— Ты постоянно болеешь! Я устал.

Ирина Ас

Дождь, начавшийся еще под утро, к вечеру не утих, а лишь усилился, превратившись в сплошную стену воды, за которой едва виднелись огни фонарей и окон соседних домов. Олеся лежала на диване в гостиной, укутавшись в старый, но невероятно мягкий клетчатый плед, подаренный ей матерью на новоселье. Сломанная нога, закованная в неудобный гипс, ныла глухой, монотонной болью, становясь фоном для всех ее мыслей. Эти мысли кружились по одному и тому же замкнутому кругу, не находя выхода, как муха в стеклянной банке.

Этот круг прервал оглушительный грохот на кухне — не просто случайный звон упавшей вилки, а целая симфония раздражения, состоящая из стука кастрюль, дребезжания тарелок и тяжелых, гневных мужских шагов. Олеся зажмурилась, инстинктивно втянув голову в плечи, будто ожидая удара. Она научилась за последние месяцы различать каждый оттенок недовольства мужа по звукам, доносящимся из другой комнаты.

Антон появился в дверном проеме, держа в руке чашку с чаем. Он поставил ее на тумбочку рядом с диваном таким резким движением, что горячая жидкость плеснулась на лакированную поверхность, оставив мокрый круг.

«Держи. Горячий, наверное», — бросил он, его голос был ровным, но в нем слышалось напряжение натянутой до предела струны. Антон не смотрел на жену, его взгляд скользил по комнате, по телевизору, по окну — куда угодно, только не на нее.

«Спасибо», — тихо, почти машинально ответила Олеся, даже не глядя на чашку. Ее взгляд был прикован к лицу мужа, к этим знакомым до каждой морщинки чертам, которые в последние месяцы словно застыли.

«Да уж, спасибо!», — Антон фыркнул, засунув руки в карманы джинсов, и приняв свою излюбленную позу — позу обвинителя, готового к длительной и унизительной речи.

— «Опять весь вечер у плиты торчать. Приползаешь с работы, усталый, как собака, мечтаешь только о том, чтобы рухнуть на диван и чтобы тебя никто не трогал, а тут тебе — здравствуй, дорогой, пора играть в повара, уборщицу и сиделку одновременно. Совсем забыл, каково это — прийти в чистый дом и к нормальной, домашней еде, которую не надо разогревать в микроволновке».

Олеся промолчала. Она промолчала, как молчала неделю назад, когда Антон, глядя на контейнеры с едой из доставки, кричал, что задолбался есть этот «пластиковый фастфуд», пока жена, слоняется по квартире в пижаме, «притворяется больной» после той злополучной пневмонии.

Она промолчала и месяц назад, когда он, навещая ее в больничной палате, где пахло лекарствами и тоской, первым делом, даже не спросив, как она себя чувствует, не поинтересовавшись, как она провела ночь, начал жаловаться на гору нестиранной одежды, скопившуюся дома, на то, что все его рубашки помяты, а гладить он, понятное дело, не мастер, и на сослуживца, который купил себе новую машину, пока они вынуждены были «экономить на всем из-за ее больничных».

«Антон, я же не специально», — выдавила тогда Олеся, чувствуя, как в горле сжимается знакомый комок обиды, беспомощности и какой-то животной тоски.

— «Ногу я сломала, поскользнувшись на мокром асфальте у самого метро, ты же сам видел гипс в тот же вечер, ты же возил меня в травмпункт. Это несчастный случай, который мог произойти с кем угодно, в любой момент».

«Несчастный случай!» — передразнил он, и его голос зазвенел ядовитыми нотами.

