таки то тут, то
там еще можно было видеть табличку с еврейской надписью, синагогу, ешиву,
дом для престарелых. Где-то тут был дом землячества выходцев из Живкова -
дом, который Герман пугливо обходил стороной. Автобус ехал мимо кошерных
ресторанов, мимо еврейского кинотеатра, мимо купальни для ритуальных
омовений, мимо зала, который сдавался для свадеб и бармицв[2], и
мимо дома для погребальных церемоний.
Герман видел молодых еврейских парней с пейсами, которые были длиннее
тех, что носили в Варшаве, на головах у них были широкополые шляпы. Здесь, в
этом районе, а также по другую сторону моста, в Вильямсбурге, селились
венгерские хасиды, приверженцы раввинов из Сача, Вельца и Бобова - между
ними продолжалась старые междоусобицы, и среди хасидов-экстремистов были
даже такие, которое отказывались признавать государство Израиль.
На Ист-Бродвее, выйдя из автобуса, Герман в окно подвала увидел группу
седобородых мужчин, изучавших Талмуд. В их глазах под кустистыми бровями
была мудрость и проницательность. Морщины на высоких лбах напомнили Герману
о линиях на пергаментных свитках, которые проводили писцы, чтобы писать на
них буквы. В лицах стариков отражалась упрямая забота, которой было столько
же лет, сколько книгам, которые они изучали. Мгновенье Германа забавляла
мысль о том, чтобы подсесть к ним. Сколько пройдет времени, прежде чем и он
станет Седой Бородой?
Герман вспомнил, что именно рассказывал ему один земляк о ребе Аврааме
Ниссене: за несколько недель до вторжения Гитлера в Польшу он приехал в
Америку. В Люблине у него было маленькое издательство, выпускавшее редкие
религиозные книги. Он поехал в Оксфорд, чтобы снять копию со старой
рукописи, которую там обнаружили. В 1939 он приехал в Нью-Йорк, чтобы
набрать подписчиков, необходимых для издания этой рукописи, и не смог
вернуться в Польшу из-за нацистского вторжения. Он потерял жену, но потом
женился в Нью-Йорке на раввина. От идеи издать оксфордский манускрипт он
отказался, а вместо этого стал работать над антологией раввинов, убитых
нацистами. Его теперешняя жена, Шева Хаддас, помогала ему в работе. Оба
приняли на себя обязанность один день в неделю - понедельник - посвящать
траурным молитвам о мучениках в Европе. В этот день они постились, сидели в
чулках на низких скамейках и следовали всем предписаниям шивы.
Герман подошел к нужному ему дому на Ист-Бродвее и посмотрел в окна
квартиры на первом этаже, в которой жил реб Авраам Ниссен. Они были
занавешены гардинами, совершенно также, как это было принято на старой
родине. Он поднялся на несколько ступеней по лестнице и позвонил в дверь.
Сначала никто не отозвался. Ему показалось, что он слышит шепот за дверью,
как будто там спорили, впускать его или нет. Дверь медленно открылась, и
старая женщина, вероятно, Шева Хаддас, стояла перед ним на пороге. Она была
маленькая, тонкая, у нее были морщинистые щеки, ввалившийся рот, а на
крючковатом носу сидели очки. В закрытом платье и в чепчике она выглядела,
как благочестивые женщины в Польше. При взгляде на нее нельзя было заметить
никаких следов Америки, ни малейшего намека на спешку или возбуждение. Судя
по ее поведению, можно было подумать, что Герман поздоровался с ней, - она
кивнула в ответ. Не говоря ни слова, они прошли по длинному коридору. Реб
Авраам Ниссен стоял в комнате - маленький, приземистый, сутулый, с бледным
лицом, желтовато-седой окладистой бородой и спутанными пейсами. У него был
высокий лоб, посредине головы точно возложенная ермолка. Карие глаза под
серо-желтыми бровями излучали доверие и озабоченность. Под незастегнутым
халатом было широкое, отделанное бахромой одеяние. Даже запах дома,
казалось, принадлежал прошлому - жареный лук, чеснок, цикорий, восковые
свечи. Реб Авраам Ниссен посмотрел на Германа - взгляд его говорил: "Слова
не нужны!" Он глазами указал на дверь, которая вела в соседнюю комнату.
"Позови ее", - приказал он своей жене. Старая женщина тихо вышла из
комнаты.
