Сергей Ауслендер - военный журналист

Сергей Ауслендер в разные годы работал в Чечне, Осетии, Абхазии, Приднестровье, в Израиле. Был солдатом на своей собственной войне с онкологией. Об этом он написал книгу "Интересный пациент".
С Сергеем Ауслендером беседует Марта Кетро
Вопрос: От журналиста Первого Российского канала до владельца ресурса с понятным названием "Война с ордой". Ты действительно так сильно изменился?
С А.: Это дома, в семье, я неконфликтный, а позиция моя окончательно сформировалась в 2014-м году, когда Россия подняла свой флаг в Крыму. К тому времени я жил в Израиле уже шесть лет, и моя точка зрения была однозначной.
Но 24 февраля что-то надломилось, у меня появилось ощущение жуткой несправедливости. Я искренне полагаю, что на сегодняшний день для моего поколения, нынешних 50-летних, это самое серьезное событие. Даже не распад СССР, а именно эта война, которая не заканчивается.
Я уже восемь лет не живу в России, но когда это случилось, у меня была одна мысль - мы это допустили. Мы - поколение тех, кто взрослел в перестройку и превыше всего ценил свободу, самореализацию и деньги, а политику считал грязным делом. Поэтому мы отдали её старшим "дяденькам".
Мы отдали политику им на аутсорс, и теперь русские танки в пригородах Харькова. Когда всё началось, у меня была тяжёлая депрессия, я не мог поверить, что это всё-таки случилось. Мой друг, украинский журналист, говорил, что вот-вот будет конфликт, но событий такого масштаба я не ожидал.
Я впал в прострацию, несколько дней не мог сосредоточиться, держал в руках телефон, постоянно читал, читал, читал. Не спал, не ел. А потом понял, что если доведу себя до инфаркта, от этого никому хорошо не будет, надо завязывать с переживаниями. Взял себя в руки, начал есть, работать, собирать деньги для Украины; помогал эвакуировать беженцев, покупал бронежилеты, весной открыл телеграмм-канал, и сейчас у него 40 тысяч подписчиков
Вопрос: Говорят, что это крупнейший израильский русскоязычный канал о войне. Я понимаю, что это твой способ противостоять беде. Книга "Интересный пациент", которая вышла в прошлом году, это тоже твой способ справиться с травмой?
С.А.: Да, была "корона", карантин, и я понял, что это лучшее время, чтобы описать свой опыт — саркома Юинга, операция, рецидив, ампутация ноги и восстановление. К тому моменту я уже три года был официально признан здоровым человеком, но сам себя я признал здоровым гораздо раньше, когда впервые сел на велосипед после ампутации. Поотом были горные лыжи, серфинг…
Вопрос: Что нужно делать, чтобы не остаться в травме, не быть всю жизнь "тем, кто выжил"?
С. А.: Это сложный момент, книга как раз стала одним из средств преодолеть кризис. У меня не было депрессии, суицидальных намерений, разве что небольшая канцерофобия осталась — когда у меня что-то болит, я иду к своему семейному врачу, он назначает обследование, и на этом мои тревоги заканчиваются. В какой-то момент я понял, что меня распирает желание бесконечно рассказывать, что я пережил, что чувствую. Тогда я сел и написал книгу. Потом правил ее, редактировал, а когда она вышла, у меня не осталось желания даже ее перечитать.
Прежде всего мне нужно было сформировать свою личную позицию: жить или умереть. Выбор невелик: либо я болею раком, и это капец, либо я с ним борюсь. Даже если мне остается три года, я хочу это время нормально полноценно жить. И, конечно, очень важна поддержка близких, в одиночку такие истории на себе не вывозят, это невозможно.
Вопрос: Скажи, есть конкретный рецепт, как правильно разговаривать с теми, кто заболел?
С. А.: Некоторые люди в ужасе отстраняются от общения, потому что не знают, как себя вести с заболевшими, им то ли страшно, то ли стыдно быть рядом. Это идёт ещё от советского менталитета. Человек без ноги, это было что-то ущербное и убогое. В 19-м году я полетел в Киев по делам, вселился в арендованную квартиру и утром вышел позавтракать. Иду по улице и вижу, что на меня пальцем показывают. Что со мной не так? Не сразу понял, что иду в шортах, дело было в августе. В Израиле я так везде хожу, и ничего, разве что детям интересно.
