– Перейдём на мирские темы. Вы всегда очень элегантно выглядите. Вы сами подбираете гардероб?
– У меня есть друзья разные из модельной сферы. Кроме того, я дружу с Первым каналом и «Модным приговором», поэтому очень много там подсмотрел. Много лет дружен с мужским дизайнером Натальей Серовой, и она помогает мне на съёмках с костюмами и брендами. Пока мы одеваемся, она мне объясняет, что к чему. Так я стал следить за модой.
– В основном Вы выбираете классический стиль. Вам в нём комфортно или это дань профессии?
– Думаю, дань профессии, так как в жизни я более свободно одеваюсь. Люблю широкие джинсы, свитера, спортивный стиль, браслеты.
– А что за браслет у Вас сейчас?
– Всё, что касается браслетов, это, в основном, христианская тема.
– Вы их при храмах покупаете?
– Да, где-то увижу, там и покупаю. И почти все они с православным крестом. То есть для меня крест – это символ, я вот не знаю, как объяснить, такая плоть и кровь моя. Когда я вижу крест православный, у меня столько сил появляется.
– А как Вы думаете, какой самый страшный грех?
– Я считаю, что мать всех грехов – гордыня. Это очень тонкий грех, который завуалирован в очень много разных ипостасей и по-разному себя проявляет. И она очень мешает человеку жить, она его сжирает. Тщеславие, гордыня – это то, что человеку не даёт жить в благодати, в гармонии. Даже по отношению к самому себе. Например, ты думаешь: «Сегодня был плохой спектакль, а Господь сверху говорит: «Але, гараж!» Другими словами: «Не много ли ты на себя берёшь?» А может быть, поблагодарить стоит Бога за то, что у тебя сегодня есть? За то, что ты сегодня живёшь. Человек в этом плане такая, как я говорю даже про себя, тварюга. Ну, серьёзно, тварюга неблагодарная. Мы не благодарим ни себя, ни Бога, ни Бога в себе. За то, что уже есть. Мы всё время куда-то бежим, всё время куда-то стремимся. Некий перфекционизм – это тоже гордыня. Но это не значит, что нужно смириться. Тут очень тонкий момент… В нём надо разбираться долго, но научиться жить сегодня, перестать заморачиваться о будущем – это самое главное. Если христианин к этому пришёл, он становится счастливым. Если вы поговорите с христианином, который глубоко верит, как правило, от него идёт какая-то лёгкость и счастье, радость, потому что христианин, который глубоко верит, он перестаёт заморачиваться о будущем, он доверяет Богу. А ещё мы не прощаем людей за что-то и сжираем себя, не человека, который мог уже забыть об этом. Это тоже гордыня…
– Если сравнить Ваши фотографии десятилетней давности и Ваш образ сейчас, возникает ощущение, что это два разных человека. За эти 10 лет что изменилось в Вас? Если не брать в расчёт вес.
– Вес, в первую очередь. Нет, понятно, что дело не в весе. Повзрослел я, повзрослел. Появились дети, обязательства, проблемы, радости. За 10 лет столько всего поменялось. Я повзрослел внутренне очень сильно, я перестал вообще думать, перестал заморачиваться о будущем. У меня есть, конечно, свои желания, у меня есть хотелки...
– Самое большое испытание, которое помогло вам повзрослеть.
– Много было разного. Такой, знаете, симбиоз разных вещей, который подвёл к тому, что надо было принять всё, что с тобой происходит. Когда родился ребёнок, когда я ушёл из театра, когда я взял на себя ответственность за то, что я хочу быть свободным. И я отвечаю за то, что в моей жизни происходит. И я за всё благодарю Бога, это моё мышление. Уходя из театра, я понимал, что хочу свободы, и я просил у Бога помощи и благодарил Его, если получалось. И вот такое некоторое взросление, когда ты берёшь ответственность, свой крест на себя, за свою работу перед Богом, за своих детей перед Богом. И проблемы, и заботы с каждым днём делают тебя всё крепче, крепче. Тогда я начал осознавать, что эту жизнь надо только принимать так, как есть. Это меня делало сильнее. В общем, за эти 10 лет я стал самостоятельным, я не завишу ни от кого и ни от чего. Только от Бога. И это тоже моя философия. Многим это не понятно. Говорят: «Ну, как ты вот так? Прямо вот уповаешь?» Я говорю: «Да. Я знаю, это». Я знаю, что Он со мной, что Он меня не оставит никогда, ни на секунду. Вообще. Даже когда мне было очень плохо, я знал, что так и должно быть. Вот эта философия православного человека мне помогала.