Реб Авраам Ниссен сказал: "Чудо, свершенное небесами!"
Долго ничего не происходило. Герману снова послышалось, что за дверью
кто-то спорит шепотом. Дверь открылась, и Шева Хаддас ввела Тамару - так,
как невесту подводят к брачному ложу.
Герман все понял с первого взгляда. Тамара немного постарела, но
показалась ему неожиданно-молодой. Она была одета на американский манер и
наверняка посетила салон красоты. Ее волосы были цвета вороньего крыла и
имели искусственный блеск свежей краски, а на ее щеках лежали румяна. Брови
она выщипала, ногти накрасила красным. Германа подумал о старом хлебе,
который кладут в печь, желая подрумянить его. Ее темные, ореховые глаза
отстраненно глядели на него. До этой секунды Герман мог бы поклясться, что
прекрасно помнит Тамарино лицо. Но сейчас он заметил то, о чем забыл:
складку у рта, эта складка была и раньше, она придавала Тамариному лицо
выражение ранимости, недоверия и иронии. Он смотрел на нее: тот же нос, те
же скулы, тот же разрез рта, тот же подбородок, те же губы и уши. Он услышал
собственный голос: "Надеюсь, ты узнаешь меня".
"Да, я узнаю тебя", - ответила она, и это был Тамарин голос, хотя
звучал он немного иначе, чем прежде - возможно, потому, что она старалась
контролировать себя.
Реб Авраам Ниссен подал жене знак, и они покинули комнату. Герман и
Тамара долго молчали.
"Почему она носит розовый?", - думал Герман. Его смущение прошло, и он
понял, что в нем нарастает раздражение. Как женщина, которая видела, как
уводят на смерть ее детей, могла осмелиться так одеться? Теперь он был рад,
что не надел свой лучший костюм. Он снова стал тем Германом, которым был
всегда - мужем, который плохо ладил с женой и в конце концов ушел от нее. "Я
не знал, что ты еще жива", - сказал он и устыдился своих слов.
"Ты этого никогда не знал", - ответила Тамара в своем прежнем, ехидном
стиле.
"Ну, подойди, садись - вот сюда, на диван".
Тамара села. Она была в нейлоне. Она одернула платье, задравшееся выше
колен. Герман молча стоял перед ней. Ему пришло в голову, что так
встречаются души только что умерших - они продолжают пользоваться словами
живых, потому что еще не выучили язык мертвых. "Как ты приехала - на
корабле?", - спросил он.
"Нет, самолетом".
"Из Германии?"
"Нет, из Стокгольма".
"Где ты была все это время? В России?"
Тамара задумалась над этим вопросом. Потом сказала: "Да, в России".
"Сегодня утром я еще не знал, что ты жива. Я встречался со свидетелем,
который видел, как в тебя стреляли".
"Кто это? Оттуда никто не вышел живым. 3начит, это нацист".
"Но он еврей".
"Этого не может быть. В меня попали две пули. Одна и сегодня во мне", -
оказала Тамара, показывая на левое бедро.
"Разве ее нельзя извлечь?"
"Наверное, можно - здесь, в Америке".
"Ты словно восстала из мертвых".
"Да".
"Где это случилось? В Наленчеве?"
"В поле неподалеку от города. Когда настала ночь, мне удалось
выбраться, хотя раны кровоточили. Шел дождь, иначе нацисты увидели бы меня".
"А кто был тот нееврей?"
"Павел Чехонски. Мой папа вел с ним дела. Когда я шла к нему, я думала:
"Ну что еще может случиться? В худшем случае он выдаст меня".
"Он спас тебе жизнь?"
"Я пробыла у него четыре месяца. Врачу они довериться не могли. Он был
моим врачом. Он и его жена".
"Ты с тех пор что-нибудь слышала о них?"
"Их больше нет в живых".
Оба замолчали. Потом Тамара спросила: "Почему мой дядя не знал твоего
адреса? Нам пришлось давать объявление в газету".
"У меня нет квартиры. Я живу у одного человека".
"Все-таки ты мог бы оставить дяде свой адрес".
"Зачем? Все равно никто не ходит ко мне в гости".
"А почему?"
