ЭПИЛОГ

Последний раз мне довелось видеть Моню Цацкеса незадолго
до конца второй мировой войны. Был март. Таял снег на бетонных
автобанах Померании. Аккуратные поля немецких бауэров были под
водой. В голых ветвях придорожных вязов удивленно галдели
прилетевшие с юга грачи.
На Запад, по германским первоклассным дорогам, двигалась
азиатская орда. Русская армия-победительница. В диковинных
шапках-ушанках, в измызганных серых шинелях, в допотопных
обмотках и кирзовых сапогах. На мохнатых монгольских лошадках.
На трехосных американских "студебеккерах". На исцарапанной
осколками броне танков "Т-34". И просто пешком, - без строя,
ватагой, - навьюченная пудовыми плитами минометов, ручными
пулеметами, трофейными фауст-патронами. С противогазными
сумками, набитыми шелковым дамским бельем, с десятком немецких
часов на каждой руке - от запястья до локтя. На лафете
артиллерийского орудия дребезжало, закрепленное цепями, черное
лакированное пианино, оскалив белые клавиши. Скуластые солдаты
с блаженной улыбкой растягивали меха перламутровых аккордеонов
"Хоннер", и разудалые и тоскливые степные песни плыли над
готическими шпилями кирх, над остроконечными кирпичными
крышами, над ухоженной и сытой немецкой землей.
Моросил мелкий дождь, когда я остановил свой "виллис" у
развилки дорог, чтобы уточнить свой маршрут на КПП.
Солдат-часовой на этом узле дорог оказался малый не промах.
Чтобы укрыться от непогоды и при этом не нарушить устава
караульной службы, он приволок из ближайшего немецкого
фольварка дубовый шкаф с резными узорами на распахнутых
настежь дверцах, вышиб из него полки и перекладины, вышвырнул
все барахло в придорожную грязь и забрался в шкаф во весь
рост, как в караульную будку. Большое зеркало на внутренней
стороне дверцы давало ему широкий обзор в оба конца, и он не
утруждал себя даже лишним поворотом головы.
На часовом были красные американские ботинки, серые
обмотки вились спиралью до колен, короткая шинель с черными
подпалинами-следами ночлегов у костра - была косо подпоясана
брезентовым ремнем, на боку болталась противогазная сумка,
где, как ни странно, сохранился противогаз. Над выпущенным на
лоб черным чубом с редкими прядями ранней седины торчала
зимняя шапка на "поросячьем пуху", с одним ухом, задранным
вверх, а другим-опущенным вниз. Эти два уха шапки-ушанки,
поднятое и опущенное, словно захваченные врасплох на стыке
времен года, напоминали о том, что зима уже прошла, а лето все
еще не наступило.
На задней стенке шкафа висели на гвозде стенные часы с
гирями на цепях и маятником. Каждые пятнадцать минут часы
начинали простуженно кашлять, над цветным циферблатом
отворялось окошко, откуда высовывалась деревянная птичка и
издавала хриплое "ку-ку".
Да, это был он - рядовой Моня Цацкес. Он тоже обрадовался
мне. И мы принялись болтать, пока рядом нет начальства. Я
спрашивал о тех, кого знал еще со времен формирования
Литовской дивизии на замерзшей русской реке Волге, а Моня
отвечал. Как живой справочник.
- Лейтенант Брохес? Командир минометной роты? Убит... Под
Шяуляем...
- Рядовой Фима Шляпентох?.. Смешной парень был. Убили...
Совсем недавно.
- Старшина Качура? Подорвался на мине. Даже сапог не
нашли. Помните, какие у него были хромовые сапожки?
- И политрук Кац погиб... Война не разбирает.
- А помните почтальона? Валюнаса, которого начальство
готовило закрыть грудью амбразуру дота, как это сделал
Александр Матросов? Он еще в пьяном виде прокусил ухо нашему
командиру полка и угодил в госпиталь для психов. Сейчас
вспомнили? Вернулся через полгода и погиб... Так и не став
Героем Советского Союза...
- И бывшего шамеса нет в живых... И бывшего кантора
Фишмана тоже...
- А немец из Клайпеды? Зепп Зингер, урожденный Залман
Зингерис? Который был поваром у фельдмаршала Манштейна и
продемонстрировал гостям из Берлина превосходство германской
расы? Его взял в повара подполковник Штанько. И оба погибли.
От одной бомбы...
И еще сказал Моня:
- Ветеранов, живых, можно по пальцам сосчитать. А дивизия
по-прежнему в полном составе. Пополнение наскребли в Литве.
Чистые литовцы. Евреев к нам больше не присылают. Кончился
запас.
- Знамя полка? А что ему сделается? В целости и
сохранности. Бархат почти новый...
Стенные часы за спиной у Мони закашляли, зашипели, и
деревянная кукушка высунула головку из круглого отверстия и
прохрипела свое "ку-ку", напомнив, что мне пора ехать дальше.
- Постойте, у меня к вам один вопрос... - задержал меня
Моня. - Вы старше меня, может быть, вы знаете... - Он смутился
и стал подыскивать слова. - Допустим, женщина потеряла дар
речи и слышит плохо... не от рождения - это несчастный
случай... Так дети у нее не будут глухонемыми?
Я удивился, с чего это Моню Цацкеса интересуют такие
проблемы. И он пояснил, застенчиво улыбаясь:
- Понимаете... есть один человек... У меня же никого не
осталось... Фирочка-Козочка...
- Какая козочка? - не понял я.
- Есть такая. Тоненькая... с зелеными глазами... Она
из-за меня пошла в санитарки и поехала на фронт. Но не
доехала. Их разбомбило... От контузии она перестала
говорить... И с ушами плохо... Фима Шляпентох, пока его не
убило, писал за меня письма... Мы искали ее... И нашли... Так
вы думаете, что это не отразится на детях?
Я заверил его, что ее контузия не имеет никакого
отношения к будущим детям, потому что это не врожденное, а
благоприобретенное...
- Спасибо на добром слове, - улыбнулся Моня, и белые
шрамы на его подбородке порозовели. - Так уж, видать, нам на
роду написано: раньше я молчал, она говорила. Теперь наоборот
будет.
Мы обнялись с Моней. Я поехал к повороту шоссе, оставляя
за собой шкаф, переделанный в караульную будку, и плотную
фигуру солдата в нем, с круглыми, как у пингвина, глазами.
До конца войны было еще полтора месяца.
Иерусалим, 1977