Елена Дробыш

А вы когда-нибудь бросали всё ради “подруги в беде”, а вечером видели ее счастливое селфи из бара? Почему самые “самоотверженные” друзья нередко остаются без поддержки тогда, когда она нужна им самим? I. Чужие стаканы Утро в квартире Елены пахло вчерашним днем: остывшим чаем и пылью на стопке непроверенных тетрадей по математике. Она предвкушала, как заварит крепкий кофе с щепоткой корицы, сядет в кресло и спокойно почитает книгу хотя бы пятнадцать минут — крошечная, почти запретная роскошь. Но телефон зазвонил точно по расписанию. «Ленусь, привет! Ты не занята?» — голос Марины, как всегда, звенел натянутой до предела струной. «Привет, Марин. Да нет, собираюсь на работу», — солгала Лена, мысленно прощаясь со своим кофе, книгой и остатками личного пространства. «Ой, я на секундочку! Ты не представляешь, что этот козел вчера выкинул!» И полилось. Лена стояла у окна, прижимая телефон плечом к уху, и механически наблюдала, как дворник сгребает в кучу палую листву. Монолог Марины был таким

Что делать, если твой взрослый сын живёт не в реальности, а в виртуальном танковом ангаре — и ещё диктует свои условия? Я, наверное, плохая мать… Но терпеть это больше не могла. Марина поставила перед сыном его любимые котлеты с пюре, но он даже не шелохнулся. Вся его двадцатилетняя жизнь была сосредоточена в мерцающем прямоугольнике монитора, где лязгали гусеницы и грохотали орудия. Его спина в выцветшей футболке с каким-то игровым чудовищем была напряжена, как тетива лука. – Кирюш, иди кушать, остынет ведь, – голос Марины был полон привычной, застарелой тоски. – Угу, – донеслось из его мира, где он был грозным командиром, а не бледным студентом-технарём без друзей. Марина села напротив, чувствуя, как внутри закипает бессильное раздражение. Это было уже невыносимо. Каждый день одно и то же: институт, где, по его словам, «одни крокодилы», потом эта его электронная берлога. Она смотрела на своего взрослого сына и видела одинокого, колючего подростка, который отгородился от мира стеной и

Вечер был до неприличия идеальным. Из тех, что показывают в рекламе майонеза, где вся семья в белоснежных свитерах сидит за идеально накрытым столом. А в нашем уютном доме пахло яблочным пирогом. За окном шелестел тихий летний дождь. На диване, укрывшись легким пледом, сидел мой Виктор и с ленивой нежностью переключал каналы. – Ань, а хочешь, я тебе сейчас гениальную идею подкину? – вдруг сказал он, приглушив звук телевизора. В его глазах плясали азартные огоньки. – Давай, удивляй, – улыбнулась я, ставя перед ним чай. – Слушай, а зачем твоя квартира на Лесной пустует? – начал он издалека. – Мы за нее коммуналку платим, пыль там собирается. Никакого толку. Смотри, какая арифметика: мы ее продаем, берем мне нормальную, надежную машину, а на остаток веранду доделаем. Все для семьи, все в дом. У меня внутри что-то едва заметно дрогнуло. Квартира на Лесной – это не просто стены. Это было единственное, что у меня осталось от родителей. – Вить, я не хочу ее продавать, – сказала я как можно м

А вы когда-нибудь замечали: чем тише дом — тем громче в душе звучат воспоминания? Даже часы на стене, кажется, стараются не отвлекать ни меня, ни мои мысли — только едва слышно цокают, будто бы отмеряют не минуты, а удары сердца. Каждый стук — как память, что снова подкрадывается украдкой. Что-то внутри всегда щёлкает в ответ: "Володя бы уже поднялся, заварил бы чай…" Вот уже полгода. Полгода, как без него. Узоры на шторах тускнеют с каждым днём, цветы на подоконнике вянут, даже моя любимая сирень. А я в отражении — всё больше чужая, словно роль какую-то играю. Раньше у меня всё было понятно: заботы, суета, забота о любимом человеке. Теперь — только желание спрятаться под одеяло и не просыпаться до весны. Дочка звонит каждое утро, будто боится, что однажды не отвечу. Звонкие слова, заботливые интонации, но между строк — тревога, которую не скроешь. Ей тоже нелегко, как бы она ни улыбалась. "Мама, поехали со мной к морю — ты вспоминаешь, а надо научиться жить…" Противиться не было больш

– Анфиса Николаевна, я вам чайку принесла, с лимончиком, – невестка протянула чашку, не зная, что свекровь уже нашла на кухне крысиный яд. Лев вел машину осторожно, почти благоговейно, словно вез не собственную мать, а хрупкую фарфоровую статуэтку. Анфиса Николаевна смотрела на проплывающие мимо знакомые улицы и молчала. После трех недель в больничной палате с безликими стенами, родной город казался ей декорацией к давно забытому спектаклю. — Вот мы и дома, мам, — с вымученной бодростью произнес Лев, паркуясь во дворе их старого профессорского дома. Анфиса кивнула. «Дома», — горько подумала она. Но был ли этот дом еще ее? Когда-то он был целой вселенной. Здесь пахло свежесваренным кофе и старыми книгами ее мужа, профессора Сокольского. Здесь звучал смех маленького Лёвушки. Здесь она, отказавшись от блестящей научной карьеры в пользу семьи, чувствовала себя не жертвой, а хранительницей очага. Она услышала, как ласково и громко Лев говорит по телефону: «Ирочка, мы подъехали, встречай!»,