Он хотел объяснить, но не нашел слов. Он выдвинул стул из-за стола и
сел на его край. Он знал, что должен спросить о детях, но не мог этого
сделать. Стоило ему услышать, как люди говорят о здоровых, живых детях, как
он испытывал нечто, близкое к панике. Каждый раз, когда Ядвига или Маша
говорили, что хотят от него ребенка, он менял тему. Где-то в бумагах у него
лежали фотографии малышей, Иошевед и Давида, но он никогда не осмеливался
смотреть на них. Герман никогда не вел себя с ними так, как положено отцу.
Однажды он даже сделал вид, что их нет, и изобразил из себя холостяка. И вот
теперь здесь была Тамара - свидетельница его преступления. Он боялся, что
она заплачет, но она держала себя в руках.
"Когда ты узнала, что я жив?", - спросил он.
"Когда? После войны. Странным образом. Один мой знакомый - вернее,
очень близкий друг - завертывал посылку в еврейскую газету, выходящую в
Мюнхене, и вдруг увидел твое имя".
"Где ты тогда была? Еще в России?"
Тамара не ответила, а он не стал повторять вопрос. Из опыта общения с
Машей и другими выжившими в немецких лагерях он знал, что от тех, кто прошел
концлагеря и скитался по России, никогда не узнать всей правды - не потому,
что они лгали, а потому, что не могли рассказать обо всем.
"Где ты живешь?", - спросила Тамара. "Чем занимаешься?"
По пути, в автобусе, Герман предполагал, что Тамара спросит его об
этом. И все-таки он сидел так, как будто получил удар по голове, и ничего не
мог ответить.
"Я не знал, что ты жива и..."
Тамара принужденно улыбнулась. "Кто та счастливица, что заняла мое
место?"
"Она нееврейка. Она дочь поляка, в доме которого я прятался".
Тамара подумала. "Крестьянка?"
"Да".
"Ты вознаградил ее таким образом?"
"Да, можно сказать".
Тамара посмотрела на него, но ничего не сказала. У нее было
отсутствующее выражение лица - такое бывает у человека, который говорит об
одном, а думает о другом.
"А кем ты работаешь?", - повторила она свой вопрос.
"Я работаю на одного рабби - американского рабби".
"Что это за работа? Ты отвечаешь на вопросы, что соответствует ритуалу,
а что нет?"
"Я пищу для него книги".
"А он? Что делает он? Танцует с девочками?"
"Ты не так уж далека от правды, как думаешь. Я вижу, ты уже многое
поняла в этой стране".
"С нами лагере была американка. Она приехала в Россию в поисках
социальной справедливости. Ее тут же сунули в лагерь - в тот, в котором
сидела я. Она умерла от голода и дизентерии. У меня где-то есть адрес ее
сестры. Перед смертью она взяла меня за руки и велела поклясться, что я
разыщу ее родных и расскажу им всю правду".
"Ее родные - тоже коммунисты?"
"Я думаю, да".
"Они тебе не поверят. Они все как загипнотизированные".
"Там были массовый депортации в лагеря. Мужчин держали отдельно от
женщин. Их морили голодом и заставляли работать, так, что даже самые сильные
на них умирали в течение года. Я видела это собственными глазами, а если бы
не видела, то тоже не поверила бы".
"А как тебе жилось?"
Тамара прикусила нижнюю губу. Она покачала головой, словно хотела
сказать, что бессмысленно рассказывать о чем-то, во что все равно не
поверят. Это больше не была та болтливая Тамара, которую он знал - это был
другой человек. Ему пришло в голову , что это может быть не Тамара, а ее
сестра. Потом она вдруг начала рассказывать.
"Как мне жилось, я, наверное, не смогу рассказать никогда. Я сама этого
точно не знаю. Произошло так много всего, что иногда я думаю, что ничего не
произошло. О многом я начисто забыла, даже о нашей с тобой жизни. Я знаю
только, что лежала на нарах в Казахстане и пыталась вспомнить, почему летом
1939, поехав навестить отца, взяла детей с собой, но не могла найти ни
малейшего смысла в том, что я делала.
Мы валили деревья в лесу - по двенадцать и четырнадцать часов
ежедневно. По ночам было так холодно, что нельзя было заснуть. А вонь была
такая, что я едва могла дышать. У многих была болезнь бери-бери. Ты говоришь
с кем-нибудь, строишь планы, и вдруг он затих. Ты говоришь ему что-то, а он
не отвечает. Ты подползаешь к нему поближе и видишь, что он мертв.
