Предыдущая публикация
Игорь Джерри Курас беседует с Ирэной Орловой о её ленинградской дружбе с Еленой Шварц.
- Ирэна, как ты познакомилась с Еленой Шварц? Помнишь ли ты свои первые впечатления? Знала ли ты стихи Елены до знакомства с ней?
- Лену привела в мой дом Наташа Горбаневская, когда Лене было 15 лет, то есть где-то в 1963-м. О ней уже говорили, что она пишет хорошие стихи и, вроде как, почти новая Цветаева. Я, будучи старше Лены на 6 лет, чувствовала себя очень зрелой, мудрой замужней женщиной.
Я увидела очень хорошенькую, нервную девочку.
Мы сидели на кухне, курили (она уже тогда курила), пили чай, и она рассказывала, в основном, как её учителя выгоняют из класса за плохое поведение. Мне показалось это милым детским лепетом.
И вдруг Лена прочла что-то вроде:
Дьяволу души не продают,
дьяволу души отдают.
О ангелов нудь,
о дьявола медь,
мне ль, хулиганке,
молитвы петь?!
Она меня потрясла, честно говоря, но мы с мужем ей не понравились тогда. Да и с Наташей Горбаневской у неё не очень сложилась дружба, поэтому наши пути пересеклись уже много позже, в году 1973-м.
- Какой она была? Какие самые важные черты её личности, её характера вспоминаются тебе, когда произносят её имя?
- Трудно сказать, какой она была. Очень разной... С теми, кого она любила, — мягкой, преданной, нежной. С теми, кто ей не нравился — резкой, язвительной, изобретательно грубой.
Маленькая, субтильная, хорошенькая, постоянно с сигаретой, не расстающаяся с собакой, ругающая маму, как взрослый ругает ребёнка за плохое поведение. Она могла сказать маме: «Опять напилась?! Посмотри на себя! Ну-ка, пойди и подумай о своём поведении!» Очень строго — как взрослая.
Лежала в ванной по несколько часов — так она подзаряжалась — оттуда же звонила по телефону, там же писала стихи и учила новые языки, которых она знала несметное множество.
Я любила, когда она приходила ко мне домой (мы жили по соседству), мы много говорили о музыке, о поэзии и сплетничали о людях, которых знали.
Она провожала меня в аэропорту, когда я уезжала. Я была с собачкой, которую непременно надо было вывести погулять, и Лена отважно боролась за то, чтобы ей разрешили это сделать. Победила! Была очень горда.
Перед расставанием она меня перекрестила, а уже в самолёте я обнаружила крестик, который она незаметно сунула мне в карман...
- Ты упомянула о маме Елены — Дине Морисовне Шварц. Как известно, она была замечательным советским театроведом — другом и помощником самого Товстоногова, который говорил о Дине Морисовне: «Для меня она — первый советчик, то зеркало, на которое каждому из нас бывает необходимо оглядываться. Её амальгама отражает чисто, верно и глубоко».
Рассказывала ли Елена что-то о своём детстве? Какие люди были в её доме, когда она росла, взрослела, становилась личностью?
- Лена всё детство провела «на коленях» у Товстоногова. И, конечно, в театре. В доме бывали все актеры БДТ. Стояла непробудная пьянка. Тогда же и Лена научилась пить.
Она стала личностью очень рано. Уже в 15 лет она подружилась с Ефимом Славинским, который познакомил её с Глебом Семеновым.
Она дружила с Витей Кривулиным. Они познакомились во Дворце пионеров в поэтическом кружке, и с тех пор были очень дружны, читали друг другу стихи — потому что ценили мнение друг друга.
Дружила она и с другими поэтами. Я уже упоминала Наташу Горбаневскую, а Наташа знала всех...
- Раз мы заговорили обо «всех», то не могла бы ты вспомнить обстановку того времени. Сейчас много говорят о Ленинграде 60х–70х годов. Появился своего рода миф о ленинградской андеграундной культуре, с её неофициальным театром, музыкой, живописью и, конечно же, — литературой. Что больше всего запомнилось тебе из этого мифа?
Какие фигуры казались ключевыми?
- Да это вовсе не миф! Даже, если собрать все воспоминания вместе, они не дадут полную картину того, что начало происходить после ХХ съезда и разоблачения Сталина.
Это был настоящий взрыв! Подполье стало «легальным» и, хоть были люди, которых сажали за то, что они читали и распространяли «Доктора Живаго», как, например, Юру Меклера, который сказал следователю: «Автор на свободе, а я сижу?», были обыски, были доносы, — но всё равно это ощущение дозволенности и опасной недозволенности просто пьянило.
Я в это время была ещё очень молодой, школьницей, но дружила с Наташей Рубинштейн (тогда Альтварг), моей кузиной, всего на 5 лет меня старше и была знакома с её окружением — студентами филфака Герценовского института. Они говорили обо всём иначе, не так, как нас учили в школе (хотя и в школе я была бунтарем и диссидентом).