– Очень плохо – это когда нет работы. Как не опустить руки? Ребёнка надо кормить, жена сидит в декрете.
– Если говорить глобально, вера помогла понять, что так и должно быть. Это для тебя лучший сценарий, лучшая жизнь. Он хочет, чтобы ты это прошёл. И Он знает, что ты это пройдёшь. И раз Он знает, как я могу в этом сомневаться? Встал и погнал.
– Вы что делали?
– Не было работы – шёл, учил роли. Просто занимался чем-то, ехал в студию, занимал деньги, отдавал, шёл в спортзал, занимался просто ребёнком несколько дней, устроился на работу, на другую уже, без театра. В пандемию, например, мне помог мой друг, ныне серьёзный человек, директор музея Победы. Он меня устроил к себе, я был как консультант по культурной работе. Мы делали проекты, обсуждали, я работал с артистами – использовал свои возможности, связи, давал там сольные концерты за те деньги, которые мне платят. То есть я не сидел на месте. В общем, что тебе Господь дал на сегодня, этот ресурс ты и используешь. Знаете, в тот момент я обернулся назад и вспомнил, как много раз я отказывал тем людям, которые предлагали работу. Когда я был на подъёме, на кураже, думал так: «Я не буду работать за сто тысяч рублей. Моя сумма сейчас в разы больше». И я получил за это по башке. В какой-то момент Господь мне в мозг такую мысль вложил: «Вспомнил? А может, надо позвонить и извиниться?» И в следующий раз ты уже таких ошибок не делаешь, ты начинаешь любить и ценить людей, ценить ту работу, которую они тебе дают. Вот, например, не поеду я к Вам на интервью – мне Первый канал уже обзвонился, 500 этих эфиров. А потом Первый исчезает, Второго нет, а ты ещё и каналу «Мир» отказал. А потом ты начинаешь радоваться тем интервью, которые тебе предлагают. Приезжаешь в город на гастроли – слава богу, какой-то концерт нарисовался, а местное телевидение такое: «Ой, Евгений, там Калужское телевидение, вы не могли бы посетить?» И ты: «Да, да, да». И говоришь сам себе: «Ах ты, тварь, вспомнил, да?» Вспомнил, как ты себя вёл. Да, может быть, сейчас у меня нет времени – много работы, но я либо выслушаю, либо… Но чтобы отбрить – нет! Вся жизнь строится из поступков, и я за гордыньку получил по башке конкретно.
– Каждый, кто познал успех, в какой-то момент начинает так себя вести…
– Да. У меня не было глобальных переборов, но даже это тебя засасывает, тварюга эта бесовская тебя за это цепляет. Я не люблю говорить терминами, бесы, не бесы, это все понятно, что они существуют и так далее. Но ты не замечаешь. Ты реально не замечаешь, как тебя начинает это сжирать.
– Кобзон, когда был в концертном костюме, он не позволял себе даже присесть.
– Я был свидетелем этого. Царствие Небесное Иосифу Давыдовичу. Помню, как я пришёл к нему по своему вопросу в гримёрку в Кремле, стучу, а там директор его: «Кто?» «Кунгуров», – отвечаю. «Ну, если его не смущает Кобзон в трусах, пускай заходит», – слышу из гримёрки. Я захожу, а он реально в нижнем белье. Ему могли сто раз отпарить брюки, но у него привычка уже такая была. Он заходил в гримёрку, снимал брюки, решал дела, вопросы – рубашка, бабочка, а пиджак снимал. Потом опять надевал брюки и выходил к людям. Кстати, эта привычка у него осталась после гастролей, когда выступали на заводах, на пароходах, на подводных лодках, где негде было отпарить. Один раз погладил – и на целый день.
