Предыдущая публикация
Холодно
Холодно. Мне очень холодно. Мне? А разве есть я? Разве еще осталось мое собственное имя? Кстати, как оно звучит? Помню, в детстве мама ласково называла меня Айзере, потом на кафедре, в институте, студенты придумали мне прозвище Азимут, а здесь, в концлагере, в бараке № 4, гаупт Штейн кличет меня Жид-1220 – правда, чаще он просто бьет меня ботинком в пах. В последнее время ему не везет, все время мажет. В мои 47 килограммов стало трудно попадать.
Его ботинки… У меня с ними свои счеты. Чтобы выжить, я давно материализовал все вещи в лагере, все предметы одушевил, а всех людей в форме, наоборот, сделал мертвыми статуями. Вот, например, обувь Штейна - это пауки-тарантулы, огромные людоеды. Питаются исключительно кровью и мокротой, а еще стоном. Р-раз - и по почкам, и обувь сыта. Удар в скулу и выплюнутый зуб - ботинки накормлены.
Как-то раз я пытался оставить их голодными, замер в ожидание удара, надеясь увернуться. Штейн ударил практически без размаха, ударил в поддых, мастерски сопроводив мою боль музыкальным сопровождением своей глотки, откуда раздалось гоготанье. Сытыми оказались и ботинок, и его хозяин.
Или, например, очереди. Автоматные очереди в моем мире - пчелы, шмели, комары. Навязчивые, острые и злые. А еще – светлячки. Да-да, светлячки. Они так красиво ночью светятся и поют, расстреливая свои очередные жертвы. Расстрелять - это привилегия, это рай. Остальным – путь вон туда, где живет злой чародей Дым. Его хоромы - на самой окраине нашего лагеря, его дверь никогда не бывает закрыта. Чародей очень гостеприимен и любит большие компании. Наверное, я сошел с ума, раз говорю о газовой камере такими причудливыми формами. Но у меня есть цель – умереть в сознании, в здравом уме, а всем известно, что лучше всего это получается у сумасшедших…
Год назад
Лужицы в моем городе - редкие гости. Не успев родиться, они выбрасывают белый флаг и идут на поклон солнцу. А солнце, главный летний генерал, безжалостен к маленьким шалостям природы. А вот сегодня солнце проспало, выглянуло, зевнуло и задремало. Лужицы, радуясь нежданному подарку, распелись, разгулялись и, немного захмелев, нагло сопровождали меня всю дорогу к ее дому.
Илза поступила в институт с первого раза, ее «Горе от ума» произвело на старенького профессора неизгладимое впечатление. Прыгнув на стол, Илза потребовала «Карету, мне, карету» с таким воинственным видом, что члены экзаменационной комиссии, опасаясь за учебный инвентарь, поставили галочку. И теперь мне, студенту третьего курса физико-математического факультета, необходимо было не «ударить лужей в ботинок» и провести свое первое настоящее свидание.
Кроме ньютоновского яблока в голове ничего интересного не вертелось. Воскресенье я не любил, приходилось становиться обычным человеком, есть, спать, готовить и даже стирать рубашку. Кафедра закрывалась, колбы закупоривались, мел жил вне доски. А я, Айзере Давидович, жил вне себя. Помню, решив стать физиком, своим девизом выбрал фразу одного римского консула: «Живи с молнией». Не знаю, что имел в виду римский гражданин, молния в МОЕЙ жизни была важной фигурой. Предположения в этой сфере вызвали большую полемику среди ученых, и какой-то физик по фамилии Сван из Гетеборга даже написал на эту тему заметку в научно-популярном журнале. Но сегодня такой солнечный день, что о молнии можно и не мечтать. Парит с раннего утра, и, похоже, моя рубашка намокнет еще до того, как Илза выйдет из подъезда. Хорошо, что неподалеку есть пруд, мы сможем взять напрокат лодочку и покататься.