— «А пневмония? Это тоже был несчастный случай, да? Я же тебе говорил, причем неоднократно, прямо-таки упрашивал — Олеся, иди к врачу, не запускай эту свою простуду, не будь ребенком! Нет, ты же лучше знаешь, наша героиня, решила, что организм сам справится, что чай с малиной и лимоном — панацея от всех болезней! А в итоге что? Скорая, ночь под капельницей, две недели в больнице, где я должен был тебя навещать после работы, хотя валился с ног от усталости! И куча денег, целая куча, которые мы спустили на дорогущие, импортные антибиотики!»

Слова мужа, острые, как лезвие бритвы, впивались в Олесю, причиняя куда более сильную боль, чем любая физическая травма.

Семь лет!
Целых семь лет они были вместе. Они пережили переезд из тесной, съемной однушки в свою ипотечную квартиру, вместе красили стены, выбирали диван, смеялись над неудачными обоями, которые в итоге пришлось переклеивать. Они мечтали, строили планы на будущее, откладывали деньги на путешествия, и вот, совсем недавно, начали обсуждать, что пора бы родить ребенка. И как только эта мысль, хрупкая и прекрасная, поселилась в их доме, все начало рушиться с пугающей скоростью.
Олеся начала болеть. И Антон, ее опора, ее каменная стена, которую она считала нерушимой, оказался сделан из самого непрочного, сыпучего материала, который рассыпался в прах при первом же серьезном испытании, обнажив свое истинное, неприглядное нутро.

«Ты думаешь, мне легко?» — голос Олеси дрогнул, но она не позволила себе заплакать, сжав кулаки под пледом.

— «Лежать три недели в больнице, кашлять так, что кажется, вот-вот легкие вывернутся наизнанку, чувствовать себя абсолютно разбитой, беспомощной и никому не нужной? Теперь вот эта нога… Я чувствую себя полной инвалидом, а ты своими постоянными, ежедневными упреками только меня изводишь!»


«А мне каково?» — перебил Антон жену. — «Я работаю, не покладая рук, вкалываю, как проклятый, на двух работах, чтобы платить нашу ипотеку, чтобы откладывать на будущего ребенка, чтобы у нас были какие-то сбережения на черный день! А что я получаю взамен? Прихожу в дом, который больше не пахнет едой и уютом, а пахнет лекарствами и тоской! Меня ждет больная жена, которой вечно что-то надо, которая постоянно ноет, у которой болит то одно, то другое! Ни тебе нормальной, домашней еды, ни тепла, ни простого человеческого внимания! Одни проблемы, Олесь! Одни траты, хлопоты и бесконечные твои недомогания! Ты болеешь, постоянно болеешь! Не успела оправиться от пневмонии, как тут же сломала ногу Задолбала уже, честное слово! Я устал от этого вечного лечебного режима, от этой вечной скорби на твоем лице!»

Он резко развернулся и вышел из комнаты, нарочито громко хлопнув дверью, так что дрогнула стеклянная полка с сувенирами.
Олеся закрыла глаза. По ее щекам покатились предательские, горячие слезы, медленно впитываясь в ткань пледа. Но это были не слезы обиды на его жестокость и черствость. Это были слезы страшного, отрезвляющего, почти физиологического прозрения.

Антон не из тех, кто «в горе и в радости»! С ним нельзя болеть, с ним нельзя позволять себе слабость, нельзя нуждаться в помощи, поддержке, простом человеческом участии.
А что, если через год, пять, десять случится что-то действительно серьезное, неизлечимое? Что, если врачи поставят страшный диагноз, от которого не избавишься чаем с малиной? Что, если старость придет с целым букетом хронических, изматывающих болезней? Что тогда? Антон не принесет чашку чая, он обвинит жену во всех смертных грехах, накричит и уйдет, хлопнув дверью!

Мысль была ужасной, леденящей душу, но при этом невероятно ясной. Олеся лежала, смотрела в потолок, где причудливая трещина образовывала узор, похожий на карту неизвестной, враждебной страны, а в голове у нее, медленно и методично, как часовой механизм, выстраивался план.
Жестокий, беспощадный, возможно, даже аморальный, но единственный способ докопаться до суровой правды, до самого дна их отношений. Последний, решающий тест. Проверка на прочность, которую их брак, скорее всего, не выдержит. Но ей нужно было знать точно...