– У Вас к концертному костюму тоже такое трепетное отношение?
– Да нет, наверное, у меня попроще. Я уважаю свои костюмы, ухаживаю за ними, но не настолько.
– Кольцо Вы раньше снимали перед концертом…
– Кольцо я до сих пор снимаю. Ну вот, например, лётчик садится за штурвал самолёта, врач идёт на работу. И у лётчика своя форма, у военного – своя. Выходя на сцену, во-первых, ты точно снимаешь часы, потом уже браслет, кольцо. Я в театре к этому привык. То есть в этот момент я лирический герой. Например, я пою какую-то разудалую песню про женщин или ещё про что-то, и кольцо лишнее здесь точно будет. Или я выхожу петь Онегина, я же не могу быть с кольцом в этот момент, правильно? Я даже руки гримировал. Руки, стойка, повороты, взгляд, всё это. Понимаете, человек должен погрузиться в артиста, в пение – тут не должно быть нестыковок. Даже технически.
– Евгений, давайте вернёмся к Вашей нынешней жизни. Как Вам удалось похудеть?
– Да как всем. Меняешь питание, добавляешь какую-то нагрузку. Кроме того, я бросил вообще выпивать. Не пью 8 лет.
– Когда Вы поняли, что это проблема и надо её решать?
– После проектов, в которых я участвовал. Пошли концерты, корпоративы. Бывало такое, что в неделю могло быть 3-4 корпоратива, везде, естественно, застолье, везде наливают, везде угощают, везде кормят. Естественно, будучи неопытным человеком, я не понимал, как с этим быть. В итоге всё обернулось тем, что я регулярно начал выпивать и очень много есть. Это невероятное напряжение. Энергии много, концертов много, денег много, женщин, которым ты нравишься, много. Тебя кормят, тебе говорят, какой ты красавчик.
– Крышу сносит...
– Да. Шампусик, поел вкусно, ресторан, какие-то новые блюда, ничего этого не ел. Осётр фаршированный с чёрной икрой, всё это с соусом. Вкусненько. Через полгода я осознал, что я прибавил 20 кг и регулярно выпиваю. В общем, я понял, что это надо убирать из своей жизни.
– А Вас кто-то пытался осадить? Родители, может быть, жена...
– Бесполезно вообще, бесполезно.
– То есть пытались?
– Предыдущая жена, Наташенька, ей не свезло в этом плане. У нас была прекрасная семья, и разрыв был серьёзный. Я знаю, что она до сих пор на меня обижена, хотя я благодарен ей за эти 10 лет и люблю её до сих пор. Как я могу не любить человека, с которым прожил 10 лет? И воспитывал сына. Ну, даст Бог, может быть, она этот эфир увидит, и мы пообщаемся. Это были крутые 10 лет. Тяжёлые, сложные, интересные одновременно. Она пыталась меня образумить, но это было бесполезно, пока я сам какие-то вещи не понял. Натуру обуздать сложно. Я смог только сам упорядочить это. Сам и благодаря Богу, Он мне подсказал как.
– Даже папа не смог?
– Никто вообще. Никто. К сожалению, наверное, и я знаю, что это тоже в некотором роде гордыня. Я научился… Это очень важный момент – не впустить людей в душу. Понимаете, у нас, как говорится, каждый суслик в поле агроном. Тут надо очень аккуратно.
– Когда с алкоголем завязали, много людей от Вас дистанцировались?
– Просто отлетели все. Но костяк людей, которые меня любят, конечно, остался. Вообще, как только я ушёл из театра, как только начал жить самостоятельной творческой жизнью, моя жизнь поменялась. Наверное, в тот момент я и повзрослел.
– Почему Вы ушли из театра? Потому что не хотелось быть под чьим-то контролем?