Годы назад
Четыре шага вперед и четыре назад, заунывный речитатив нескладных букв. Потусторонний взгляд нашего ребе. Воскресная школа и синагога одновременно. Я, опустив голову, стараюсь незаметно засунуть палец в нос, и в ритм молящимся насладиться своим громким преступлением. Мне так смешно, что даже не стыдно. И чего они ходят так, словно водят хоровод. Неужели нашему боженьке нужно обязательно молиться именно так и никак иначе? Мама в детстве на ночь мне всегда рассказывала о том, сколько бед натерпелся наш народ, сколько слез было пролито за эти тысячелетия. Еврейская мама - особенная. Когда плохо, она говорит что бывает и хуже. Когда совсем невмоготу, обязательно скажет, что уже стало лучше, а когда наступает просвет, с ужасом готовится к катастрофе. Но обязательно с улыбкой, такой теплой и родной, что ты всему веришь. С улыбкой, в которой порой слез больше, чем радости. Но, видно, там, на небе, наши хлопоты совсем никого не интересуют, раз мы по воскресеньям еще и ходим как китайские болванчики взад и вперед. Может, сбежать?
К нам во двор пару дней назад приехал старьевщик с шарманкой и голодной босой девочкой лет семи. Очень красивой и очень вонючей. Они стали в нашем дворе и рано утром, когда темень держит на лопатках рассвет, начали созывать всех в свой уголок. Кому точить ножи, кому предлагать вечный двигатель, а кому продать книгу. Мы, мальчишки, тайком выглядывая из своих кроватей, в которых давно уже помещается лишь наша половина, сбегали к этому старику, казавшемуся нам джинном, вылезшим из бутылки. Мне ничего от старика не надо было, на мои дырявые карманы вряд ли можно у него поживиться. А вот девочка меня взволновала. В ней был огонек, молния, что ли. Мы пару раз обмолвились с ней, и сегодня я обещал показать Илзе (так звали нищенку) развалины старого дома. И вот теперь я должен сидеть за партой и слушать, как ребе, отмолившись за свои прегрешения, молится за нас, «шлимазлов». Указка у него острая и попадает мне в руку в тот самый момент, когда мой палец, наконец, выигрывает бой с моим носом. Повторите Тору еще раз, и еще раз, и еще. А как я могу повторить то, чего не знаю? А девочка стоит, наверное, и ждет, а солнце подло греет окно, а ребе в своих очках ничего этого не видит. Похоже, мое свидание накрылось. Ох уж этот боженька со своими молитвами…
Начало рассказа
А может, мне надо было тогда молиться, - подумал я, лежа на голом полу в кабинете у Штейна (как обычно, перед тем, как лечь по его приказу, я представил, что пол с кровавыми разводами - это поляна с розами, что это и есть те самые райские кущи). Меня сегодня не будут бить, сегодня я важная часть научного эксперимента. Штейн с друзьями поместил меня в холодный кабинет и, открыв окна, раздел догола, они собираются мочиться на меня, споря, что теплая моча не даст мне замерзнуть. Об этом их увлечении у нас в лагере говорили давно, я же здесь первый раз. И не знает гаупт, что в моем мире я сейчас нахожусь в оливковой роще, где с удовольствием разглядываю небо, откуда льется дождь из лепестков роз, брожу меж маленьких деревьев и наслаждаюсь музыкой лютни. Я, наверное, слишком увлекся мечтами и не заметил, как расстроенный Штейн все-таки начал бить…
Всё кончилось, меня тащат в барак, а позади, сквозь звуки моей лютни, я слышу выученное наизусть немецкое слово «Шайзе», повторенное многократно. И еще я успеваю заметить свежий ров и торчащие кости, кости, которые пару минут назад были живыми людьми.
Год назад
Репродуктор чихнул, зевнул, снова чихнул и из его простуженной пожилой гортани полилось мелодичное пение. Красивая мелодия без начала и конца. Левым веслом мне удавалось грести практически без брызг, а вот правое у Илзы вызывало опасение. Платье то и дело подвергалось влажной обработке, коленки к середине катания намокли и хотели на сушу. Но я не мог, я ведь не сказал ей самого главного. По правде говоря, я вообще мало говорил. А что я должен сказать девчонке, от которой сегодня так пахло? В этом запахе и смущение, и робость, и вкус первого поцелуя, запах надежды и аромат свидания. Илза стала такой красивой, такой взрослой. От маленькой девочки, просящей милостыню в нашем дворе, давно не осталось следа. Старьевщик умер, так и не наточив ножи, девочку взяла наша соседка тетя Наина, которой бог не дал детей , но не забыл наградить добрым сердцем.