И вот я лежала там и спрашивала себя: "Почему я не поехала вместе с
Германам в Живков?" Но я ничего не могла вспомнить. Мне говорили, что это
дефект психики; у меня такой дефект. Иногда я помню все, а иногда ничего не
помню. Большевики учили нас атеизму, вот я и сейчас верю, что все
предопределено. Судьба предназначила мне увидеть, как эти нелюди вырвали
моему отцу бороду и часть щеки. Тот, кто не видел в эту секунду моего отца,
не знает, что такое быть евреем. Я сама не знала, иначе я пошла бы по его
стопам.
Моя мать упала им в ноги, и они били ее сапогами и плевали в нее. Меня
они чуть не изнасиловали, но у меня были месячные, а ты знаешь, какое у меня
сильное кровотечение. О, потом кровотечения прекратились, просто
прекратились. Откуда взяться крови, если нет хлеба? Ты спрашиваешь, как мне
жилось? Пылинка, которую ветер несет сквозь пустыню и песок, тоже не
расскажет тебе, каково ей пришлось. Кто эта нееврейка, которая прятала
тебя?"
"Наша служанка. Ты ее знаешь. Ядвига".
"Ты на ней женился?" Казалось, Тамара сейчас рассмеется.
"Да".
"Извини меня, но она уже тогда была несколько простовата. Твоя мать
смеялась над ней. Она не умела даже надеть туфли. Я до сих пор помню, как
твоя мать рассказывала мне, что Ядвига пыталась надеть левую туфлю на правую
ногу. А когда ей давали деньги на покупки, она теряла их".
"Она спасла мне жизнь".
"Да, наверное, собственная жизнь важнее всего остального. Где ты
женился на ней - в Польше?"
"В Германии".
"Разве нельзя было как-то иначе отблагодарить ее? Ну, да лучше мне об
этом не спрашивать".
"Тут не о чем спрашивать. Все обстоит так, как обстоит".
Тамара уставилась на собственную ногу. Она чуть-чуть подтянула платье и
почесала колено, потом снова быстро обдернула платье. "Где ты живешь? Здесь,
в Нью-Йорке?"
"В Бруклине. Это район Нью-Йорка".
"Я знаю. У меня есть один бруклинский адрес. У меня целый том адресов.
Мне понадобится целый год, чтобы обежать всех и рассказать всем
родственникам, кто где погиб. Я как-то раз была в Бруклине. Тетя объяснила
мне дорогу, и я одна поехала на метро. Я была там в доме, где никто не
говорит на идиш. Я говорила на русском, польском, немецком, но они отвечали
только на английском. Я попыталась объяснить им жестами, что их тети больше
нет в живых. Дети хохотали. Их мать, кажется, неплохая женщина, но в ней уже
и следа еврейского нет. О том, что сделали нацисты, люди знают очень немного
- каплю в море - но о том, что вытворял и продолжает вытворять Сталин, они
не имеют ни малейшего представления. Даже люди, живущие в России, не знают
всей правды. Что ты сказал, ты делаешь - пишешь для рабби?"
Герман кивнул. "Да. Кроме того, я торгую книгами". Он лгал по привычке.
"Ты еще и этим занимаешься? Какими книгами ты торгуешь? На идиш?"
"На, идиш, на английском, на иврите. Я так называемый разъездной
коммивояжер".
"И куда ты ездишь?"
"В разные города".
"А чем занимается твоя жена, когда ты уезжаешь?"
"Чем занимаются женщины, когда их мужья уезжают? Ремесло коммивояжера -
это что-то очень важное в Америке".
"У тебя дети от нее?"
"Дети? Нет!"
"Меня бы не удивило, если бы у тебя были дети. Я знала молодых евреек,
которые выходили замуж за бывших нацистов. О том, что делали некоторые
девушки, чтобы спасти свою шкуру, я лучше промолчу. Люди потеряли всякий
стыд. В кровати, стоявшей рядом с моей, развлекались друг с другом брат и
сестра. Они не могли дождаться, пока стемнеет. Так чему же мне еще
удивляться? А где она тебя прятала?"
"Я же сказал уже, на сеновале".
"И ее родители на знали об этом?"
"У нее есть мать и сестра. Отца нет. Они об этом не знали".
"Конечно, знали. Крестьяне хитрые. Они вычислили, что после войны ты
женишься на ней и возьмешь ее в Америку. Надо думать, ты забрался к ней в
постель еще когда жил со мной".