Нога, к счастью, заживала, хоть и медленнее, чем хотелось бы. Гипс сменили на легкий, пластиковый ортез, и Олеся, опираясь сначала на костыли, а потом и на простую трость, начала заново, как младенец, учиться самостоятельно передвигаться по квартире. Каждый шаг давался с трудом, мышцы ныли и дрожали от непривычной нагрузки, но это была физическая боль, которую она готова была терпеть, лишь бы избавиться от той, душевной.

Антон, видя медленное, но верное возвращение жены к подобию нормальной жизни, слегка успокоился. Ее явные физические страдания и беспомощность, видимо, будили в нем какие-то остатки совести или, может быть, просто привычку, которую он маскировал под подобие заботы. Он мог без упреков разогреть ужин, сходить в ближайший магазин за хлебом или молоком, и даже один раз, в субботу, пропылесосил в гостиной, правда, потом полчаса ныл, как он устает от домашней работы.

Олеся наблюдала за мужем с холодным интересом. Она видела, как Антон смотрит на нее, когда думает, что она не замечает — этот взгляд был лишен прежней теплоты и нежности, в нем читалась усталость, глухое раздражение и какая-то опасливая укоризна, будто она была не его женой, а неудобной, хрупкой, но пока необходимой вещью, которая вдруг начала ломаться слишком часто и не вовремя.

И вот, в один из таких относительно спокойных, почти мирных вечеров, когда они сидели в гостиной и Антон залип над ноутбуком, Олеся, сделав глубокий, почти театральный вдох, отложила телефон, на экране которого был открыт сайт какой-то псевдомедицинской энциклопедии с описанием сложного аутоиммунного заболевания.

«Антон, мне нужно с тобой поговорить. Серьезно», — сказала она, и ее голос прозвучал нарочито ровно и тихо, но с такой интонацией, что муж не мог ее проигнорировать.

«Опять что-то случилось?» — насторожился он, не отрывая взгляда от экрана, но его пальцы замерли над клавиатурой. — «Нога опять болит? Я же говорил, надо было еще у ортопеда проконсультироваться, а ты поленилась записаться».

«Да. Случилось. И на этот раз все… гораздо сложнее и серьезнее, чем боль в ноге».

Она положила телефон на журнальный столик и посмотрела мужу прямо в глаза, не мигая. Взгляд у нее был отрешенный, почти отстраненный, будто она смотрела не на него, а сквозь него, в какое-то мрачное, неизбежное будущее, которое уже наступило.

«Я была сегодня у врача. У терапевта. Получила, наконец, результаты последних, дополнительных анализов, которые мне назначили еще после выписки из больницы, помнишь, я тебе говорила?»

«И что?» — он с раздражением прикрыл крышку ноутбука, словно она мешала ему работать. — «Опять нашли какие-то осложнения? Неужели нельзя уже от этой пневмонии избавиться окончательно? Сколько можно?»

«Хуже, Антон. Намного, в разы хуже». Она сделала паузу, давая словам угнездиться в его сознании, как камням, брошенным в глубокий колодец. «Врачи подозревают… нет, они практически уверены, после всех исследований, что у меня очень редкое, системное аутоиммунное заболевание. Оно коварное, медленно прогрессирующее. Они считают, что именно оно, а не банальная, как мы думали, простуда, спровоцировало мою тяжелейшую пневмонию, с поражением легких, и, возможно, хрупкость костей, из-за которой нога сломалась от, в общем-то, не самого сильного падения. Организм, грубо говоря, начал атаковать сам себя».