Илза, смеясь, обдала меня водой, намочив мои очки, и запросто спросила: ты будешь моим рыцарем без страха и упрека? И не дождавшись ответа, встала и пошла на мою половину лодки. Звук поцелуя раздался одновременно с треском накрененной лодки. Физика над лирикой взяла верх, и лодка соответственно пошла вниз. Уже на берегу, абсолютно мокрые и абсолютно счастливые, мы увидели, что жизнь за эти пять минут изменилась. Словно киномеханик поставил ленту задом наперед. Люди неестественно прятали улыбки, бежали в разные стороны, но почему-то сталкивались и не могли расцепиться. Вода в ушах и любовь в теле не давали понять, что случилось. Я понял только одно: виной всему тот самый репродуктор, который сейчас не кашлял, а тихо, так тихо, что лопались перепонки, говорил. И все замерли и слушали. А черный голос в сотый раз повторял фразу… «Сегодня, 22 июня…».
Несколько месяцев после этого
- Айзере Давидович, вынужден вам отказать... Согласно запросу в институт, разработки в вашей области являются стратегически важными и секретными. Некто профессор Сван из Гетеброга («Гетеборга», поправил я военного) считает, что Вы на пороге большого открытия. Вы получаете бронь и эвакуируетесь в город Н. Немедленно вернитесь к себе на кафедру...
Молодой капитан устало взглянул на меня и недоуменно спросил: «Ты что, не понимаешь - война, немец совсем близко». Я ничего не понимал. Видно, мама моя так научила, что если плохо твоему дому, значит плохо и тебе. Если плачет твоя земля, рыдаешь и ты. А значит - надо идти и защищать свою улицу и свой дом. На кафедре меня так и не дождались. Перейдя дорогу и зайдя в военкомат другого района, уже через час оттуда вышел доброволец-пехотинец Айзере Давидович, направленный в город Ельня, что под самой Москвой. Молния подождет, думал я - тем более, что МОЯ МОЛНИЯ еще два дня назад уехала с театральной бригадой на фронт. Маленькая Илза снова удивила профессора, подав заявление с требованием взять ее во фронтовую бригаду артистов, угрожая при этом доломать тот самый знаменитый стол…
Интересно, а зачем нам винтовка, если патронов нет, и зачем нам штык, если он затуплен еще в Первую мировую. На улице минус сорок, и летняя форма совсем некстати. Нас примерно двести человек, добровольцев, лежащих в наспех выкопанных окопах. У нас патронов с десяток, две пушки-дедушки и пара гранат немецкого производства. Ах, почему я умею считать и делить? Наши двести никак не идут в сравнение с их тысячами. Вот заиграла гармошка, вот запел немец и стал кричать незнакомое мне слово « Шайзе». Залегли, все ждут, они - приказа, а мы - смерти. Мы в окружении. И выхода нет. А куда засунуть патрон и почему моим ногам так тепло? Танки, вот в чем дело. Я обмочился от страха, увидев танки, размалеванные змеями и драконами. Танки, они идут, сжирая куски земли, поглощая воздух и выбрасывая огонь из своих желудков.
И снова киномеханик поставил пленку в обратную сторону. ИНАЧЕ КАК ОБЪЯСНИТЬ, ЧТО МЫ БЕЖИМ ВЛЕВО, А ТАМ НЕМЦЫ, БЕЖИМ НАПРАВО, А ТАМ СНОВА НЕМЦЫ? Кругом немцы, хорошо обутые и бритые, четко знающие цель. И мы, двести мальчишек, обманутых и забытых полковником, промчавшимся на «Эмке» и обещавшим подкрепление.
Мамины глаза, я вижу мамины глаза. Они говорят мне, что все будет хорошо, а это просто временная неудача, я улыбаюсь и машинально спускаю курок, пуля, удивленно, что у нее есть работа и про нее не забыли, как ошпаренная летит на свободу.
