Записные книжки русских писателей

Записная книжка писателя может быть более увлекательным чтением, чем иные его творения.

Многие известные писатели вели записные книжки и дневники, пользуясь ими как рабочим инструментом.
Из русских писателей первым широко использовал подготовительные записи, вероятно, Гоголь.

Гоголь в 1834 году

Гоголь пользовался записной книжкой еще в нежинский период
своей жизни. «Книга всякой всячины, или подручная энциклопедия» была для него источником художественных, подробностей этнографического и языкового порядка.
Гоголь вводит на страницы записной книжки названия трав, кушаний, клички собак и обозначения их различных мастей. С особым вниманием относится он к бытовому обряду, который записывается в мельчайших подробностях.
Читая тексты карманных записных книжек Гоголя, поражаешься громадной его любознательности.
Мы найдем здесь широкую номенклатуру растений, рыб, зверей, птиц, в частности голубей.
Гоголь внимателен к игорным терминам и рядом с ними записывает названия частей крестьянской избы.
Много страниц отводится им на запись охотничьих терминов. Подробно записывал он хозяйственные процессы, — например, «хлебной продажи», «рыбной ловли», «предмета ярмарки Нижегородской», ремесел и пр.
Внимателен он и к административной сфере жизни, — так, специально характеризуются «дела, представленные генерал-губернатору».

В записных книжках Гоголя мы найдем немало ядреных словечек, в частности «загинаний», разрастающихся в колоритные диалоги («встреча мужиков») и в целые бытовые сценки («Обоз едет. Мужик остановился... и кричит...»).
Наконец, много места уделено диалектизмам, — например, «словам во Владимирской губернии».

Записная книжка Гоголя свидетельствует о его исключительной писательской любознательности, представляет собою кладовую скопидомного хозяина.
Это не столько материал к будущей повести или комедии, сколько «энциклопедия» писателя, поставившего себе задачей всесторонне изучить свой народ.
О книжках Гоголь не забывает никогда; он прерывает прогулку, чтобы занести в тетрадку очередную запись, чаще всего не связанную с предметом его текущей работы.
Из всех записных книжек, которые когда-либо велись писателями, гоголевская — самая богатая жизненным сырьем и вместе с тем самая «беспредметная».

Вместе с тем лишь немногое из того, что собрано Гоголем, получило себе место на страницах его произведений, — на фрагментах этих предварительных записей построено, например, знаменитое описание ноздревской псарни.

Иного типа записные книжки Короленко.

Он не разлучается с ними никогда, они сопровождают его в многочисленных путешествиях по России, они заполняются и во время странствий по тюрьмам и этапам.
Записи путевых картин и связанных с ними мыслей и впечатлений свидетельствуют о непрекращающейся творческой работе беллетриста, «...в письмах, — сообщает он жене из-за границы, — я изложил почти весь свой путь, а остальное заношу в книжечку, в которой число записанных страниц все растет».
Записи делаются Короленко по памяти, а еще чаще по свежим и живым впечатлениям поездки и встречи; делаются они иногда наспех, часто
на ходу, во время разговора, порою ощупью, в кармане, некоторые
фрагменты занесены на страницы записной книжки даже в темноте.
Отличительной особенностью этих книжек являются частые иллюстрации — Короленко дополняет их фрагменты зарисовкой пейзажа, захолустного уголка, портретом старообрядца, иногда жанровой картинкой.
Зарисовки пером, несомненно, помогают ему образно закрепить свои путевые впечатления.
Вообще же, Короленко записывает все, что может ему пригодиться: и расстояние между отдельными станциями, и библиографию
сочинений о Сибири, и цифровые данные, столь красноречивые и необходимые «в голодный год».
Однако львиная доля записей Короленко преследует чисто художественные цели.

Мы найдем здесь, например, фонетически точную запись народной речи: «Хлеб хороший, мяхкаай!» — кричат плотовщикам прибрежные крестьяне.
Встречаются в изобилии и куски диалогов — спор о кулаке, разговор с богомолкой и другие.
Мы обнаружим здесь и куски почти готового текста повести «Река играет», путешествия по Ветлуге и Керженцу, и поездки Короленко в Саров, и пролога к роману «Набеглый царь».
В отличие от Гоголя, Короленко собирает на страницах записных книжек не только «сырье», но и «полуфабрикаты». Эти заготовки будущего произведения тем более ценны, что в них уже найден общий «тон» повествования.