"Я не забирался к ней в постель. Ты несешь чушь. Откуда они могли
знать, что я получу американскую визу? К тому же, я собирался ехать в
Палестину".
"Они знали, они знали, будь уверен. Ядвига, может быть, умом слаба, но
ее мать обсудила все с другими крестьянками и все рассчитала. Все хотят в
Америку. Весь мир помирает от тоски по Америке. Если отменить ограничения на
въезд, здесь станет так тесно, что некуда будет иголку воткнуть. Не думай,
что я злюсь на тебя.
Во-первых, я ни на кого больше не злюсь, а во-вторых, ты не знал, что я
жива. Ты обманывал меня еще тогда, когда мы были вместе. Ты бросил детей в
беде. В последние две недели ты не писал мне, хотя знал, что война может
начаться в любой момент. Другие отцы рисковали своей жизнью, перебираясь к
детям через границы. Мужчины, которым удавалось бежать из России, от тоски
по своим семьям сами отдавали себя в руки нацистов. Но ты остался в Живкове
и зарылся в сено с любовницей. Как это я дошла до того, что бы претендовать
на такого человека? Ну да. А почему у тебя нет от нее детей?"
"У меня их нет, и хватит".
"Почему ты так смотришь на меня.? Ты на ней женился. Если внуки моего
отца были недостаточно хороши для тебя и если ты стыдился их, как чесотки на
лице, то почему бы тебе не иметь с Ядвигой других детей? Ее отец наверняка
был более приятный человек, чем мой".
"На одну минуту я поверил, что ты изменилась, но теперь вижу, что ты
точно та же".
"Нет, не точно та же. Ты видишь перед собой совсем другую женщину.
Тамара, которая бросила своих мертвых детей и бежала в Скибу - так
называется деревня - это другая Тамара. Я мертва, а если женщина мертва, ее
муж может делать, что захочет. Правда, мое тело все еще таскается по
окрестностям. Оно даже дотащилось до Нью-Йорка. Они натянули на меня
нейлоновые чулки, покрасили мне волосы и покрыли мне ногти лаком, но -
Господи спаси! - неевреи всегда наводят красоту на своих покойников, а
сегодня все евреи гои. И я ни на кого не злюсь и ни от кого не завишу. Я бы
не удивилась, узнав, что ты женился на нацистке, из тех, кто ходили по
трупам и втыкали каблуки в глаза еврейских детей. Откуда тебе знать, что со
мной произошло? Я только надеюсь, что с твоей новой женой ты не шутишь тех
шуток, что шутил со мной".
За дверью, которая вела в коридор и на кухню, были слышны шаги и
голоса. Реб Авраам Ниссен Ярославер появился в комнате, сопровождаемый Шевой
Хаддас, оба, муж и жена, шаркали ногами. Реб Авраам Ниссен обратился к
Герману.
"Вероятно, у вас еще нет квартиры. Вы можете оставаться у нас, пока не
найдете жилья. Гостеприимство - это акт любви к ближнему, а кроме того, вы
наши родственники. Как сказано в Священном писании: "Ты не должен прятаться
от той, что плоть от плоти твоей".
Тамара перебила его. "Дядя, у него другая жена".
Шева Хаддас всплеснула руками. Реб Авраам Ниссен озадаченно глядел на
них.
"Ну, тогда другое дело..."
"Ко мне приходил свидетель, который поклялся, что она..." Герман
сбился. Он не подумал о том, чтобы сказать Тамаре, что ей не следует
рассказывать им про его жену-нееврейку. Он посмотрел на Тамару и покачал
головой. У него было детское желание убежать из комнаты, прежде чем его
выдадут на позор. Не понимая, что делает, он пошел ж двери.
"Не убегай. Я не собиралась принуждать тебя к чему-либо".
"О таком обычно можно прочесть только в газете", - сказала Шева Хаддас.
"Ты, видит Бог, не совершил греха", - сказал Авраам Ниссен. "Если бы ты
знал, что она жива, то твоя связь с другой женщиной противоречила бы закону.
Но в данном случае запрет рабби Гершома к тебе неприменим. Одно ясно: ты
должен развестись со своей нынешней женой. Почему ты ничего не сказал нам об
этом?"
"Я не хотел огорчать вас".
