«Грани русского раскола.

Заметки о нашей истории от XVII века до 1917 года»
Пыжиков А.В. доктор исторических наук, профессор МПГУ
2013 г.
О формировании нового курса в аграрной сфере в 1903-1905 годах: Общину перестали рассматривать как эффективный инструмент социально-экономического развития, а надёжным оплотом государственной политики на селе был назван частный собственник; именно на взращивании этого фаворита сконцентрировалась власть.
Тем не менее, как показала жизнь, значительная часть крестьянства явно не собиралась кидаться в объятия наступавшего капитализма. Вместо того чтобы встроиться в систему частного владения, массы действовали в русле своих традиционных представлений об изъятии земли в общинное пользование, считая это проявлением подлинной, высшей справедливости.
Стенографический отчёт заседаний Государственной Думы показывает, что крестьяне легко вступали в открытые конфликты с фракционным руководством, отстаивая свои взгляды на устройство жизни, весьма далёкие от представлений правящих сословий.
Так, законодательное принятие указа они расценили как разрушение крестьянской жизни, уничтожение её коренных общинных основ. И это беспокоило их гораздо больше думских и правительственных раскладов вместе взятых. На предостережение о том, что в случае неутверждения указа дума может быть распущена, последовал ответ:
«Нас сюда послал народ не для того, чтобы думу беречь, а для того, чтобы облегчить жизнь исстрадавшемуся народу».
В ходе прений они как заклинание повторяли извечную для них истину: земля должна находиться во владении только того, кто на ней работает. Это раздражало помещичье дворянство, заполнившее думу.
Реформаторский курс, начатый П.А. Столыпиным, предусматривал консолидацию всего общества, а не только правящих классов, на основе частной собственности, единого для всех слоёв принципа управления и православия. По мнению властей, проведение такой политической программы надолго избавило бы страну от призрака революции.
Стержнем новой преобразовательной практики явилось разрушение общинных, т.е. коллективистских форм собственности. Намеченная замена общины массовым частным собственником означала коренной переворот ситуации в деревне: изменение в правовом пользовании, по сути, в каждых 70-ти из 100 десятин российской земли.
Перевод крестьянского мира на рельсы частной собственности сопровождался ломкой привычного жизненного уклада. Перестройка общества в русле буржуазных ценностей потребовала усиления национально-православной риторики, особая роль отводилось религиозной политике. П.А. Столыпин провозглашал: «Православие – это жизненная основа нашего государства, душа народная, объединившая и объединяющая миллионы русских».
По мысли государства, именно православие обязано взять на себя функцию сглаживания издержек капиталистической практики; православная религия должна, насколько это возможно, смягчать, гармонизировать отношения между бедными и богатыми.
Известный философ и публицист князь Е.Н. Трубецкой отмечал настойчивость властей по насаждению слоя мелких владельцев, писал об улучшении материального благосостояния и т.д. Но, с другой стороны, его всё больше беспокоила идейная, духовная сторона дела.
Будущее страны, рассуждал князь, не может основываться исключительно на экономических трансформациях: «между тем тех нравственных устоев, на которых могла бы утвердиться новая великая Россия, в нашей жизни пока ещё не видно»; облик нашей мелкой буржуазной демократии едва ли можно назвать симпатичным.
Весьма любопытна и такая мысль: «Если у нас есть основание верить в будущее России, то основание это – скорее в прошлом, чем в настоящем. Трудно поверить, чтобы народ, родивший Сергия Радонежского и Серафима Саровского и давший миру таких великих гениев, как Пушкин, Достоевский, Толстой и Соловьёв, – затем утратил смысл своего существования и отдал все свои силы бессмысленному плотскому идеалу материального благополучия».
Мнение известного российского интеллектуала свидетельствует о слабости тех морально-нравственных устоев, на которых могло бы завязаться социальное взаимодействие. Вопреки надеждам православие не стало объединительным фундаментом для российского общества, так как значительная часть народа не была приверженцем его синодальной версии. В отличие от правящих элит русский мужик всегда жил в пёстрой конфессиональной старообрядческой среде. Ему было абсолютно безразлично всё, касающееся никонианства – реформированного или не очень А значит, попытки нащупать какие-то консолидирующие начала с народными низами посредством никонианского религиозного инструментария были абсурдными.
Однако некоторые представители образованных классов всё-таки обращали внимание на специфические народные черты, питавшиеся явно не официальным православием. Например, светский богослов С.Д. Бабушкин, отдавший много лет судебно-прокурорской системе, под конец жизни изложил необычные для тех лет взгляды. По его убеждению, православие в России только тогда обретёт истинную силу (т, е. укроет русского человека от социальных бед), когда отбросит юридическое понятие частной собственности и всю систему римского права, расходящуюся с внутренним смыслом народной жизни.
Законы римского права, зародившись на почве эгоизма, далеки от православного духа, от сознательного служения правде и справедливости. Такой правовой строй «положительно ненавистен не только православному человеку, но и человеку, подчиняющемуся чувству стыда, велению совести и жалости к ближнему». Несомненно, неприятие С.Д. Бабушкиным института частной собственности было навеяно его служебной практикой; он видел, что синодальное православие совершенно не отвечает внутренним запросам простых людей, весьма далёких, не в пример правящим элитам, от капиталистических прелестей.
Представитель правящей царской бюрократии С.Е Крыжановский обращал внимание на схожесть чаяний правых низов и социальной программы левых партий: просто одни жаждали перераспределения собственности именем самодержавного царя как защитника интересов народа от утеснения богатых, а другие предлагали проделать то же самое именем республики.