Записной книжкой постоянно пользовался Л. Толстой, которому иногда изменяла память.

«Одну художественную мысль, очень мне понравившуюся, забыл и не мог вспомнить. Надо записывать»;
«Были хорошие мысли, но все улетели».
В зрелые годы Толстой часто уходил от гостей в рабочий кабинет, говоря: «Если не запишешь мысль, то она скоро улетит, и ее, как говорится, никакими собаками не поймаешь».
Уже в раннем дневнике 1853 года Толстой ставит за правило «иметь при себе всегда карандаш и тетрадку, в которой записывать все замечательные сведения, наблюдения, мысли и правила, которые приходится приобретать во время чтения, разговора или размышления, и вечером их записывать по отделам в особой книге».

Записная книжка постоянно лежит на ночном столике писателя — часто он пользуется ею в темноте; другая тетрадка находится в кармане рабочей блузы Толстого и сопровождает его на прогулке.
Записи особенно обильны в летний период, когда Толстой почти не пишет, но зато много наблюдает и размышляет.
Среди них фигурируют и «отличное морское выражение» (например, «якорь забрал»), и ядреное мужицкое словцо, и колоритный среднерусский пейзаж, и вереница исторических сведений.

Он записывает в разные записные книжечки все, что может быть нужно для верного описания нравов, привычек, платья, жилья, и все, что касается обыденной жизни, особенно народа и жителей вне двора и царя.
А в другом месте записывает все, что приходит в голову касательно типов, движения, поэтических картин и пр.
Записи эти по большей части делаются писателем «впрок»: Толстой стремится «не вклеивать мысль, а записать пока в дневник; сама найдет себе место».

Хаотический беспорядок царит в записных книжках Достоевского.

Цитаты из прочитанных им книг и журнальных статей перебиваются здесь с практическими житейскими сведениями и расчетами.
Однако главное внимание писателя отдано творчеству.

Достоевский брался за записную книжку гораздо позднее Гоголя и Чехова.
Замысел его к этому времени уже зародился, и романист был занят его полным раскрытием. Он формулирует «несколько главных идей», обдумывает («Великолепная мысль — иметь в виду»), закрепляет «мысль на лету».
На этих страницах черновых фрагментов замысел Достоевского растет и ширится.
Однако не замысел и даже не главная идея поглощают его преимущественное внимание: оно отдано образу.

Достоевский присматривается к Раскольникову, к мотивам его преступления, к его характеру, он множество раз (как это будет показано в главе об образе) изменяет лицо «Князя» — Ставрогина. Некоторая часть фрагментов отдана тем или иным ситуациям сюжета, которые фиксируются вместе с репликами героев:
«Соня ему: люблю, буду ваша раба»; «Разговор с польщенным Степаном Трофимовичем, губернаторша брызгается слюной, состарел, посмотрелся в зеркало, опустившийся человек».

Значительное место в этих записных книжках занимают крылатые словечки героев: «подзнаменитить только», «нигилизм это лакейство мысли» и т. д.
Здесь мы, в отличие от записей Короленко, сравнительно редко находим связный текст тех или иных кусков будущего произведения.
В гораздо большей степени, чем какая-либо иная, записная книжка Достоевского вводит нас в самую гущу работы над сюжетно-композиционной стороной произведения.
Романист постоянно советуется с собою по этим вопросам, приглашает себя «думать», выделяет «капитальное, главное», формулирует для себя то или иное сюжетно-композиционное задание.
Книжки Достоевского испещрены многочисленными вопросительными знаками, обозначающими сомнительные места.
Все это в совокупности сообщает им необыкновенно живой вид: читая фрагментарные записи Достоевского, мы словно переносимся в глубь его писательского сознания, Горький был прав, указывая, что материал записных книжек Достоевского — «это... материал психологический, мысли, а не факты».

