Анна Калинина

Тридцать первое декабря. Двадцать три двадцать пять. Я резала оливье. Кубики получались ровные, аккуратные. Даже для себя одной я не позволяла себе резать как попало. Это был мой способ не опускаться. Не превращаться в ту тётку в засаленном халате, которая ест из кастрюли перед телевизором. Кузьма сидел на стуле напротив. Толстый рыжий кот с вечно недовольной мордой. Мой единственный собеседник уже семь лет. - Ну что, Кузя, - сказала я ему, - ещё один год. Встретим как обычно? Он моргнул. Это можно было считать ответом. На столе стояла маленькая миска с салатом. Один бокал. Тарелка с мандаринами. Телевизор бормотал в комнате что-то праздничное. Всё как всегда. Я посмотрела на часы. Тридцать пять минут до полуночи. Ещё один Новый год. Седьмой подряд в одиночестве. Я давно привыкла. Это слово я часто повторяла себе. Привыкла. Удобное слово. Оно закрывало все вопросы. Сверху раздались шаги. Сосед. Тот самый, с пятого этажа. Виктор Сергеевич, кажется. Или просто Виктор. Я не была уверена.

Таня стояла у кухонного стола, аккуратно нарезая картошку и морковь на удивительно ровные кубики, словно именно от их формы зависел вкус будущего оливье. Запах варёных овощей смешивался с ароматом жарящегося мяса, которое мама переворачивала на сковороде. Из комнаты доносился басистый голос отца — он, как всегда, ворчал на запутавшуюся гирлянду, хотя каждый год говорил, что «в этот раз всё аккуратно сложил». Весь дом был наполнен той самой предновогодней суетой, которую Таня любила всеми фибрами души, — чуть суматошной, но удивительно тёплой. Она на секунду замерла, приподняв голову от нарезки, и с улыбкой посмотрела на мужа. Кирилл носился по комнате в маске волка, пытаясь поймать детей, которые визжали, спасаясь за диваном. Старшая, Лиза, ловко пряталась, будто маленькая лиса, а младший, Гоша, ещё путался в собственных ножках, но отважно пытался догнать сестричку. Таня вдруг с особой нежностью и теплотой подумала, что когда-то всё это — их общий дом, общий Новый год, общие дети — к

Иногда человек годами живёт церковной жизнью: ходит в храм, исповедуется, причащается, читает святых отцов, слушает лекции. Проходит время, и вдруг в душе появляется тяжёлое ощущение пустоты. Нет радости, нет ощущения живого присутствия Бога, молитва кажется сухой и механичной. Появляется мысль: «Может быть, я вообще не дождусь благодати?» С этим сталкиваются очень многие. И это не случайность. Внутри такого состояния часто скрыта серьёзная ошибка, которую мало кто замечает. Почему ожидание духовных переживаний — путь в тупик Первая причина внутренней сухости звучит неожиданно: нельзя ждать духовных наслаждений и переживаний. Как только человек ставит себе цель «почувствовать благодать», он теряет её. Это духовный закон. Мы привыкли думать: если молюсь, значит должна прийти радость, умиротворение, особая нежность в душе. Но это неправильный настрой. Цель молитвы — не «получить что-то», а быть с Богом, доверять Ему, каяться, просить, благодарить. Когда мы начинаем жадно ждать чувств,

С возрастом приходит странное, тихое беспокойство. Оно не всегда оформляется в слова, но живёт где-то внутри. Вопросы возникают сами собой, чаще по вечерам, в паузах между делами: а какое теперь место у меня в их жизни? не мешаю ли? не тяну ли на себя слишком много внимания, сил, времени? Об этом редко говорят вслух. Слишком больно. Слишком уязвимо. Проще отшутиться или промолчать, чем признаться даже самому себе: страх стать обузой для собственных детей – один из самых тяжёлых страхов зрелого возраста. В обществе вообще непросто быть стареющим. С одной стороны, любят повторять красивые слова про уважение к возрасту, мудрость, опыт. С другой – культ молодости, скорости и продуктивности делает пожилого человека почти невидимым. Старость часто рисуют как период угасания, зависимости, беспомощности. И человек начинает примерять эту роль на себя, даже если внутри ещё много сил, мыслей, чувств. А ведь в разных культурах отношение к возрасту было и остаётся совершенно иным. Во многих традиц