У Наташи я познакомилась с Таней Галушко, талантливейшей поэтессой, к которой я заходила после школы в её шестиметровую комнату на Владимирском проспекте и часами слушала её стихи и стихи других поэтов.
У Наташи я познакомилась с Лёней Аронзоном и Ритой Пуришинской и многими другими, которые просто перевернули моё сознание.
Сразу после окончания школы я познакомилась с Ефимом Славинским и влюбилась в него за то, что он мог читать стихи сутками, не повторяясь. Он читал совсем новых молодых поэтов, привёл меня в ЛИТО к Глебу Семёнову. Там я слушала и сразу запоминала.
Помню Нонну Слепакову, читающую «От свеч, клонящихся ко сну, от медленной органной дрожи, забыли люди про весну и заклинали волю божью...»
Очень скоро появились в моей жизни Бродский, Бобышев, Горбовский, Найман. В моей жизни в том смысле, что я слушала и читала их стихи. Ничего личного. Почти...
Я помню комнату в коммунальной квартире на 6-м этаже Володи Швейгольца, у которого собирались все, кто хоть мало-мальски писал.
Все считали себя гениями. Я была студенткой музыкального училища и не писала ничего, но, единственная среди них зарабатывала деньги. Так что — я была вне конкуренции.
В это же время я познакомилась с Борисом Понизовским, у которого собирались совсем другие люди. Борис не говорил, он ВЕЩАЛ о театре, о живописи, о поэзии. Кроме того, он делал очень модные туфли, в которых я ходила много лет на зависть всем подругам.
В то же время в Музыкальном училище сформировалась группа молодых композиторов, учеников Г.И.Уствольской, пишущей тогда, в основном, в стол. И они, эти дети, тоже начали писать «в стол», но собирались и играли друг другу. Они писали дерзкую музыку.
На выпускном экзамене в консерватории я играла фортепианную сонату Геннадия Банщикова, про которую декан сказал: «За такую музыку надо сажать на 15 суток».
Александр Кнайфель написал (и её поставили!) оперу «Кентервильское привидение», все остальное он писал на миллиметровой бумаге не нотами, а значками и, разумеется, «в стол»; Валерий Арзуманов — «Симфонические поэмы в память о Берге».
В то же время появились в моей жизни Анри Волохонский, читавший мне стихи километрами, Леша Хвостенко (Хвост), Лёня Ентин, Алик Альтшулер. Евгений Михнов — художник невероятной силы, немыслимого воздействия, я бы сказала, на все органы чувств. У него в маленькой комнате на Невском (рядом с «Сайгоном», где он расписал стены петухами) я проводила часы. Он был первым абстракционистом, которого я видела живьем.
Кроме того, между Ленинградом и Москвой тоже была очень тесная связь. В Москве я бывала часто, останавливалась у Алика Гинзбурга и Юры Галанскова, с ними ездила в мастерские Вейсберга, Оскара Рабина, в дом к поэту Лёне Губанову, женатому на красавице Алёне Басиловой, к художнику Толе Брусиловскому и его жене Гале, всех просто невозможно перечислить.
Встречалась с поэтами Генрихом Сапгиром и Игорем Холиным, а также с официальными поэтами. Конечно, с Толей Якобсоном и его друзьями. Просто непонятно, как при такой жизни мне удалось окончить училище, поступить в консерваторию, написать книжку, работать в школе и выпускать учеников на конкурсы... Но молодость — это особая национальность, время было резиновым, а энергия — неистребимая.
Но главное, был интерес: к музыке, живописи, стихам, справедливости и к жизни.
Вот на фоне всего этого и появилась в моём доме Лена Шварц.
Насколько я знаю, в тот период, когда я дружила с Леной, имя её было легендой и тайной; её знали, стихи её ходили в перепечатке, но центром, как теперь говорят — в моё время не было этого слова, — тусовки она не была.
Она и печататься начала тайно, где-то за рубежом в году 78-м, не помню уже точно. На чтения ходила выборочно и очень редко, в толпе не читала, но дома, когда к ней приходили, читала много и охотно, уверенная, что её стихи не понимают, внимательно вглядываясь в глаза слушающих и снисходительно улыбаясь на аплодисменты. Наверно потом это все изменилось, но я к тому времени уже уехала.
- Я знаю, что именно ты «открыла» для Елены мир стихов Леонида Аронзона, которого Елена впоследствии считала величайшим поэтом.
В своей лекции «Русская поэзия как hortus clausus: случай Леонида Аронзона» (Семинар по поэзии 1960–70 гг. 31 октября 2007 в Мэдисон, Висконсин) она говорит: «Бродский и Аронзон — это два самых выдающихся поэта, которые родились непосредственно перед второй мировой войной и как бы старшее поколение по сравнению с тем, которое уже я представляю».
Расскажи, как произошло это «открытие» Еленой стихов Аронзона.
