Всё меньше скромных обелисков вдали от суетных столиц. Тех, что неброско и не близко стоят без надписей и лиц. Всё больше пышных юбилеев, речей, искусственных венков. Но сердцу скорбному милее холм в обрамлении вьюнков. В земле под травами густыми лежат в покое испокон сестрички с ликами святыми, словно сошедшими с икон. Мальчишки в блёклых гимнастёрках. Полвзвода – вместе навсегда. Реестр фамилий полустёртых венчает строгая звезда. К ней припеклась кровавой коркой в железо въевшаяся ржа. Но обелиск стоит на горке, осанку гордую держа
По всей длине прошедших лет твердели старые привычки. У страсти отсырели спички и вместо «да» всё чаще «нет». Так раздражает дом чужой, что через час уже неймётся. Тревожно сердце в рёбра бьётся, твердя своё - домой, домой! Зло рассуждаешь о любви, обиды в сердце умножая... Но эта женщина – чужая совсем. Такая селяви. Пусть дома ужин без затей и кофе быстрорастворимый, но мягче всех диван любимый - ночной певец былых страстей. И так легко не говорить, её звонкам не отвечая. И вместо кофе выпить чая, и прямо в кухне закурить
Меня разбудит звук карандаша, которым Бог дописывает утро. И грифель трёт в серебряную пудру свой острый нос, тихонечко шурша. Непостижим Господний произвол, и арамейский древний слог, и почерк. А шар земной, как тополёвый ствол, наполнен всклень елеем клейких почек. Того гляди, часы сорвутся в бег, в весенний гон, стрелой влетая в лето, отщёлкивать его короткий век по циферблату солнечного цвета... Парит в луче пылинкой чудный сон как в давнем детстве, неисповедимо. Плывёт над миром колокольный звон, ложась на ветки тёплым белым дымом
Так тихо здесь, что тишина звенит тибетской чашей в обертоне звука. Здесь низкие окошки близоруко глядят, прищурясь, в солнечный зенит. Здесь куст сирени торкает в стекло, как будто робко просится погреться. На стареньком диване дрыхнет детство… Мне казалось, что оно ушло, а получилось так, что - я беглец, совсем забывший дачные пенаты. Меняются мои координаты и тает время, словно леденец. А мне опять уже лететь пора листком, сорвавшимся с родимой ветки. Когда-нибудь замкнутся кругосветки кольцом свернувшись посреди двора. В уютной комнате полуденный покой, потёртый коврик шум шагов приглушит… Тот из миров, наверно, самый лучший, что сладко спит в ладони под щекой
В телефонной трубке молчат миры. Не гожусь я, видимо, для игры, где ходы продуманы в мелочах… Два игральных кубика на ключах - к ним замок найти бы. И дверь к замку - я вернусь опять к своему райку. Чтоб в мундштук серебряный честерфилд, чтоб плеснуть в стекло виноградный спирт. И подсвечник медный за ручку взять, фитилёк затеплить. Да мне нельзя… От миров молчащих звенит в ушах. Значит вновь – гарде! Королеве шах. Вечер, бредни бренди как мир стары... Королева временно вне игры
Весна созрела в глубине - в земле, под травами, под прелью. И бродят соки по апрелю, в хитросплетениях корней. Мы в окружении чудес отражены в стекле оконном. Наполнен мир пасхальным звоном, теплом налит по край небес. Всё чище птичьи голоса, всё больше силы в талых водах. Над головой, в зените свода висит цветная полоса, весну деля напополам - на послезимье и предлетье. И хлещет дождь тугою плетью, гоня последний снежный хлам. И дятел пробует сосну на звук, ища стройней и выше. Листок из тёплой почки вышел, зелёным клювиком блеснув. Слегка прочистил горло гром, прибита ливнем пыль к асфальту. Звучит кукушечье контральто, и май маячит за бугром