Ситуация с большинством русского населения страны всегда казалась предельно ясной: его представляли приверженцем синодальной версии православия с незначительным старообрядческим налётом. Статистика неизменно подкрепляла эту иллюзию. Но если от общей картины обратиться к конкретным местностям (уездам, волостям, деревням), то конфессиональное лицо России – в Центре, Поволжье, на Урале и в Сибири – меняется до неузнаваемости. Простые люди, практически поголовно внесённые в синодальные ведомости, состояли, мягко говоря, в весьма сложных отношениях с РПЦ.
Можно сказать и жёстче: они не хотели бы иметь ничего общего с государственной церковью дворян-помещиков, обративших в рабов собственный народ. Имперские амбиции правящих верхов, обслуживаемые никонианской церковью, в корне отличались от старообрядческих чаяний, ориентированных на сугубо национальные приоритеты.
Все ясно осознавали, что раскол произошёл как раз из-за уклонения РПЦ в латинскую веру, вследствие чего православие никониан было объявлено еретическим.
Сосуществование двух враждебных социумов – правящих никониан и раскольников – в рамках единого государства серьёзно деформировало всю социально-экономическую ткань государства. Побеждённые староверы черпали ресурсы в коллективизме своих единоверцев, а не в утверждении примата частной собственности.
В результате у значительной части населения произошла консервация общинных принципов хозяйства: крестьянские низы видели в них главный инструмент выживания. Важно понять, что община являлась для народа такой социальной сферой (в современном смысле этого слова), где все её члены, даже её не родившиеся, были гарантированно обеспечены земельным участком пусть не лучшего, но, главное, не худшего, чем у других, качества.
И в представлении русского мужика это отвечало понятию справедливости. А вот от частного собственника с его навыками присвоения и жаждой накопления справедливости ожидать не приходилось, из-за чего этот базовый институт цивилизованной экономики не вызывал в народе ни оптимизма, ни одобрения. К тому же само понятие собственности для человека с общинной психологией было неразрывно связано с трудом. Любые имущественные приобретения без трудовых усилий считались незаконными и несправедливыми. А частное владение землёй, недрами, водами вообще рассматривалось как невозможное, поскольку эти богатства не являются продуктом человеческой деятельности. Отсюда проистекало и пренебрежительное отношение русского народа к гражданско-правовым нормам и законам, обслуживавшим институт частной собственности.
С 60-х годов XIX века указанные специфические черты народного сознания вызывали большое беспокойство у правительственной бюрократии и российских учёных. Власти хорошо понимали абсурдность сложившегося положения, при котором жизнь подавляющей части населения регулируется при помощи обычаев и волостных судов, выносящих приговоры по совести, а не по официальному закону.
Следовательно, русский народ не заинтересован в сохранении существующего государственного порядка, а это чревато взрывоопасными ситуациями. Старообрядческие согласия и толки освящали общинные принципы жизненного устройства прежде всего русских низов. В то время как господствующая церковь обслуживала воззрения правящих классов, ориентированных на частную собственность и незыблемость соответствующего государственного порядка.
Иными словами, религиозность русского народа, с одной стороны, и властителей России – с другой, при всей их внешней схожести, внутренне питалась различными представлениями о духовности и справедливости. Это обстоятельство наиболее полно отражено в творчестве Ф.М. Достоевского, оперировавшего понятием народного православия в отличие от его синодальной версии. Причём, по убеждению писателя, российские верхи со своей господствующей церковью обязаны были просветиться именно народным православием, а никак не наоборот. По-своему это чувствовал и Л.Н. Толстой, когда в 1902 году призывал Николая II ликвидировать частную собственность на землю, что полностью отвечало бы истинным чаяниям русского народа.
Но к подобным предложениям не относились серьёзно: усилия властей концентрировались на переводе крестьянских низов на частнособственнические рельсы имперского гражданского поля. Именно в этом им виделась благая возможность преодолеть отсталость народа, всё ещё находящегося в плену давних предрассудков. И именно в этом власти потерпели полный крах.
Рабоче-крестьянские массы поистине легли костьми, чтобы не допустить возвращения дворянства и чиновничества (либерального или не очень), благословляемого РПЦ. Здесь чаяния части населения и планы кучки большевиков-комиссаров совпали. Участие староверов в войне на стороне большевиков показано в произведениях ранней советской литературы – что называется, по горячим следам.
По большому счёту, Гражданская война стала тем рубежом отечественной истории, на котором сошлись «две» России.
Результатом этой смертельной схватки и явилось появление на карте мира нового государства.
Составляющими новой идеологии стали марксистская теория большевиков и общинно-коллективистская психология низов: они определяли вектор развития новой народной власти. Именно здесь кроются и истоки конфликта, вспыхнувшего внутри большевистской партии в первые послереволюционные десятилетия. В аппаратном смысле его суть состояла в борьбе за власть в руководстве партии, возвышении Сталина и вытеснении соперничавших с ним группировок из старых ленинцев. Сталин и его соратники выступили с идей построения светлого будущего не где-то там, в далёкой и малознакомой Европе, а непосредственно здесь – в России.
Очевидно, что эта идея, гораздо более понятная малообразованному большинству, нашла горячий отклик. Сталин твёрдо обещал светлое завтра на земле, откуда уже изгнаны ненавистные эксплуататоры. На практике он, по сути, соединил идею построения коммунизма в одной стране с верой народных масс в «царство божие на земле» – ведь именно созидание такого царства составляло суть старообрядческой психологии. И Сталин неизменно ориентировался именно на эти слои, понимая, что от них зависят его политическая популярность и личное возвышение.