Герман подал Тамаре знак - приложил палец к губам. Реб Авраам Ниссен
взялся за бороду. Глаза Шевы Хаддас излучали материнскую заботу. Ее голова,
покрытая чепчиком, кивала, смиряясь с древним правом мужчины на измену, с
его страстью ко все новым и новым объятиям - со страстью, которой не мог
противостоять даже самый порядочный из них. Так всегда было и так всегда
будет, казалось, думала она.
"Это дело, которое муж и жена должны обсуждать одни", - сказала она. "Я
пока что приготовлю поесть". Она повернулась к двери.
"Спасибо, я недавно ел", - быстро сказал Герман.
"Его жена хорошая повариха. Она наверняка приготовила ему на ужин
жирный супок". Тамара состроила презрительную гримасу - такую, какая иногда
бывает у евреев-ортодоксов, когда они имеют в виду свинину.
"Стакан чая с печеньем?", - спросила Шева Хаддас.
"Нет, нет, правда".
"Может быть, вам стоит пойти в соседнюю комнату и поговорить", -сказал
рабби Авраам Ниссен. "Как говорят мудрецы: "Эти дела решают с глазу на
глаз". Если вам понадобится моя помощь - я сделаю все, что смогу". Старик
продолжал другим тоном. "Мы живем во времена нравственного хаоса. Во всем
виноваты безбожные убийцы. Не считайте себя виноватым. У вас не было иного
выхода".
"Дядя, безбожников хватает и среди евреев. Кто, ты думаешь, привел нас
на то поле? Евреи-полицейские. На рассвете они выломали все двери, обыскали
все подвалы и чердаки. Если они находили прятавшихся людей, то били их
резиновыми дубинками. Они привязали нас друг к другу, как скотину, которую
ведут на убой. Одному из них я сказала всего одно слово, и он ударил меня
так, что я этого никогда не забуду. Они не знали, болваны, что их тоже не
пощадят".
"Как сказано: "Незнание есть корень всяческого зла".
"ГПУ в России было не лучше нацистов".
"Ну, как сказал пророк Исайя: "И согнут человеку выю и унизят его".
Когда люди перестают верить в Творца, миром правит анархия".
"Таков род человеческий", - сказал Герман как бы сам себе.
"Тора говорит: "Потому что мысли и желания сердца человеческого злы с
юных лет". Но по этой причине Тора и существует. Да, идите вон туда и
обсудите все между собой".
Реб Авраам Ниссен открыл дверь в спальню. Там стояли две кровати,
застеленные европейскими покрывалами, изголовье к изголовью, как на старой
родине. Тамара пожала плечами и вошла первая. Герман последовал за ней. Он
подумал о свадебных покоях, в которые они входили женихом и невестой много
лет назад.
За окном торопился Нью-Йорк, но здесь, за гардинами, продолжалась жить
частица Наленчева и Живкова. Все воссоздавало картину ушедших лет: выцветшие
желтые стены, высокий потолок, деревянный пол, даже стиль комода и обивка
кресел. Опытный режиссер не смог бы найти более подходящий интерьер для этой
сцены, - подумал Герман. Он вдохнул запах свечных фитилей. Он опустился в
кресло, а Тамара села на край кровати.
Герман сказал: "Ты, конечно, можешь не говорить мне об этом, но - если
ты считала, что меня нет в живых, тогда ты наверняка - с другими..."
Он не мог продолжать. Его рубашка снова стала мокрой.
Тамара испытующе поглядела на него. "Ты хочешь знать? Всю правду?"
"Можешь не говорить. Но я был с тобой честен и заслуживаю..."
"У тебя был другой выбор? Тебе пришлось сказать правду. Я твоя законная
жена, а это означает, что у тебя две жены. За такими вещами в Америке следят
очень строго. Совершенно независимо от того, что делала я - тебе неплохо бы
знать: любовь для меня - это не вид спорта".
"Я не говорил, что любовь - вид спорта".
"Ты превратив наш брак в карикатуру. Я пришла к тебе невинной девочкой
и..."
"Перестань!"
