И снова о том, как русские «оккупировали» республики СССР

МАРК ЕРЁМИН
Иногда я читаю новости из бывших советских республик и ловлю себя на ощущении абсурда. Чем дальше в календаре от тех событий, тем увереннее звучат слова про «русскую оккупацию». Слушаешь — и будто попадаешь в какой-то альтернативный мир, в котором в начале XX века по Кавказу, Средней Азии и Прибалтике бегали счастливые жители идеальных деревень: цветочки, солнышко, пастораль, женщины доят коров, мужчины жнут пшеницу, дети играют под цветущим абрикосом — и тут, конечно, как в кино, сверху налетают злые большевики на серых конях и кричат: «Теперь вы будете подчиняться Москве!»
Но проблема в том, что такая картинка никогда не существовала. Ни в Украине, где жили мои предки, ни в Азербайджане, ни в Армении, ни, как я знаю из других источников, практически нигде на окраинах бывшей империи. Реальность была настолько далека от идиллии, что, честно говоря, тем, кто сегодня говорит слово «оккупация», стоило бы хотя бы раз открыть воспоминания тех, кто тогда жил. Или хотя бы поговорить с собственными прабабушками — если бы они могли рассказать правду, а не ту историю, которую удобно повторять сейчас.
Я вырос в семье, где историю не припудривали. Дед рассказывал всё прямо, без пафоса. Как жили, как выживали, как боялись. Мой род из Украины и Чечни, но примерно такая же картина была тогда по всему Кавказу — да и не только там. И если попытаться честно рассказать, как жили простые люди в 1917 году — никакой «доброжелательной независимости» там не пахло.
Это был выжатый, жестокий и, что самое страшное, феодальный мир. Настоящий. Не книжный. Не театральный. С бекскими семьями, которые владели целыми селами, и людьми, которые им принадлежали как имущество.
Я однажды читал автобиографию одного азербайджанца из Карабаха — обычного парня, батрака, работавшего в доме бека. Это не был роман, а самая честная исповедь — человек писал, как было, без прикрас. И то, что он описывал, сильно выбивало из головы все красивые легенды о «мирной и свободной жизни до прихода русских».
Вот представьте: он ел два раза в день — лепёшку из проса. Собак кормили лучше. Спал в хлеву — потому что дом принадлежал беку, а человек без земли считался почти животным. Делал всё: носил воду, пас скот, работал с рассвета до темноты. Денег, естественно, никто не платил. И когда ему однажды понадобилось несколько монет — поехать проститься с родными — жена бека сказала: «Он наш хлеб ест, ещё что-то просит!» Вот это «наш хлеб» там звучало постоянно.
В тех местах всё делилось чётко: если ты родился крестьянином — значит, твоя жизнь расписана. Ты — не гражданин, ты — функция. Ты работаешь, не задаёшь вопросов, не ропщешь, не жалуешься. Если тебя обидели, если тебя избили, если у тебя забрали последнее — у тебя нет никуда пойти. Никакой власти, никакого суда, никакой милиции. Хозяин села — бек. Его слово — закон. Хочет — милует. Хочет — прикажет парням скрутить и выбросить на улицу.
В архивных книгах и воспоминаниях тех лет легко найти эпизоды, которые сейчас кажутся невероятными. Кровная месть была чем-то вроде повседневной рутины. Людей убивали по ошибке — один человек совершил преступление, а мстили всем, кто хоть отдалённо мог быть с ним связан. Женщины жили в полной изоляции: чадра, закрытые лица, никакого образования, никакой свободы. Некоторые жёны беков не умели читать — в их мире это считалось ненужной роскошью.
А религиозные праздники зачастую превращались в массовые истязания: цепи, ножи, кровь. Люди сами себя резали, били, калечили — считалось, что так они доказывают свою преданность вере. В селах бушевали эпидемии. Тиф выкашивал семьи целиком. Родственников хоронили без счёта — на Кавказе тогда дети умирали чаще, чем взрослели. И всё это происходило не в «темном Средневековье», а буквально вчера по историческим меркам.
Добавьте к этому политический хаос после революции. Кавказ был разорван иностранными армиями — англичане, немцы ходили там как у себя дома, в крупных городах стояли интервенты. Ни стабильности, ни порядка. Смешались армии, банды, феодалы, националисты, случайные лидеры с амбициями и микроскопическими армиями. Люди жили не просто в страхе — в постоянной борьбе за выживание.
И вот в эту реальность — подождите, важно — в эту реальность пришла советская власть. Но не «русская», как сейчас любят говорить, а в первую очередь местная. Грузинские большевики, азербайджанские большевики, армянские большевики. Это были молодые мужчины, которые сами выросли в нищете и прекрасно знали, что значит быть батраком.
Те, кто сегодня кричит о «русской оккупации», забывают, что советскую власть в Закавказье встречали аплодисментами не потому, что «пришли русские». А потому, что пришёл хоть какой-то порядок. Потому что наконец появилась милиция — пусть примитивная, но защищавшая слабых. Потому что у женщин появилось право учиться. Потому что больницы начали строиться во всех крупных селах. И тиф перестал косить людей пачками. Потому что детей перестали делить на «тех, кто родился у богатых», и «тех, кто родился рабами».
Да, это ломало привычный уклад. Да, это рушило власть беков — той маленькой касты, которая считала, что рождена править. И, конечно, именно они больше всех кричали о «порабощении». Их можно понять: когда тебе всю жизнь проставляли стулья по кругу и подавали кальян в шесть вечера, а тут тебе говорят, что крестьянин отныне — человек, а не вещь, это шок.
Но если взглянуть честно, кому тогда стало хуже, а кому лучше? Той самой крошечной элите — да. Они потеряли абсолютную власть.
А что получили остальные? Право на образование. Право на медицину. Право на труд и защиту. Право на жизнь без постоянного страха. И вот теперь вопрос: кто именно называет это оккупацией? Потомки двух процентов или девяноста восьми?
Мне кажется, иногда полезно вспомнить, что история — штука упрямая. Её можно переписывать, но жить людям приходится всё-таки в реальности, а не в красивых выдумках. А реальность того времени была такой, что для огромного числа жителей Кавказа, Средней Азии и других регионов приход советской власти стал не разрушением идиллии, а разрушением кошмара.
И это важно помнить. Не ради споров, не ради политики — а ради честности перед самими собой.