– Нет, я в театре нормально работал. Да, где-то поддавливали, но всё равно, ведь когда ты выходишь на сцену, остаётся только зритель и ты. Просто так сложилась моя жизнь. Ещё до проекта «Голос» у меня начиналась оперная карьера, появились серьёзные роли в театре, какие-то контакты за рубежом. Я начал двигаться в сторону международной карьеры. Возраст подходил уже к 30 годам, голос мужал. И тут появился проект «Голос», и после него моя жизнь полностью поменялась. Я искренне благодарен Первому каналу, всем тем людям, которые дали мне шанс. Потом позвали в шоу «Один в один». И я встал перед выбором: оставить это всё или воспользоваться шансом. Я предпочёл второе, потому что понял, что у меня появилась возможность сделать себе имя, заработать и реализоваться. Понимаете, первые шесть лет в театре я пел всё подряд, и только за пару лет до «Голоса» я пришёл к центральным ролям. В общем, мне захотелось укрепиться в имени Евгений Кунгуров. Чисто интуитивно. Потом много раз, скажу искренне, я жалел о том, что ушёл.
– Неужели нельзя было совмещать?
– Нет, уже не получалось. Сейчас – уже не жалею. Сейчас я солист Калининградского театра, у меня есть возможность петь оперу. Эстрада стала для меня основной работой, а опера – хобби в хорошем смысле. Сейчас, например, я готовлю роль Лефорта в опере Гретри «Петр Великий». В следующем сезоне у меня уже Алеко. И в то же время у меня есть концертная деятельность. Но был период, когда я выпрыгнул из оперы, но не впрыгнул в эстраду и оказался между двух огней. Мне говорили: «Чувак, ну всё, ты на плато, тебе хана». Я отвечал: «Ну, хорошо. Пусть это будет так. Это мой выбор. Но я не могу себе изменить. Я хочу петь вот таким голосом».
– Самый долгий период уныния сколько длился?
– Я не унывал. Когда у артиста замолкает телефон на 5 месяцев, он не знает, что ему делать. Ну, роль поучит, ещё что-то. Ходит как загнанный зверь. Я выгребал как угодно. Но это был не период уныния, а, скорее, период серьёзной переоценки. Длился он 5-6 лет. Это когда ты просыпаешься и понимаешь, что прямо труба.
– У Вас дедушка фронтовик. Что он Вам рассказывал про войну?
– Практически ничего. Какие-то шутки-прибаутки окопные. Про бои он ничего не говорил. Единственное, когда фильмы смотрели и поднимался какой-нибудь солдат с пистолетом, кричал: «За Родину! За Сталина! За мной!», и тогда дед улыбался. Я как-то спросил его: «А что ты улыбаешься, дед?» «Нет, ну, это, конечно, всё было, да, но я за свои 3 года ни разу этого не видел», – отвечал он. Потому что, говорит, я никогда не забуду первый бой. «Что это было?» – я спросил. «Ну, это страшно. Рукопашка – это страшно. И из окопа вылезать страшно», – отвечал он. У меня дед воевал на противотанковом орудии. «Первый бой наш был, когда танки подошли, я сам не понял, как поймал себя на мысли, что убежал назад вместе с такими же первыми бойцами», – рассказывал он. Понимаете, он даже не понял, причём всегда считал себя смелым человеком. Благо, командир очень грамотный, опытный был. Понимал, что такое первострелы и что такое первый бой. Срабатывал такой животный страх, а потом все пристрелялись. «А первый бой, – рассказывал он, – никогда не забуду. Как рванул назад. И со мной ещё 20 человек таких же».
– А что за окопные истории?
– Шутки про то, как они ели, как брились, шутили. Дед у меня любил читать, очень образованный был. И я с ним уже в переходном возрасте пытался спорить по поводу советского строя. А он мне всегда в ответ: «Ой, дурак. Дурной. Подрастёшь – поймёшь». Потом ругались с ним, я на него обижался. Он фактами меня осаживал. Ну, я дурак был, пытался ему что-то рассказать. А он в ответ: «Эх ты, шпана». Ещё и подзатыльник мне даст. «Не смей! Ты знаешь, кто такой был Сталин?» – раздражался он и начинал рассказывать. Я ему: «Да твой Сталин…». Он мне бдынь опять по башке. Я потом обижался на него, а он отойдёт, потрепит меня за волосы. Не обижайся, мол. А потом так меня прижмёт к себе: «Ничего, Женька, всё перемелется. Главное, чтобы войны не было». Вот он мне всё время говорил эту фразу. Главное, чтобы не было войны, остальное всё перемелется.