Иной тип записей представляют фрагменты книжек Чехова.

Куприн вспоминает, что Чехов убеждал его не обращаться к записным книжкам, полагаясь во всем на память и воображение.
Сам Чехов, впрочем, вел записные книжки, правда, не с самого раннего периода своего творчества.
Впервые он прибегает к таким записям в 1887 году, а систематически ведет их с 1891 года, то есть в наиболее зрелый период деятельности. Художественные зарисовки переплетаются здесь с путевыми заметками, с сельскохозяйственной характеристикой того или иного района.
Интересен совет, данный Чеховым тому же Куприну: «Не надо записывать сравнений, метких черточек, подробностей, картин природы — это должно появиться само собой, когда будет нужно.
Но голый факт, редкое имя, техническое название надо занести в книжку, иначе забудется, рассеется».
Фрагменты самого Чехова лишь частично реализуют это указание: в них, например, вовсе нет технических названий, но много элементов будущих характеров и сюжетов.
Он охотно записывает в книжку каламбуры («садовник изменник, когда он продает настурции»), редкие и комические сочетания имен и фамилий: «Евсей Перчик» (записано трижды), «Розалия Осиповна Аромат», «маленький, крошечный мальчик, по фамилии Трахтенбауэр» (комический контраст между ростом ребенка и солидностью фамилии).

Некоторые фамилии заносятся Чеховым в расчете на определенный жанр, в котором они будут использованы: «для водевиля: Капитон Иваныч Чирий».
Большое внимание обращает он на смешные выражения и обороты речи: «Немка: мой муж был большой любовник ходить на охоту»;
«Вы хотите есть? — нет, наоборот»;
«Почва так хороша, что если посадить в землю оглоблю, то через год вырастет огурец».
В ряде чеховских зарисовок уже содержатся зерна будущего характера: «Эпоха в жизни чиновника, когда он из Дмитрия превращается в Димитрия».
Или: «Мама, Петя Богу не молился. Петю будят, он молится и плачет, потом ложится и грозится кулаком тому, кто пожаловался».
Эта запись чудесна: в ней уже предчувствуется типичный чеховский образ того ребенка, которого окружающие заставляют лицемерить. Много в чеховских книжках и записей анекдотов — о горничной, забрасывающей далеко под кровать туфли холостяка, об актрисе, обещающей «подробности завтра».
Эти смешные сюжеты Чехов собирал особенно настойчиво и, может быть, особенно ценил их («у меня несколько книжек записных с сюжетами»).
Довольно значительная часть записей использована была в его произведениях — сценка с заказом «главного мастера клеветы и злословия», забавная деталь об особом лае рыжих собак.
Выражение гимназиста: «Это плод вашего воображения, покрытый мраком неизвестности» — закрепилось за Лопахиным в одном из сильнейших мест «Вишневого сада» (рассказ об аукционе), а слова: «Голодная собака верит только в мясо» сделались характерным признанием безденежного Симеонова-Пищика.
Целиком был реализован в «Анне на шее» коротенький сюжет о чиновнике и его легкомысленной жене.
Однако остался нереализованным рассказанный Чехову актерский анекдот («Сцена — это храм»), — Куприн сам использовал его в рассказе «Как я был актером».
Характерна исключительная сжатость этой записи, занимающей всего две реплики. Работа эта велась художником непрерывно, — нередко в разговоре он вынимал маленькую записную книжку и что-то отмечал.

Вот, как выглядит подступы к рассказу «Скрипка Ротшильда»:
«У гробовщика умирает жена; он делает гроб. Она умрет дня через три, но он спешит с гробом, потому что завтра и в следующие за тем дни – праздник, например, Пасха.
На 3-4-й день она все-таки не умерла; приходят покупать гроб.
Он, находясь в неизвестности, продает; она умирает.
Он бранит ее, когда ее соборуют. Когда она умирает, он записывает гроб в расход. С живой жены снял мерку.
Она: «помнишь, 30 лет назад у нас родился ребеночек с белокурыми волосиками? Мы сидели на речке». После ее смерти, он пошел на речку; за 30 лет верба значительно выросла».