"Все дело в том, что мы, как бы мы там ни страдали и как бы ни
сомневались, проживем еще день или еще час - очень нуждались в любви. Мы
нуждались в ней сильнее, чем в нормальные времена. Люди лежали в подвалах и
на чердаках, голодные и вшивые, но они обнимались и целовались. Я никогда бы
не подумала, что люди могут быть столь страстными в подобных
обстоятельствах. Для тебя я была меньше, чем ничто, но мужчины пожирали меня
взглядами! Господи, прости меня! Мои дети были убиты, а мужчины затевали со
мной романы. Они предлагали мне кусок хлеба или немного жира или
какое-нибудь послабление на работе. Не думай, что это были пустяки. Корка
хлеба - это была мечта. Несколько картофелин - состояние. В лагерях торговля
шла все время, в нескольких шагах от газовых камер заключали сделки. Весь
обменный капитал уместился бы в одной туфле, вот как отчаянно люди старались
спасти свою жизнь.
Симпатичные мужчины, моложе меня, мужья привлекательнейших женщин,
бегали за мной и каких только чудес не обещали! Мне даже присниться не
могло, что ты жив, но пускай бы я знала об этом - я все равно не обязана
была хранить тебе верность! Наоборот, я хотела тебя забыть. Но хотеть и мочь
- две разные вещи. Я должна любить мужчину, иначе секс мне отвратителен. Я
всегда завидовала женщинам, для которых любовь - игра. Но в конце концов, а
что она такое, как не игра? Но есть во мне что-то - проклятая кровь моих
богобоязненных бабок - что препятствовало этому.
Я говорила себе, что я набитая дура, но если мужчина дотрагивался до
меня, я начинала избегать его. Они называли меня лицемеркой. Мужики делались
грубыми. Один очень уважаемый человек пытался меня изнасиловать. В придачу
ко всем этим несчастьям мои подруги по лагерю в Джамбуле попытались устроить
мой брак. Все твердили одно и то же: "Ты молода, тебе надо замуж". Но это ты
нашел себе другую, а не я. Одно я знаю точно, милосердного Бога, в которого
мы верили - не существует".
"Значит, у тебя никого не было?"
"Мне кажется, ты разочарован. Нет, у меня никого не было, и я больше
никого не хочу. Перед душами моих детей я хочу предстать чистой".
"Мне кажется, ты сказала - Бога не существует".
"Если Бог мог смотреть на весь этот ужас и ничего не предпринял, то Он
- не Бог. Я говорила с верующими евреями, даже с раввинами. В нашем лагере
был молодой человек - он был раввином в Старом Жикове. Он был очень набожный
- таких, как он, больше не бывает. Ему приходилось работать в лесу, хотя он
был слишком слаб для этого. Большевики знали, что его труд не принесет им
никакой пользы, но мучить раввина считалось у них добрым делом. Однажды в
субботу он не захотел брать свою пайку хлеба, потому что закон запрещает
носить что-либо в этот день. Его мать, жена старого раввина, была святая.
Только Бог на небесах знает, как она утешала людей и отдавала им последнее.
Условия в лагере были такие, что она ослепла. Но она знала назубок все
молитвы и твердила их до последней минуты.
Однажды я спросила ее сына: "Как Бог допустил такую трагедию?" Его
ответ состоял из всевозможных уверток. "Неисповедимы пути Господни" и так
далее. Я не стал спорить с ним, но во мне поднялось раздражение. Я
рассказала ему о наших детях, и он побелел как полотно и смотрел на меня
пристыженный - как будто сам был виноват в этом. В конце концов он сказал:
"Я заклинаю вас, не продолжайте".
"Да, да".
"Ты ни разу не спросил о детях".
Герман помолчал мгновенье. "О чем тут спрашивать?"
"Нет, не спрашивай. Я знала, что среди взрослых бывают великие люди, но
что дети, маленькие дети, могут быть великими настолько - в это я никогда бы
не поверила. Они повзрослели за одну ночь. Я отдавала им часть моей пайки,
но они отказывались есть эти куски. Они пошли на смерть как святые. Души
существуют, они есть Бог, которого нет. Не возражай мне. Это мое убеждение.
Я хочу, чтобы ты знал, что наш маленький Давид и маленькая Иошевед приходят
ко мне. Не во снах, а наяву. Ты, конечно, думаешь, что я рехнулась, ну и
думай - мне это ни капельки не мешает".
"Что они говорят тебе?"
"О, много всего. Там, где они теперь, они снова дети. Что ты намерен
делать? Разведешься со мной?"
"Нет".
"А что мне тогда делать? Приехать жить к твоей жене?"
"Прежде всего ты должна найти себе квартиру".
"Да. Оставаться здесь я не могу".