Владимир Санин "Большой пожар" избранное.

- Между тем, несмотря на свое скромное для тридцатилетнего офицера звание – сверстники в капитанах, майорах ходили, – неудачником лейтенант Гулин себя вовсе не считал. Это был тот счастливый характер, от которого невзгоды отлетали рикошетом. «Не повезло сегодня, повезет завтра, – беспечно говорил он. – Светила бы звезда на небе, а погоны в бане не видны!»
- За ним числилось множество приключений, которые вошли в гарнизонный фольклор. Начались они с того, что молодой, только что выстреленный из училища начальник караула выехал на свой первый пожар: задымилась мансарда на даче известнейшего в городе лица – главного режиссера драматического театра.
– Подъехали, – рассказывал Гулин, – у меня кровь кипит, так потушу, что Савицкий с Кожуховым на руках носить будут. Выхожу, кидаю орлиный взгляд на мансарду, а вокруг меня режиссер в пижаме бегает, на премьеру приглашает, на Гамлета смотреть. Приду, говорю, папаша, не беспокойтесь. И в бой, братва! Лафетный ствол поставил, поднял давление до двенадцати атмосфер – режиссеру класс хотел показать! Мы эту мансарду разнесли вдребезги! А потом выяснилось, что горела корзинка с бумагами, ведром воды можно было залить.
– А режиссер? – стонали слушатели.
– С виду интеллигент, в пижаме из Японии, а ругался как пожарный, даже спасибо не сказал.
- В другой раз тушили дом, перекрытие рухнуло, и Гулин чудом остался стоять на голой стене, на уровне пятого этажа. Стоять неуютно, не циркач все-таки, стал кричать вниз: «Лестницу давайте!» Куда там, никто не слышит, идет атака на огонь. Видит – внизу штаб, все вокруг бегают, по телефону звонят, никому до него дела нет. Ну, раз так – ствол на штаб, освежил хорошенько, вскочили, увидели, подали лестницу. Кожухов, облитый с головы до ног, похвалил за смекалку, а «за хулиганство» все же навесил выговор.
И так пошло. Хорошо потушил, так квартиру внизу залил, – выговор. В другой пожар никаких накладок, одно сплошное геройство, так на вопрос председателя исполкома, трудно ли было, ответил: «А мы все время боремся с трудностями, до обеда – с голодом, после обеда – со сном». За скоморошничество – строгач.
- За кошкой полез Володя Никулькин по прозвищу Уленшпигель, бывший монтажник-верхолаз, маленький и ловкий, как обезьяна. Пока он под свист мальчишек стаскивал кошку с ветвей, старушка, ее владелица, крестила чудо-лестницу и угощала пожарных теплыми пирожками, а Володьку, как он ни увертывался, расцеловала в обе щеки – награда, которую он охотно уступил бы любому другому. Старушкины поцелуи были главным предметом шуток на обратном пути, и Володька, чтобы сохранить репутацию, поклялся сегодня же взять реванш – по-новому разыграть свою постоянную жертву, Ивана Ивановича Потапенко по прозвищу Нефертити.
Володьку-Уленшпигеля ребята любили и побаивались: любили за веселый нрав и надежность в деле, а побаивались за острый, как бритва, язык и необыкновенную изобретательность в розыгрышах. С того времени, как три года назад он пришел в караул, не проходило дня, чтобы Уленшпигель из кого-нибудь не сделал всеобщее посмешище. Сначала особенно доставалось старослужащим, людям семейным и положительным: им Володька клеил на каски переводные картинки из «Ну, погоди!», на спины фотографии кинозвезд в бикини, преступно сочинял поддельные приказы о награждении их персональным ломом, а Нестерова-старшего однажды «наградил» именными часами с городского вокзала. После того как Володька на капустнике приклеил ему прозвище Карьерист, Нестеров-старший нашел поразительно простой способ борьбы с Уленшпигелем: в ответ на каждую проделку хватал его в медвежьи объятья и с головой окунал в бочку с водой; пришлось Карьериста оставить в покое и всю свою изобретательность перенести на Потапенко. Легендарно грузный, могучий, как слон, но добродушный водитель Потапенко был превосходной мишенью: его можно было от имени начальника УПО награждать подставкой для живота, списанными за ненадобностью именными штанами, годными для подростка, и поощрять за хорошую работу внеочередным двухнедельным отпуском, в который обрадованный Потапенко чуть было не ушел. А Нефертити его прозвали потому, что, как он бдительно ни следил, у него на сапогах, на одежде, в кабинете ежедневно появлялся нарисованный мелом профиль красавицы египтянки, а однажды сей профиль, сделанный фломастером во время сна, Потапенко весь день проносил на пухлой щеке – пока не догадался заглянуть в зеркало.
А свою клятву Володька осуществил таким образом. Нестеров и Потапенко, как и все семейные старослужащие, после суточного дежурства с разрешения начальства подрабатывали на стороне – были отменными столярами, восстанавливали любую мебель. Для себя же Потапенко в комнате отдыха поставил самолично сработанное гигантское кресло, в которое и помещал в часы затишья свою семипудовую тушу. И когда после обеда, вычистив до блеска машину, он улучил минутку и вздремнул, Володька подкрался к нему, как мышь, аккуратно примотал шпагатом его ноги к ножкам кресла и диким голосом заорал: «Здравия желаю, товарищ полковник!» Потапенко вскочил, вернее, попытался вскочить, упал, опрокинув на себя кресло, взвыл спросонья – словом, хорошо разогрел публику; освободившись, он решил, что с Уленшпигелем пора кончать, разыскал его и по примеру друга Карьериста потащил обидчика к бочке, но тут Гулин объявил построение и долго отчитывал совершенно сбитого с толку Потапенко за пренебрежительное отношение к форме. Видя, что и начальник, и все остальные давятся от смеха, Потапенко рванулся к зеркалу: на одном погоне у него красовалась вырезанная из жести Нефертити, а на другом – мопс с разинутой пастью.