Она говорила ровным, монотонным голосом, отрепетировав эту речь перед зеркалом десятки раз, пока не добилась полного, ледяного спокойствия. Она врала.
Врала так хладнокровно и убедительно, что сама ловила себя на том, что почти начинает верить в эту мрачную, выдуманную легенду. Главное — не отводить взгляд, не выдавать и тени сомнения. Быть как скала.

Антон несколько секунд молчал, его мозг, видимо, с трудом переваривал услышанное, отбрасывая очевидное и цепляясь за невероятное. Его лицо стало полем битвы быстро сменяющих друг друга эмоций: сначала полное, оглушительное недоумение, затем — вспышка дикого, панического недоверия, и, наконец, как внезапный шторм, нахлынула знакомая, все сметающая на своем пути ярость.

«Ты… что такое сейчас сказала?» — просипел он, и его голос сорвался на высокую, почти истеричную ноту, несвойственную ему. — «Повтори».

«У меня серьезная, хроническая, на данный момент неизлечимая болезнь, Антон. Системная. Нам придется полностью, кардинально изменить нашу жизнь. Всю. Мне предстоит длительное, очень дорогое, изматывающее лечение. Годами. Возможно, всю жизнь. И…» она снова сделала паузу, подбирая слова, «…нет никаких, ты понимаешь, никаких гарантий, что я восстановлюсь полностью или хотя бы стабилизирую состояние. Возможны рецидивы, обострения, прогрессирование. Врачи прямо, без обиняков, сказали — я могу со временем остаться инвалидом».

Антон вскочил с кресла, как будто его ударило током. Его лицо исказила гримаса настоящего, неприкрытого ужаса, но не за нее, не за ее страдания и боль, а за себя, за свою разрушенную, идеальную, комфортную жизнь, которую он так выстраивал.

«Какое еще лечение?! О чем ты вообще?!» — он закричал, не пытаясь больше сдержать себя, его голос гремел по всей квартире. — «Опять?! Только-только ты более-менее встала на ноги, только жизнь начала потихоньку, по капельке налаживаться, мы уже даже снова, осторожно, начали говорить о… о детях, о будущем! И опять ты! Опять со своими болячками! Бесконечными, чертовыми, высасывающими все соки болячками!»

Он зашагал по комнате, как раненый тигр в тесной клетке, сжимая и разжимая кулаки, его плечи были напряжены до предела, шея покраснела. Казалось, пар идет от него.

«Зачем мне такая жена, а? Ответь мне, будь добра! Как с тобой детей теперь заводить, скажи на милость? Чтобы они с рождения видели мать-инвалида? Чтобы я один тянул на себе все? Ты что, предлагаешь мне сейчас всю свою, жизнь положить на алтарь твоих вечных болячек? Я должен превратиться в твою сиделку? В няньку? В обслуживающий персонал? Тащить на себе квартиру, кредиты, машину, работать до седьмого пота, а потом еще приползать домой и ухаживать за тобой, больной, слабой, на протяжении, как ты сказала... лет? Десятилетий, может быть? Всей жизни?»

«Я твоя жена, Антон», — тихо, но очень четко произнесла Олеся, чувствуя, как внутри у нее все замирает, леденеет и превращается в маленькую, холодную, стальную пулю. — «Мы давали друг другу обещания, когда женились. И в горе, и в радости, в болезни и в здравии. Помнишь? Ты клялся».

«Какие, к черту, обещания?!» — он взревел, остановившись перед ней и тыча пальцем, будто она была подсудимой на суде.

— «В радости, говоришь? Так где она, эта радость-то, покажи мне? Я ее что-то давно не вижу, не слышу, не чувствую! Я молодой, здоровый, полный сил и амбиций мужчина! Я должен посвящать себя семье, карьере, развитию, зарабатыванию денег, а не возиться с больной, вечно ноющей, вечно чем-то недовольной женщиной, которая только и делает, что высасывает из меня все соки, все силы, все желание жить! Посмотри на других жен, на жен моих коллег, друзей! Они — опора, они — тыл, они создают уют, рожают и воспитывают детей, поддерживают своих мужей! А ты что? Ты — обуза! Постоянная, хроническая, тяжелая обуза! И с каждым днем, с каждой твоей новой болячкой, она становится только тяжелее! Невыносимее!»