Очень противоречивое отношение к записным книжкам было у А. Н. Толстого.

Он «пробовал заводить» их «и подслушивать фразы». Но когда этот материал затем вклеивался «в ткань рассказа, получалось почти то же, как если бы живописец приклеил к портрету нос, отрезанный у покойника».

В 1927 году на вопрос о записной книжке А. Н. Толстой отвечал: «Вздор. Записывать нужно очень мало. Лучше участвовать в жизни, чем ее записывать в книжку... Жизнь познается изнутри».
Однако сам А. Н. Толстой, идя вразрез с собственным утверждением — «записывать нужно очень мало», — в работе над историческим романом чрезвычайно широко пользовался этими записями.
Туда входят не только характерные выписки из исторических источников (например, такой афоризм из Посошкова: «Крестьянину не давай обрасти, но стриги его, яко овцу, догола...»),
но и многое иное.
Его внимание привлекают колоритные выражения («шведы бросились со страшной фурией», «унимать словесно и ручно» и т. д.).
Здесь созревают и выразительные характеристики персонажей исторического романа: «Лефорт. Никуда не годился как полководец и адмирал. Его сила — убеждение, новые горизонты. Женат на Елизавете, русской. Жену бил. Сын Генрих».

Записная книжка А. Н. Толстого содержит в себе много языковых заготовок. Так, перед фразой: «Я — детинишко скудный и бедный, беззаступный и должный» имеется пометка: «Стиль».
Мы находим здесь планы отдельных эпизодов романа и даже первые наброски сцен.

Подлинную апологию записных книжек создал Макаренко.

«Записывать нужно только то, что способно держаться в памяти очень короткий миг, а потом может исчезнуть.
Что я записываю?
Чье-нибудь интересное слово, чей-нибудь рассказ, детали пейзажа, детали портрета, характеристики, маленькие спешные мысли, соображения, кусочки темы, сюжетные ходы, обстановку жилища, фамилии, споры, диалоги, прочие разнообразные мелочи».
По убеждению Макаренко, записная книжка «важна как арена, на которой обостряется внимание к мелочам жизни».
Кроме того, «в процессе самой записи родятся дополнительные, созданные воображением ходы, образы, усложнения...
Это совершенно интимная лаборатория, в которой ваше воображение имеет полный простор и в которой вы можете упражнять свои силы, как в гимнастическом зале».

Евгений Замятин тоже записывал в блокноты наблюдения, диалоги, анекдоты и даже детские песенки.

Некоторые сюжеты были им впоследствии проработаны, некоторые он так и не смог реализовать. Одна из идей, которая так и осталась исключительно на страницах блокнота Замятина:
«Сюжет: Эмигрант-еврей, у которого всю семью убили во время погрома, все-таки тоскует по России».

Или:

«Агроном кормил мужиков сыром. Мужики говорили: — Барин — хороший, а только мылом угощал. Мы фунта 2 этого мыла приели, гаведно, а никак нельзя, помещика обидеть не хотели, барин больно хороший».

«Мужик привез себе рояль. В дверь избы не входит: не рубить же дверь?
Отпилил и бок у клавиатуры. — Да ты что же это делаешь? — А что? Там еще осталось довольно — ребятам хватит».

«Купцы составили приговор: "Постановилисчитать себя беднейшими крестьянами и рабочими, о чем и доводим до сведения властей».

«Печать только свободная; прочая запрещена».

Михаил Булгаков

От лич­но­го днев­ни­ка Бул­га­ко­ва, кото­рый он вёл в нача­ле 1920‑х годов, сохра­ни­лись лишь отры­воч­ные запи­си.
Они полу­чи­лись под стать авто­ру — зага­доч­ные, почти лишён­ные эмо­ций, но име­ю­щие двой­ное дно, обна­ру­жить кото­рое спо­со­бен толь­ко вни­ма­тель­ный чита­тель.
Отча­сти это обу­слов­ле­но лич­но­стью Бул­га­ко­ва,
отча­сти — само­цен­зу­рой.
Так, гово­ря о собы­ти­ях в стране, писа­тель лишь изред­ка поз­во­лял себе обо­зна­чить соб­ствен­ную пози­цию дву­смыс­лен­ны­ми выска­зы­ва­ни­я­ми вро­де: «Мне с мои­ми взгля­да­ми… труд­но печа­тать­ся и жить» или «Не нуж­но гово­рить о поли­ти­ке ни в коем случае».