- Как-то в одном из ночных телефонных разговоров, я прочла Лене стихи Аронзона. Она так долго молчала, что я подумала, что она рассердилась и повесила трубку. Поэты ведь не очень любят, когда им читают других поэтов. Но оказалось, что она плакала. Потом сказала: «Почему я ничего не знала об этих стихах? Вся моя жизнь бы пошла по-другому!»
Вскоре я привела её в дом к вдове поэта Рите Пуришинской. Боже, как они полюбили друг друга с первого взгляда! Рита меня спросила, понимаю ли я, что привела к ней гениального поэта. Я понимала.
Лена вскоре составила первый (машинописный) сборник Аронзона, который и лёг в основу сборника, напечатанного мной и Генрихом (выдающимся музыковедом Генрихом Орловым — прим. редакции) в Израиле. Про стихи Аронзона она говорила: «Он же написал обо всем! Куда ни посмотри — обо всем им написано!»
- А ты бывала на чтениях Елены?
- Да, конечно! Запомнилось, как я приехала с Леной на чтения, где сначала читала она, а потом Дима Бобышев. Лена, конечно, была со своей собакой, которая мирно лежала под стулом, пока Лена читала свои стихи, и взвыла, как только читать начал Дима. Дима после этого устроил скандал, сказав, что Лена подговорила собаку сорвать его выступление.
- А почему Лена посвятила тебе стихотворение «Танцующий Давид»?
- Лена звонила мне почти каждую ночь и из ванной, в которой она лежала, читала мне только что сочиненные стихи. Однажды она позвонила и прочла «Танцующий Давид»:
Танцующий Давид, и я с тобою вместе!
Я голубем взовьюсь, а ветки, вести
Подпрыгнут сами в клюв,
Не камень — пташка в ярости,
Ведь Он — Творец, Бог дерзости.
Выламывайтесь, руки! Голова
Летай из правой в левую ладонь,
До соли выкипели все слова,
В Престолы превратились все слова,
И гнётся, как змея, огонь.
Трещите, волосы, звените, кости!
Меня в костёр для Бога щепкой бросьте.
Вот зеркало — гранёный океан —
Живые и истлевшие глаза,
Хотя Тебя не видно там,
Но Ты висишь в них, как слеза.
О Господи, позволь
Твою утишить боль.
Нам не бывает больно,
Мучений мы не знаем,
И землю, горы, волны
Зовём, как прежде, — раем.
О Господи, позволь
Твою утишить боль.
Щекочущая кровь, хохочущие кости,
Меня к престолу Божию подбросьте.
На строчке: «Меня в костер для Бога щепкой бросьте...» я заплакала и так и плакала до конца стихотворения.
«Ну тебя, — сказала Лена, — тебе заплакать как высморкаться. Слушай ещё раз.
И посвятила мне это стихотворение: «Уж больно ты хорошо плакала».
- Вы говорили с Еленой о её стихах?
- Да, говорили. Помню, как однажды на мой вопрос, счастье ли это — писать стихи, она ответила: «Это проклятие!»
- Ирэна, мне говорили (не скажу, кто), что в те годы ты была известна на весь Ленинград своим умением гадать по руке. Поговаривали, что ты «нагадала» судьбу обоим великим поэтам поколения: Бродскому и Аронзону. А Лене Шварц ты гадала?
- Я не помню, гадала ли я Лене, скорее всего — нет: ей как-то неинтересна была эта моя способность. К тому же, после того, как я нагадала Лёне Аронзону его судьбу, я решила больше никому не гадать.
- Ну, вы ведь были близкими подружками. Ты сказала, что сплетничали.
О мужчинах? Расскажи об этом.
- Сплетничали, конечно! И о мужчинах тоже. Но никаких жареных фактов ты от меня не добьёшься.
- Общалась ли ты с Леной после твоего отъезда из СССР?
- Какое-то время после моего отъезда в Израиль мы говорили по телефону, а потом — нет, не общалась. Мне сказали, что она обиделась за ошибки в моём издании первого сборника Аронзона. По-моему, она так никогда и не смогла мне простить, что в сборнике, изданном в Иерусалиме, были опечатки...
- Как ты узнала о смерти Лены?
- Я узнала о смерти Лены из письма моего друга Владимира Михайлова. Это было очень больно. Я все это время по ней скучала.
И скучаю до сих пор.
Беседовал Игорь Джерри Курас
Бостон — Вашингтон
июнь 2016
* Игорь Джерри Курас - поэт и прозаик, родился в Ленинграде, с 1993 года живет и работает в США.
* Ирэна Орлова родилась в 1942 г. С 15-ти лет преподаватель фортепиано. В 1980 г. эмигрировала в Израиль, где, продолжая преподавать, работала в псих. больнице музыкальным терапевтом.
Еле́на Андре́евна Шварц (17 мая 1948, Ленинград — 11 марта 2010, Санкт-Петербург) — русская поэтесса и прозаик. Одна из ведущих фигур ленинградской неофициальной культуры 1970-х и 1980-х годов.
#ОбАвторах
#ОбАвторах
Следующая публикация
Комментарии 1