Он стоял над ней, его лицо было перекошено от злобы, разочарования и какого-то животного отвращения. В его глазах не было ни капли жалости, ни капли любви, ни даже простого человеческого участия. Только панический страх за свою испорченную, перечеркнутую жизнь.

«Так вот, слушай меня внимательно и запомни раз и навсегда, чтобы больше не было никаких иллюзий, глупых надежд и розовых соплей», — его голос опустился до опасного, шепчущего, шипящего тона. — «Не буду я за тобой ухаживать. Слышишь? Не буду. Ни дня, ни недели, ни, тем более, долгих, мучительных лет. Я не намерен становиться сиделкой, нянькой, санитаром. Я для этого слишком молод, у меня вся жизнь впереди, и я не собираюсь ломать ее, хоронить свои мечты и планы из-за тебя и твоих бесконечных проблем со здоровьем. Ты поняла меня? Усвоила?»

Олеся медленно, с невероятным, поразившим даже ее саму, чувством собственного достоинства, поднялась с дивана, твердо опираясь на свою трость. Слез не было. Даже намека на них.
Она смотрела на мужа с холодным интересом, будто наблюдала за поведением подопытного животного в экстремальной, стрессовой ситуации.

Тест был завершен. Результаты получены, зафиксированы и выведены на экран. И они были провальными. С оглушительным, оглушающим треском.

«Я поняла», — сказала она четко, отчеканивая каждое слово, будто выбивая его на камне. — «Я все поняла. Поздравляю, Антон. Ты только что за пять минут уничтожил, растоптал, разорвал в клочья и выбросил на помойку наши семь лет. Все, что было между нами хорошего, светлого и настоящего».

«Что?» — он отшатнулся, будто его ударили по лицу. Его мозг, затуманенный гневом и паникой, не мог сразу обработать этот резкий, неожиданный поворот. — «Что… что ты сказала?»

«Никакого у меня аутоиммунного заболевания нет», — продолжала Олеся, и ее голос звенел, как закаленная сталь. — «Никаких страшных диагнозов, никаких долгих лет лечения, никакой инвалидности. Все это, от первого до последнего слова, от начала и до конца, была проверка. Проверка на твою верность, на твою человечность, на твою готовность быть рядом, когда трудно, страшно и больно. Самый главный экзамен в нашей жизни. И ты его не прошел».

Наступила мертвая тишина. Антон стоял, словно громом пораженный. Его рот был приоткрыт. Он выглядел глупо и жалко.

«Ты… ты что, обманула меня?» — прошептал он наконец, не веря своим ушам, своему разуму. — «Сознательно? Специально?»

«Да, Антон. Я выдумала эту болезнь. Чтобы посмотреть, как ты себя поведешь, что ты скажешь. Как ты отреагируешь. И ты отреагировал именно так, как я боялась, но на что все еще, по глупости, надеялась. Ты показал мне свое истинное лицо.
Ты — предатель. Тот, от кого нет и не будет поддержки в болезни, в беде, в любой сложной, кризисной ситуации. Тот, кто бежит при первой же серьезной проблеме, поджав хвост и прикрываясь громкими криками о своей «испорченной молодости» и «сломанной жизни»».

Олеся, уверенно опираясь на трость, прошла мимо мужа в спальню, чтобы начать собирать вещи. Он не пытался ее остановить, не кричал ей вслед, не оправдывался, не падал на колени. Он просто остался стоять посреди гостиной, в полном одиночестве, пытаясь осознать чудовищный масштаб собственной ошибки.