Даже лич­ное он дове­рял бума­ге лишь отча­сти.
Жало­бы на нехват­ку денег, тре­вож­ные раз­мыш­ле­ния о буду­щем
и соб­ствен­ной лите­ра­тур­ной карье­ре порой напо­ми­на­ют выдерж­ки из меди­цин­ской кар­ты нерв­но­го боль­но­го (что неуди­ви­тель­но, учи­ты­вая первую про­фес­сию Бул­га­ко­ва).
Но тем инте­рес­нее читать эти лако­нич­ные запи­си, раз­би­рая их по косточ­кам, сма­куя каж­дую автор­скую мысль — острую,
как меди­цин­ская игла («Всё идёт верх­ним кон­цом и мор­дой в грязь»), или бес­фор­мен­ную, как комок ваты («Пор­ха­ют лёг­кие слуш­ки, и два кон­ца из них я уже пой­мал. Вот сво­лочь!»).

Даниил Хармс

Днев­ни­ко­вые запи­си Дани­и­ла Харм­са изоб­ра­жа­ют его
как педан­тич­но­го, мни­тель­но­го чело­ве­ка,
кото­рый посто­ян­но стре­мил­ся упо­ря­до­чить своё суще­ство­ва­ние: он пытал­ся сле­до­вать «пра­ви­лам жиз­ни» («Каж­дый день делай что-нибудь полез­ное», «Изу­чай и поль­зуй хатху и кар­му-йогу» и про­чие),
уста­нав­ли­вал себе стро­гий режим дня, состав­лял бес­ко­неч­ные спис­ки дел и книг, тща­тель­но под­счи­ты­вал тра­ты и дол­ги.
Тут же писа­тель тос­ко­вал по пер­вой жене, про­кли­нал худож­ни­цу Али­су Порет (с кото­рой у Харм­са был крат­ко­вре­мен­ный роман), рас­ска­зы­вал о дра­ных гет­рах и мятом пиджаке.

Во вто­рой поло­вине 1930‑х всё рез­ко погру­зи­лось во тьму.
На про­ис­хо­дя­щее вокруг наме­ка­ют лишь осто­рож­ные запи­си,
сде­лан­ные летом 1937 года:
«Надо быть хлад­но­кров­ным, т. е. уметь мол­чать и не менять посто­ян­но­го выра­же­ния лица» и «Когда чело­век, гово­ря­щий с тобою, рас­суж­да­ет нера­зум­но, — гово­ри с ним лас­ко­во и согла­шай­ся».
«Я достиг огром­но­го паде­ния.
Я поте­рял тру­до­спо­соб­ность совер­шен­но. Я живой труп», — писал изму­чен­ный стра­хом и голо­дом Хармс.
Он посто­ян­но обра­щал­ся к Богу и про­сил толь­ко одно­го — поско­рее послать ему смерть.

Корней Чуковский

Днев­ни­ки Кор­нея Чуков­ско­го — это исто­рия выжи­ва­ния лите­ра­то­ра в эпо­ху тоталь­ной цен­зу­ры, тес­но спле­тён­ная с лич­ны­ми тра­ге­ди­я­ми и твор­че­ски­ми иска­ни­я­ми.
В 1920‑е — напад­ки «бор­ца со сказ­кой» Надеж­ды Круп­ской («Толь­ко что сооб­щи­ли мне про ста­тью Круп­ской. Бед­ный я, бед­ный, неуже­ли опять нище­та?»), в ста­лин­скую эпо­ху — про­дол­жи­тель­ная болезнь и смерть доче­ри («Лежит блед­ная, без­гла­зая, с обри­той голо­вой на сквоз­ня­ке… тос­ку­ет смер­тель­ной тос­кой»), посто­ян­ный страх и скры­тая ярость, кото­рая зву­чит сдав­лен­ным, слов­но сквозь сжа­тые зубы, рыча­ни­ем в опи­са­ни­ях быто­вых мело­чей и встреч с коллегами.