– Папа у Вас десантник, был в Афганистане. Про эту войну что-то рассказывал?
– Тоже мало. Почему-то не любят об этом рассказывать, но я, как взрослый человек, что-то уже знаю. Отец мой, например, охранял огромный склад боеприпасов. Естественно, у них были вылазки, бои, отстрелы, всё это было. Когда же папа уехал, через полгода этот склад боеприпасов душманы взорвали. И многие из бригады, в которой отец служил, погибли. А ещё отец рассказывал, что в Афганистане очень интересный климат. Что с утра холодно так, что до нуля опускается, а в обед уже жара под 60. Рассказывал, почему газированную воду заставляли их пить – газированная вода поддерживает выносливость во время жары. Быт описывал, рассказывал, что дрова каких-то баснословных денег стоили, как отстреливались они, как через перевалы шли. Папа у меня серьёзный дядька. Добрый. Знаете, сильные люди часто очень добрые.
– Вы внук фронтовика, сын десантника. Сами в армии служили?
– Нет.
– Почему?
– Наверное, они за меня все отслужили. У меня так сложилось. Закончил консерваторию, отсрочка была, потом театр. До 27 лет меня, скажем так, не призывали, и я о себе не напоминал. И срок уже вышел, годы вышли. В детстве я, правда, хотел стать десантником. Грезил этим лет до 12. Когда мы жили в Германии, отец брал меня на полигоны и я общался с десантниками, ел перловую кашу с мясом, на костре разогретую. Я видел эти патроны, автоматы, отца в берете, в камуфляже. Парашюты, прыжки – всё это видел.
– Но творчество победило. А какая музыка у вас дома звучала?
– Мама записывала «Песню года» на кассеты, мы потом их смотрели. Юрий Богатиков приезжал к нам в дивизию. «Голубые береты» помню, Иосифа Кобзона много было. Помню, как мы прыгали с сестрой под музыку Свиридова перед программой «Время». Это был ритуал… В общем, рос я на крепкой советской эстраде.
– А что Вы слушали уже в сознательном возрасте?
– Ой, я рос на группе «Руки вверх», Михаиле Круге, на Иване Кучине. Потом пошёл замес классической музыки: опера «Борис Годунов», какие-то оперные певцы. Это я слушал в тот период, когда начинаешь понимать, что ты взрослеешь и отрываешься от родителей. А в 14 лет я уже взрослый был.
– Вы сказали, что все стереотипы про уральцев – это всё правда, это всё про меня.
– Да, абсолютно.
– А какие стереотипы, например?
– Я люблю пельмени. Я наглый, люблю свободу и крепко стою на ногах. Я такой немножко прямолинейный, открытый. Я дружу с «Уральскими пельменями», с Серёжей Исаевым, с Андрюшкой Рожковым. «О, Женька, здорово, братан, здорово, дружище, что ты, как ты? Женька, все нормально? Ты что вообще похудел!» – говорят они, когда мы встречаемся. Вот они такие. И я такой же. Такая открытость.
– В детстве дрались часто?
– Один раз я даже в школе подрался, и меня привели в комнату милиции. Мама прочитает, обалдеет – она этого не знает даже. Вообще нормально всё было. Мы могли тут же помириться, пойти потом вместе танцевать. Как правило, мы из-за девчонок дрались… или кто-то проходит мимо, раз тебя или друга плечом. Ну, даже случайно. «Але, гараж, ты чего?» Сейчас бы сказали: «Простите, случайно». А раньше: смотришь, пошло бодание. И всё, ты уже бежишь туда…
– Если Вас сейчас кто-то заденет?
– Я научился. Я, скорее, отойду. «Да, да, спасибо, до свидания».
– Когда Вы последний раз дрались?
– После проекта «Один в один» летом 2013 года на углу Невского и Марата в Питере. С переломанным носом потом приехал в Калининград на гастроли, и моё выступление отменили.