Прошла неделя.
Самая тяжелая и одновременно самая легкая неделя в жизни Олеси. С помощью своей подруги Маши, которая, не задавая лишних вопросов, просто обняла ее и сказала: «Я всегда знала, что он мудак», Олеся съехала.
Она не стала затевать скандалов, делить мебель и выносить мозг Антону при перевозке вещей. Просто в один из дней, когда он был на работе, приехала грузовая газель, и два неразговорчивых грузчика за пару часов погрузили половину мебели, книги, одежду и несколько коробок с личными, самыми дорогими вещами — фотографиями, подарками от родителей, безделушками, не имевшими материальной ценности, но хранившими память о другой, счастливой жизни.

Олеся оставила мужу все, что было куплено вместе, все, что напоминало об их общей жизни — от штор, которые они вместе выбирали, до сервиза, подаренного на свадьбу. Ей это было уже не нужно. Она хотела начать с чистого листа.

Антон первое время звонил и писал. Сначала это были гневные, обвинительные, полные яда сообщения:

«Ты сумасшедшая! Неадекватная психопатка! Разводить такой цирк на ровном месте! Проверка! Да кто так поступает с близкими, с родными людьми? Ты больная, тебе лечиться надо, но не физически, а психически!».

Потом, когда до него начало потихоньку доходить, что Олеся не шутит, не манипулирует, а просто ушла навсегда, тон сменился на умоляющий, полный раскаяния и самоуничижения:

«Олесь, давай поговорим. Нормально, по-человечески поговорим. Я был не прав. Я вел себя как последний эгоист,. Я сорвался, испугался, я не подумал. Прости меня. Пожалуйста, прости. Давай все обсудим, все вернем».

Но Олеся была непреклонна. Ее решение, выстраданное в одиночестве на том самом диване, под тем самым клетчатым пледом, было окончательным и обжалованию не подлежало.

Она наняла адвоката, не самого дорогого и знаменитого, но толкового, спокойного и педантичного. Процесс развода, учитывая отсутствие споров о детях и ее добровольный отказ от дележа большей части совместно нажитого имущества, прошел на удивление быстро, гладко и безэмоционально.

Они встретились в суде лишь однажды, чтобы поставить подписи под бумагами. Антон выглядел потерянным. Он пытался поймать ее взгляд, но она смотрела в пространство над его головой, на часы на стене. Ее лицо было спокойным, безучастным и выражало лишь легкую, вежливую скуку.

Антон остался один в квартире.
Первое время, дня три, он даже испытывал некое подобие облегчения, граничащее с эйфорией. Тишина! Никто не болеет, не кашляет по ночам, не стонет во сне, не просит среди ночи подать стакан воды или таблетку от головы. Не надо ни под кого подстраиваться, можно хоть до трех ночи смотреть боевики и играть в компьютерные игры, заказывать на ужин самую жирную пиццу и пиво.

Но очень скоро, недели через две эту свобода обернулась тоской.

Он приходил с работы в темную, холодную квартиру, где пахло не едой и жизнью, а пылью, одиночеством и вчерашней, остывшей едой из доставки. Никто не спрашивал, как прошел его день, не делился мелкими, но такими важными новостями, не смеялся над его шутками, не сердился на его опоздания.


Апофеозом его полного краха как мужчины и как человека, стала собственная болезнь. Антон подхватил какой-то жуткий, свирепый грипп, ходивший по офису. Температура подскочила под сорок, все тело ломило, как после избиения. Болела голова, была дикая, изматывающая слабость. Он лежал один в своей постели с заложенным носом и сухим кашлем, и некому даже подать стакан воды с таблеткой парацетамола.

И в этот момент, сквозь жаркий, мутный бред, до Антона с ужасающей ясностью дошло, что именно чувствовала Олеся, когда лежала с пневмонией, кашляя до рвоты и боли в мышцах, а он, ее муж, человек, поклявшийся быть с ней в болезни, приходил к ней в больницу и вместо слов поддержки, говорил о рубашках и финансовых проблемах.