Поз­же, уже облас­кан­ный народ­ной любо­вью и награж­дён­ный
буке­том пре­мий и орде­нов, автор «Кро­ко­ди­ла» и «Теле­фо­на» будет
всё чаще думать о при­бли­жа­ю­щей­ся кон­чине, видя в ней не ката­стро­фу, а избав­ле­ние.
Вооб­ще, подоб­ные раз­мыш­ле­ния — одна из глав­ных осо­бен­но­стей днев­ни­ка писа­те­ля.
Узе­лок крас­ной нити, кото­рой тема смер­ти про­хо­дит через запи­си Чуков­ско­го, завя­зал­ся в 1921 году, когда он ради инте­ре­са посе­тил
кре­ма­то­рий.
А даль­ше — бес­ко­неч­ные стеж­ки, сши­ва­ю­щие
деся­ти­ле­тие за деся­ти­ле­ти­ем.
Сна­ча­ла — ред­кие, неров­ные, затем — буд­то отстро­чен­ные на машин­ке опыт­ной швеёй.

Марина Цветаева

От чте­ния днев­ни­ков Цве­та­е­вой порой ста­но­вит­ся нелов­ко — кажет­ся, буд­то тай­ком копа­ешь­ся в чужих лич­ных вещах.
В запи­сях поэтес­са пре­дель­но откро­вен­на, и от этой откро­вен­но­сти к гор­лу то и дело под­ка­ты­ва­ет колю­чий ком.

Ран­ние днев­ни­ки рас­ска­зы­ва­ют о сча­стье, люб­ви к мужу и доче­ри,
жиз­ни в сол­неч­ной Фео­до­сии.
Даль­ше — взрос­лее и серьёз­нее: раз­мыш­ле­ния о судь­бе, поэ­зии,
мате­рин­стве, семье, оди­но­че­стве и, нако­нец, смер­ти.
В эми­гра­ции Цве­та­е­ва признала:

«Роко­вая ошиб­ка — моё рож­де­ние в Рос­сии!

Фран­ция для меня лег­ка, Рос­сия — тяже­ла, в Германии ноги
на зем­ле, голо­ва в небе».

После воз­вра­ще­ния на «тяжё­лую» роди­ну запи­си в днев­ни­ке ста­ли коро­че, но били боль­нее.
Цве­та­е­ва пере­жи­ва­ла опа­лу, без­де­не­жье, арест доче­ри, но про­дол­жа­ла ходить с высо­ко под­ня­той голо­вой.
Увы, при­чи­ной тому не устой­чи­вый внут­рен­ний стер­жень и не сила харак­те­ра. Цве­та­е­ва писала:

«Никто не видит — не зна­ет, что я год уже… ищу гла­за­ми — крюк, но его нет, потому что вез­де элек­три­че­ство.
Ника­ких „люстр“…»

И то ли обжи­га­ет, то ли рез­ким холо­дом обда­ёт её мрач­ное
про­ро­че­ство, кото­ро­му суж­де­но сбыться.

Ольга Берггольц

Ран­ние днев­ни­ки Оль­ги Берг­гольц отра­жа­ют лом­ку ста­рых уста­но­вок под вли­я­ни­ем новой реаль­но­сти.
Юная девуш­ка из рели­ги­оз­ной семьи назы­ва­ла Хри­ста
«вели­ким ком­му­ни­стом» и заяв­ля­ла о жела­нии всту­пить в пар­тию.
В 1930‑е годы она оста­лась вер­на дей­ству­ю­щей вла­сти, но — воис­ти­ну безум­ство храб­рых! — не боя­лась откры­то кри­ти­ко­вать её вслух и на стра­ни­цах дневника.

В 1938 году — арест. Днев­ни­ки кон­фис­ко­ва­ны.
И… воз­вра­ще­ны хозяй­ке, кото­рой каким-то чудом уда­лось вер­нуть­ся на сво­бо­ду («Выну­ли душу, копа­лись в ней воню­чи­ми паль­ца­ми, пле­ва­ли в неё, гади­ли, потом суну­ли обрат­но и гово­рят: живи!»).