Разговаривать о болезни нужно. И нельзя воспринимать диагноз как приговор - мол, если поставлен диагноз "онкология", то всё кончено. Есть разные виды рака и разные его стадии, и нередко они прекрасно лечатся.
И наоборот - нельзя бросать человека одного, нельзя делать вид, что с ним ничего не происходит.
В 35 лет в моей компании ровесников я был первым, кто заболел раком, а сейчас у нас есть уже несколько случаев. И теперь друзья воспринимают онкологию не так безысходно, возможно, потому, что я прошёл этот путь у них на глазах.
Вопрос: У тебя образовались какие-нибудь правила жизни в результате военного опыта, болезни?
С. А.: Конечно. Правила такие: живи, ничего не откладывай, живи прямо сейчас. Когда плохо, радуйся хотя бы чашке кофе, цветку красивому, улыбке ребенка, не оставляй ничего на потом, хочешь чего-то достичь — делай прямо сейчас, потому что завтра в твоей жизни может не случиться. Вот как люди жили в Мариуполе, в Харькове... 22 февраля строили планы, а 24-го к ним пришли танки...
Хочешь побывать где-то — поезжай. Даже если нет средств — это должно быть не проблемой, а задачей. Заработай или возьми кредит и посмотри Мачу-Пикчу, как мечтал, иначе можешь вообще не успеть.
Цени мобильность — люди не понимают, какое это чудо. Когда у тебя гипс до бедра и сходить в туалет целое мероприятие, да ещё к тебе капельница прикреплена и тошнит, вот тогда ты это оценишь. А многие не пользуются своей мобильностью в полной мере. Это как дыхание: никто же не поёт гимн дыханию, но если перестанешь дышать, то умрёшь. Движение то же самое.
Вопрос: Я как-то спросила армейского священника, который был боевым офицером в Чечне, а потом постригся в монахи, что самое страшное на войне. Он сказал, что страшно поднимать людей в атаку под огнём и вести их на смерть. А что у военного журналиста самое страшное?
С. А.: Погибнуть. Как военный журналист я сделал вывод, что главное на войне - выжить, никакой репортаж не стоит того, чтобы за него погибнуть. Человеческая жизнь — наивысшая ценность, после этого идет свобода, потому что жизнь без свободы немыслима.
Из страшного — под обстрелами приходилось бывать, в плен попадал в Чечне. Тогда были отряды боевиков, Кадырова они уже признавали, а тот признавал федералов. Мы снимали, как выяснилось, возле нелегального нефтезаводика, который они охраняли, в Грозном. Мы этого не знали. Они стали затворами щёлкать, водителя-чеченца хотели сразу пристрелить. В конце концов, приехали ребята из пресс-службы МВД и нас вытащили. Но был момент, когда мы стояли под прицелом, а мимо проезжала колонна федералов. Было понятно, что нас будут бить, а потом убивать. Но те не обращают на нас внимания, не останавливаются, последний бронетранспортёр скрывается за поворотом и с ним наша надежда, а мы остаёмся умирать. Вот тогда было страшно. Но все обошлось.
Вопрос: Значит, главные ценности — жизнь, свобода и…?
С. А.: Жизнь, свобода и впечатления, например. Для меня самое интересное на свете — это люди, разные, и хорошие, и плохие. Я люблю путешествовать, смотреть, как они живут. Нужно всё время искать в жизни что-то новое, двигаться, развиваться, читать, пополнять свою копилку интеллекта и впечатлений, иначе превратишься в биомеханизм, и это будет конец твоей личности.
В COVID выяснилось, что мир очень хрупкий, но и пластичный. До пандемии у нас над городом все время пролетали самолёты, а потом перестали в один миг. Это было странно и страшно одновременно, сломалось что-то настолько привычное, как если бы пропало электричество во всём мире. Но потом всё постепенно стало восстанавливаться, мы начали куда-то ездить, а еще позже сняли маски, жизнь вернулась. Из чего я сделал вывод, что и в Третьей мировой можно победить.