Осознание накрыло его с головой. Он был эгоистичным, черствым, жестоким, слепым ослом. Он потерял не «больную обузу», как он мысленно, а иногда и вслух, называл жену. Он потерял любящую, терпеливую, заботливую, умную и красивую женщину, которая была его настоящим тылом.

Антон стал пытаться вернуть жену. Писал длинные сообщения в мессенджерах, где каялся, клялся и божился, что все осознал, понял и изменится.
Олеся не отвечала
Он звонил — она сбрасывала после первого же гудка, а через пару дней его номер, видимо, попал в черный список, и он слышал в трубке только короткие, равнодушные гудки «абонент временно недоступен».

Тогда, плюнув на гордость, он пошел на крайние меры. Взял отгул на работе, поехал в самый дорогой цветочный магазин в центре города и купил огромный букет бордовых, почти черных роз, которые Олеся любила. Поехал на работу бывшей жены и стал ждать у входа.

Увидев ее, выходящую из автоматических стеклянных дверей, Антон почувствовал, как у него заколотилось сердце, перехватило дыхание и похолодели пальцы.

Она выглядела… прекрасно. Подтянутая, посвежевшая, с новой, стильной, короткой стрижкой, которая открывала шею и подчеркивала линию скул, в элегантном бежевом пальто и сапогах на невысоком каблуке.
Олеся шла легкой походкой, не опираясь ни на что, не хромая. Она смеялась с двумя коллегами, и этот смех был беззаботным. В ней не было и тени той больной женщины, которая лежала на их общем диване под старым пледом и смотрела в потолок с безысходностью в глазах.
Она расцвела.

«Олеся!» — Антон шагнул к ней вперед, протягивая цветы.

Она остановилась. Улыбка мгновенно сошла с ее лица, словно ее стерли ластиком. Взгляд стал настороженным, будто она увидела что-то неприятное.

«Антон. Что тебе нужно?» — ее голос был ровным и безразличным.

«Я… я хочу поговорить. Всего на пять минут. Честно. Вот. Это… это тебе», — он сунул букет ей в руки, чувствуя себя полным идиотом.

«Спасибо», — она взяла цветы, но держала их так, будто это была охапка колючего, грязного хвороста.

Ее коллеги, переглянувшись, тактично отошли в сторону, делая вид, что увлечены своими телефонами, но Антон чувствовал на себе их любопытные, колючие взгляды.

«Олесь, пожалуйста, выслушай меня, я тебя умоляю», — он заговорил быстро, боясь, что она сейчас развернется и уйдет, и он больше никогда ее не увидит.

— «Я все понял. Я был полной сволочью, я это знаю. Мне до сих пор стыдно. Но я изменился, все осознал. Давай попробуем все сначала. С чистого листа. Я буду другим, я обещаю тебе.»

«Антон, — сказала Олеся — когда я лежала со сломанной ногой и слушала, как ты орешь на всю квартиру, что я тебя задолбала своими вечными болячками, я думала только об одном: «Боже, как же мне одиноко, страшно и обидно». А сейчас, глядя на тебя, я думаю: «Как же мне тебя жаль. Искренне жаль». Но это все, что я могу тебе дать. Немного человеческого сожаления».

«Олеся, мы же семь лет вместе! Семь лет! Ну, ошибся я, с кем не бывает. Я тогда просто устал. Ты, на самом деле часто болела. Что же теперь, семь лет брака коту под хвост?»

«Ты их перечеркнул, Антон, когда заявил, что ты «слишком молод», чтобы быть сиделкой. Ты не прошел самый главный экзамен в жизни мужа — экзамен на надежность. Мне не нужен мужчина-предатель. Тот, от которого не дождешься поддержки, когда трудно, когда больно. Я теперь буду тщательнее выбирать мужчину.
И не подкарауливай меня больше, Антон. Это неприятно и бесполезно. Найди себе другую, здоровую. А мне пора».