– Из-за чего и с кем?
– Это был День России, я гулял. Меня узнал какой-то парень и подошёл. Глаза у него бегали – не знаю, под чем он был. Я почувствовал, что надо было бить первым, но не сделал этого, подумал, что сейчас, наверное, всё закончится. А он настолько был настойчив и настырен. «Ну, что вы там все, в шоу-бизнесе, все ге-ге, по мальчикам? Дай мне сигарету», – сказал он. «Да я не курю» – ответил я. Ну, слово за слово. Я голову поворачиваю, и такой кулак сверху, причём он в прыжке так, крепкий был. В общем, он сломал мне нос, я упал, и начался замес, потом нас разняли. Я тоже хорошо прошёлся. Самое интересное, минут через 10 я слышу выстрелы и вижу картину маслом: выбегают какие-то два парня, таджика, а за ними охранник – стреляет в них из пневматического пистолета. То ли они украли что-то, то ли что. Милиция подъехала. Тем временем люди мне помогали от крови вытереться. Я потом другу звоню: «Чувак, что за город такой? Что происходит?» И я вылетаю на следующий день в Калининград, меня встречает прокатчик, директор театра, а у меня бланш, нос разодран. В общем, мне нашли замену, а я гулял по Калининграду с бланшем и с разбитым носом.
– Это как раз был тот самый период, когда Вы решили бросить пить?
– Нет, это было всё по трезвому. Выпивать, скажем так, я бросил через полгода только.
– А как Вы познакомились с Хворостовским?
– Когда я окончил консерваторию, занимался ещё у одного учёного педагога, очень известного, прекрасного педагога – Дмитрия Вдовина. Дмитрий Юрьевич – прогрессивный педагог, который получил и европейское образование, и в ГИТИСе учился. И однажды он сказал: «Дима Хворостовский приедет в Москву, будет мастер-класс. Не хотел бы ты принять участие?» Так я с ним и познакомился. Он зашёл в шубе, от него пахло дорогим парфюмом. «Парни, здорово. Как вы, всё нормально? Ну что, давайте позанимаемся», – сказал он. Бицуха у него накачанная такая. Мы не занимались, я просто наблюдал за ним, кайфовал от него. Там ещё ребята были, познакомились, пообщались. Какие-то рекомендации Хворостовский нам дал. «Давай, двигайся вперёд, надо, надо». У него, конечно, бесконечное дыхание, бесконечные фразы. Он какие-то отдельные эпизоды показывал, у меня прямо мурашки по коже. Мы потом долго общались, несколько часов, во второй раз встретились только через несколько лет – в Кремле на концерте. Он меня узнал.
– Помните день, когда его не стало?
– Да. Я как раз готовился к прослушиванию и разучивал роль Грязнова. Нашёл хорошую запись Димы из Мариинского театра, где он спел Грязнова. Это была единственная запись. Я знал, что он болел, но в тот момент я об этом не думал, учил какие-то сцены, повторял. В общем, я слушал его голос, и вдруг звонок. Посмотрел – незнакомый номер пытается дозвониться. Я взял трубку, и кто-то из масс-медиа попросил дать комментарий по поводу его ухода. Я даже ещё не знал. Это было 10 утра, видимо, только произошло. Представляете всю сюрреалистичность ситуации: у меня в колонке, к телефону подключённой, звучит голос Димы, фраза «Ой, не верится, мне не верится»… И говорят, что его не стало. Я рыдал. Я не смог прийти даже на прощание, не знаю почему. Я хотел, помню, прогулялся, даже постоял в очереди. Я так опустошён был, у меня сил даже не было. Для меня это прямо утрата была. Я его обожаю. Не буду говорить «обожал». Мне до сих пор кажется, что он недооценён у нас, хотя его все знают. Понимаете, Дмитрий Хворостовский – отдельная вселенная. Он такое количество записей оставил, он столько концертов дал, столько работы проделал. И это, конечно, был божий дар на этой Земле. От его уверенности, конечно, сносило. От его мужской харизмы.
Комментарии 26