Осе­нью 1941 года буду­щая «Ленин­град­ская Мадон­на»
безум­но влю­би­лась в лите­ра­ту­ро­ве­да Геор­гия Мако­го­нен­ко, кото­ро­му посвя­ти­ла мно­го сен­ти­мен­таль­ных запи­сей, в то вре­мя как её супруг Нико­лай Мол­ча­нов уми­рал от голод­но­го исто­ще­ния.
«Я знаю, что Юра [Геор­гий] — блажь, защи­та орга­низ­ма,
рас­сре­до­то­че­ние, и толь­ко», — оправ­ды­ва­ла она себя.
После вой­ны поэтес­су сва­лил с ног алко­го­лизм и заму­чили изме­ны того само­го Мако­го­нен­ко, став­ше­го её вто­рым мужем.

Евгений Шварц

Читая днев­ни­ки Евге­ния Швар­ца, вме­сто зна­ко­мо­го с дет­ства доб­ро­го ска­зоч­ни­ка мы обна­ру­жи­ва­ем слож­но­го, нерв­но­го
и веч­но сомне­ва­ю­ще­го­ся чело­ве­ка.
Сомне­ва­ю­ще­го­ся преж­де все­го в себе: склон­ный к само­кри­ти­ке, даже стрем­ле­ние к спо­кой­ствию и без­опас­но­сти он назы­вал «сла­бо­стью», кото­рой сты­дил­ся.
Муча­ю­щий его страх боли, навяз­чи­вое жела­ние ладить
с дру­ги­ми — всё это каза­лось Швар­цу ничтож­ным и глупым.

То же и в твор­че­стве:
«Не могу писать, не могу писать чест­но, не могу писать глу­бо­ко, не могу писать досто­вер­но, не могу писать не пере­ина­чи­вая…»
Но чест­но и досто­вер­но — нель­зя.
Даже на стра­ни­цах днев­ни­ка писа­тель умал­чи­вал о сво­ей вере и служ­бе в Доб­ро­воль­че­ской белой армии.
Вени­а­мин Каве­рин счи­тал, что часть днев­ни­ков Швар­ца зашиф­ро­ва­на в его пье­сах, и выра­жал уве­рен­ность в том, что, когда «мему­а­ры [Швар­ца] будут раз­га­да­ны и опуб­ли­ко­ва­ны, в рус­ской лите­ра­ту­ре появит­ся ещё одна вели­кая книга».

Анна Ахматова

Будучи очень сдер­жан­ной и скрыт­ной,
Анна Ахма­то­ва не мог­ла поде­лить­ся мыс­ля­ми даже с «тер­пе­ли­вой» бума­гой.
Не столь­ко из-за угро­зы репрес­сий, сколь­ко из-за проч­но­го
внут­рен­не­го пан­ци­ря, кото­рый скры­вал от посто­рон­них глаз истин­ные мыс­ли и чув­ства поэтес­сы.
Запи­сать что-то лич­ное — зна­чит, про­бить в этом пан­ци­ре брешь.
Рас­крыть себя на листе бума­ги — зна­чит, бес­стыд­но обна­жить тай­ны, пре­дать себя.

Одна­ко после смер­ти Ахма­то­вой выяс­ни­лось, что днев­ни­ки — точ­нее, запис­ные книж­ки — у неё всё-таки были.
В них царит пол­ный хаос: спис­ки дел и поку­пок, наброс­ки сти­хов,
раз­мыш­ле­ния о лите­ра­ту­ре лишь изред­ка пере­ме­жа­ют­ся с корот­ки­ми лич­ны­ми запи­ся­ми.
Эти раз­роз­нен­ные строч­ки скла­ды­ва­ют­ся в запу­тан­ный лаби­ринт, где истин­ное пря­чет­ся от любо­пыт­но­го чужа­ка в зако­ул­ках и тупи­ках. Прой­ти этот лаби­ринт мало — нуж­но вни­ма­тель­но изу­чить
каж­дый кир­пи­чик, каж­дый каму­шек, кото­рый встре­тит­ся на пути.