Глаза, мамины глаза! Нет, это не мама. Это глаза молодого немца, смотрящие на меня, немца, который уже не вернется домой, так как моя шальная пуля нашла себе приют. Он падает, и последнее, что он произносит, он почему-то зовет мою маму: «Муттер», «Муттер». Странно, ведь и мы, еврейские мальчики, зовем свою маму Муттер. Так зачем воевать?..
Удар прикладом по голове и я теряю сознание, снег оказывается такой вкусный, если его смешать с кровью. Вот только, наверное, если слишком много крови, вкус снега теряется.
А вот вкус ботинок Штейна я помню. Они пахнут БОГОМ, именно богом, раз он допустил такое на земле…
Совсем близко от этого места и этого времени
Раненых совсем мало, и для кого читать стихи, петь - непонятно. Раненых мало - много убитых. Очень много. Они повсюду, они сопровождают артистов вместо пограничных столбиков, и их количество увеличивается с каждым километров. 100 километров от города - тысячи убитых. Арифметика как раз для Айзере, где, кстати, он? Так внезапно и так глупо было получить здесь от него письмо. Каждый день рискуя жизнью, фронтовая бригада давала концерты, ведь линия фронта совсем близко. Да и нет никакой линии фронта. Немцы повсюду. А тут вдруг его письмо, у нас, мол, все хорошо, у меня бронь и с институтом, еду в город Н, чтобы продолжить свои научные изыскания. Рыцарь без страха и упрека, он даже не догадывается, как на фронте страшно, как хорошо, что он не видит сейчас свою Илзу, седую, как сама земля, наевшаяся вмиг разрывами снарядов и грохотом пушек.
Случилось все в одну минуту, когда во время своего выступления Илза, читая Лермонтова, обратила внимание на маленького мальчика в военной форме, сына полка, внимательно слушавшего ее у своей больничной койки. Вместо игрушек - винтовка, вместо ног - раздробленные культи. Мальчик, слушал, как «тучки небесные, вечные странники» высоко поднимались и гуляли сами по себе, не встревоженные гулом двигателей самолетов. А когда Илза закончила и подошла к взрослому мальчику, он уже был далеко от нее. Сердце солдата не смогло разделиться на две части, сердце и, наверное, душа выбрали Лермонтова и его стихи, поднявшись к тучам, чтобы им не было скучно. Она стало седой в одночасье, даже не заметив этого.
Спустя время
Я разглядываю свое тело. Рука похожа на лысую палку обглоданную овчаркой. Пальцы без подушек и ногтей. Палец истощен до предела, им невозможно ничего делать, все косточки перебиты тройным узлом. Я давно уже не мочусь, я выдавливаю, даже не успев снять штаны, постоянно смердит, но мы привыкли к этому запаху. Если бы мы мылись, то не пахли. Пищи нет, и нет опорожнения. Это не жизнь в лагере, это выживание. Эстафета без финиша. Старт - это и есть сама жизнь. День давно перестал делиться на часы. День - это завязь новой жизни, мы все независимо от религии верим в реинкарнацию. Она с нами происходит каждый день, ведь утро дает воздух, воздух дает легким пищу. Я вчера пытался сплюнуть. Нечем, я давно питаюсь собственным телом, вспомнив, как мама в детстве давала мне пососать руку вместо погремушки, я сосу свои пальцы вместо еды. Мне надо прожить еще один день - ради того, чтобы в воображаемом мире уничтожить Штейна и его солдат.
Вчера у нас был банный день. Они выставили нас в бараке и заставили кричать, подражая петуху; кто громче крикнет, тот увидит рассвет. Моему соседу не повезло, он проиграл. И у него был банный день. Немцы экономят на дровах, топят свою баню человеческими телами. Двух ,трех, заключенных достаточно, чтобы охрана и руководство лагеря намылись вдоволь. Загоняют всех в газовую камеру, а затем в огромную печь бросают мертвые удушенные тела. Жар отменный. А еще Штейн прикормил нескольких воронов. Он садится за стол и наблюдает, как птицы поедают глазницы у умерших зэков. Я не хочу становиться мылом и пищей, я хочу иметь в себе силы ненавидеть. Но, наверное, я плохо учился в воскресной школе и плохо молился своему богу. Штейн вписал мою фамилию в графу для растопки дров, к нам едет комиссия из Берлина, будут проверять работу эсэсовцев. С утра зарядил дождь, и пару раз была слышна гроза. А может, это отголоски близости линии фронта. Мне осталось жить совсем чуть-чуть, и надо многое сказать – здесь, на этом свете, чтобы, поднявшись на небо, меня уже ждали, не ругали, что я кого-то забыл.