Михаил Пришвин

Запи­си, кото­рые Миха­ил При­швин еже­днев­но делал на про­тя­же­нии почти 50 лет — с 1905 по 1954 годы, — зани­ма­ют несколь­ко томов. Содер­жа­ние днев­ни­ков при­ят­но уди­вит тех, кто зна­ком с авто­ром
толь­ко по дет­ско­му рас­ска­зу «Лисич­кин хлеб».

На стра­ни­цах сво­их «тет­ра­док» — так назы­вал их сам писа­тель —
При­швин раз­мыш­лял на слож­ные темы: рели­гия, сво­бо­да, циви­ли­за­ция, отно­ше­ния чело­ве­ка с госу­дар­ством, людь­ми и самим собой.
Осо­бое место зани­ма­ют подроб­ные опи­са­ния при­ро­ды, кото­рые, будь они напи­са­ны не бук­ва­ми, а маз­ка­ми кисти, были бы достой­ны кар­тин Куин­джи и Левитана.

Юрий Нагибин

«Хоро­ший писа­тель и дур­ной чело­век» — подоб­ные отзы­вы неред­ко
зву­ча­ли в адрес Наги­би­на после пуб­ли­ка­ции его дневника.

Дей­стви­тель­но, ува­жа­е­мый — пусть и не такой успеш­ный,
как его кол­ле­ги, — писа­тель ока­зал­ся мизан­тро­пом, конъ­юнк­тур­щи­ком, оппор­ту­ни­стом и пья­ни­цей.
И весь его днев­ник — это, как выра­зил­ся лите­ра­тур­ный кри­тик Вик­тор Топо­ров, «плач над собой и по себе».
Но если посмот­реть на душев­ные тер­за­ния писа­те­ля под дру­гим углом, мож­но обна­ру­жить «кри­вую и спаз­ма­ти­че­скую душу» (как гово­рил о себе сам Наги­бин),
кото­рая мета­лась в поис­ках себя насто­я­щей, одно­вре­мен­но боясь поте­рять себя нынешнюю.

Мно­го­чис­лен­ные рома­ны, алко­голь, пото­ки сло­вес­но­го яда, кото­рым сочат­ся стра­ни­цы днев­ни­ка, — это отча­ян­ные попыт­ки зала­тать
внут­рен­ний рас­кол, вызван­ный стрем­ле­ни­ем сов­ме­стить писа­тель­ский талант и госу­дар­ствен­ный заказ, душев­ную чисто­ту и необ­хо­ди­мость уго­ждать дей­ству­ю­щей вла­сти.
По сути, Наги­бин — тре­вож­ный и очень оди­но­кий чело­век, став­ший плен­ни­ком эпо­хи, в кото­рой ему при­шлось жить.

Среди современных авторов следует отметить записные книжки Сергея Довлатова.

Они состоят из наблюдений, фраз, ситуаций, образов – в разное время увиденных, услышанных писателем, но при этом написано все так блестяще, что еще при жизни автора записные книжки были изданы под названием «Соло на ундервуде» и «Соло на IBM».

«Выносил я как-то мусорный бак. Замёрз.
Опрокинул его метра за три до помойки.
Минут через пятнадцать к нам явился дворник. Устроил скандал. Выяснилось, что он по мусору легко устанавливает жильца и номер квартиры. В любой работе есть место творчеству».

И ещё одно из «Соло на IBM»:

«Сцена в больнице. Меня везут на процедуру. На груди у меня лежит том Достоевского. Мне только что принесла его Нина Аловерт.
Врач-американец спрашивает:

— Что это за книга?

— Достоевский.

— «Идиот»?

— Нет, «Подросток».

— Таков обычай? — интересуется врач.

— Да, — говорю, — таков обычай. Русские писатели умирают с томом Достоевского на груди.

Американец спрашивает:

— Ноу Байбл? (Не Библия?)

— Нет, — говорю, — именно том Достоевского.

Американец посмотрел на меня с интересом».

***