Моя жизнь была красивой и доброй. Она была полной. Мне встречались лишь хорошие люди. Взять хотя бы дворника дядю Рустама. Мы много шалили в нашем дворе, поджигали мусор и стреляли по воробьям. Воровали яблоки и смеялись над старым Мосей, слепым Мосей, у которого часто таскали мелочь. Дворник все видел и знал, но лишь качал головой, грозя кулаком нам, сорванцам. А когда начались погромы, именно дядя Рустам прятал меня в своей комнатушке. Я вспоминаю маму, свою маму, которая украдкой вязала мне ночью теплые носки и подкладывала их под подушку, придумывая историю о добром волшебнике, приносящем подарки. Я любил получать подарки и любил, чтобы они лежали под подушкой. Мамы не стало - и моя подушка никогда больше не меняла сторону. Мимо меня прошло множество людей, и все они задержались в моем сердце.
Илза, моя звезда и мой огонек, моя молния. Я тебя обманул, соврав, что еду в тыл и буду там работать над новым оружием. Я попал в плен в первый же день своего пребывания на фронте, произведя один-единственный выстрел и убив мальчишку-фрица вроде меня. Илза, моя юность и моя старость, моя любовь и моя разлука. Моя жизнь, моя перевернутая лодка и мой крошечный поцелуй. Оказывается, я прожил так много и стал абсолютно счастливым.
Мне осталось всего пять метров и примерно 20 вздохов на этой земле. Вот уже ступенька в барак с трубой. Я захожу, раздеваюсь и поднимаю глаза, дождь все сильней, гроза все суровей. И вдруг я вижу ее… мою молнию. Она ударяет, еще и еще. Я падаю, так и не закрыв за собой дверь. «Шайзе» - на этот раз не мне. А шмели и пчелы направлены в воздух. Они чем-то недовольны и, кажется, напуганы. Молния бьет, я теряю сознание и сквозь дым вижу маму. Только, боже! - это не моя мама, это мама того фрица, что я убил. Она протягивает ко мне свои руки и говорит: «Майн либэ, ком цу мир», и я отвечаю: иду, мама, иду…
Спустя несколько лет после войны
Выдержка из газетной статьи: «Сегодня в Стокгольме состоится награждение лауреатов Нобелевской премии. Самым ярким моментом этого мероприятия должно стать чествование американского физика Айзере Давидовича. Ученый получит награду из рук профессора Свана, который и стал инициатором выдвижения Давидовича на эту премию. Айзере Давидович - автор разработки «мирного атома». Правда, злые языки говорят, что американцы собираются использовать атом для создания сверхмощного оружия... Впервые церемонию награждения покажут и в Советском Союзе»…
Послесловие
Выдающийся ученый-физик Айзере Давидович умер в возрасте 78 лет. Похоронен в Соединенных Штатах. Библиографы и ученики утверждают, что это был очень добрый и отзывчивый человек. Айзере с благодарностью говорил об американских солдатах, спасших его из концентрационного плена. Айзере был женат, на русской актрисе Илзе Давидович. Они встретились случайно, во время церемонии награждения Давидовича Нобелевской премией. Илза увидела Айзере по телевизору и прислала ему телеграмму с парой фраз. Она написала вместо фамилии получателя: «Айзере, рыцарю без страха и упрека!». В тот же день, пользуясь своими связями с советской партийной элитой и умением убеждать, смело зайдя в кабинет одного из руководителей партии, Илзе (это только слухи) залезла на стол, требуя разрешения на выезд.
Они прожили оставшуюся жизнь, ни разу не расставшись даже на день. Их часто можно было видеть в парке - сидящими на скамейке или катающимися на лодке. Айзере, как это ни странно, брал учеников лишь из Германии, говоря, что у одного из них он в долгу.
... На его могиле - только даты непростой жизни. Рядом покоится супруга. А между фамилиями - рисунок… Молния.
Следующая публикация
Нет комментариев