После истории отца Бориса Иван Николаевич тоже рассказал свою историю. История Ивана Николаевича В 1937 году трёхлетний Ванечка остался сиротой — голодная смерть выкосила не только его родителей, но и половину села Красная Слобода. Коллективизация желанной зажиточной жизни не принесла: самые справные хозяева были раскулачены и высланы, молодые и трудоспособные мужики бежали в города, колхозная скотина дохла, околевших лошадей ели. Партийцы рапортовали о серьёзном недостатке тягловой силы и ухудшении качества трудовых ресурсов. Сбор зерновых падал с года на год, и без того плохой урожай сдавали в счёт поставок и в МТС. Но все эти новости для Ванечки были неизвестны и непонятны, понятным было только одно: есть хочется — а нечего. Дикорастущее растение лебеда давно в Красной Слободе считалось культурным — лебеду ели вместе и вместо хлеба. Ели также крапиву, жмых, жёлуди, траву, тыквенную и картофельную кожуру, просяную шелуху, лепёшки из листьев и цветов липы. В селе перестали мяукать кошки и лаять собаки. Отец ловил диких птиц — это был настоящий пир. Он ушёл первым, точнее, умереть ему помогли: требовали сдать зерно, сдавать было нечего, и отца, раздев до исподнего, босого, посадили в холодный амбар. Когда выпустили через трое суток, он доковылял до дому — и через неделю помер. Как-то утром и мамка не встала с кровати, и четверо детишек — мал мала меньше, поплакав слабыми, жалобными голосами, проковыляли на улицу и сели у плетня — умирать. Их подобрал сосед, дядя Паша Сухов. Подобрал и вырастил вместе со своими пятью детьми. Пятеро плюс четверо голодных ртов — риск умереть с голоду увеличивался на сколько там процентов? Дядя Паша не считал проценты, он просто делил всё съедобное в доме на всех, не разбирая — где свои, где чужие. Трудно ли это ему было? Полагаю, что очень трудно. Представь: горшок каши. И есть хочется нестерпимо. И ты вместо того, чтобы съесть эту кашу своей большой семьёй — уменьшаешь порции ради совершенно чужих приёмышей. И что вы думаете? Смерть, косившая жителей Красной Слободы, чудом обошла его дом. Все припрятывали зерно, но продразвёрстка его находила: обшаривали дом, сараи, сеновалы, искали ямы, допрашивали с пристрастием. Дядя Паша тоже прятал зерно, и как-то, когда неожиданно в дом нагрянули — полмешка зерна не успел спрятать, и мешок открыто стоял у печи. Но как будто кто глаза закрыл нежданным гостям — они его просто не увидели. Никто не умер из семьи Суховых, и все приёмыши тоже выросли, вышли в люди. Иван Николаевич улыбнулся: — Мне в январе восемьдесят стукнуло — а я вот один на поезде еду. Это ещё что: брату моему восемьдесят пять — а он и на самолёте один летает! Помолчал и добавил: — Знаете, я размышлял над этим — и кажется, понял… Думаю, тут такой духовный закон действует: когда кто-то делает добро — Господь ему это добро на его небесный счёт записывает. А когда человек самопожертвование проявляет, жертвует собой — это так умилостивляет Отца нашего Небесного, так уподобляет Ему Самому, что милость Божия преизобильно изливается на такого человека и потомков его, защищая и покрывая даже и в земной жизни. Как вы думаете, отец Борис, правильны ли мои догадки? Отец Борис подумал и ответил: — Думаю, правильные догадки. «Юнейший бых, ибо состарехся, и не видех праведника оставлена, ниже семени его просяща хлебы». Глянул на недоумевающую Елену и повторил: — Юным был я, и вот состарился, но ещё не видел праведника оставленным Богом и потомство его просящим хлеба. Иван Николаевич вздохнул: — Да… Вот дядя Паша — простой был мужик, малограмотный — а понимал многое. Мне до него… Всю жизнь тянусь — и дотянуться не могу. Я вот вам напоследок стихи почитаю. Это мой духовный отец пишет… Ваш тёзка, отец Борис… Только он в монастыре. Игумен. Игумен Борис Барсов. Хотите стихи? Я опять не успел распечатать письмо. Не сумел добежать до спасительной главной дороги. И хрустальное тонкое сердца окно Не омыл от бессонниц, грехов и тревоги. Я опять растерял красоту мимолётных мгновений. Городов перепутал и сёл адреса. И друзей позабыл телефоны и даты рождений И коню не засыпал на вечер овса. Я опять не учёл, не запомнил, не встретил, Опоздал, не успел, растерялся, устал. По будильнику вовремя утром не встал. Красоту бытия, как всегда, не заметил. Я опять колокольный призыв не услышал, Не обнял, не утешил, не дал, не помог. Хлопнул дверью — и с гордостью вышел И свечу покаянную у Креста не зажёг. Я опять, зная чью-то беду — не заплакал. Мимо боли чужой, отвернувшись, прошёл. И в шеренге бойцовской не вышел на плато. Я опять в этой жизни себя не нашёл. — Хорошие стихи, — сказал отец Борис. — И мне тоже очень понравились, — неожиданно вступил в разговор Геннадий. И они замолчали — потому что разговаривать больше никому не хотелось. Отец Борис вышел в пустой тамбур, постоял у холодного влажного окна: за стеклом в сумерках проносились поля и леса, мелькали селения — дрожащие огни печальных деревень… Пронзительный гудок паровоза в ночи бередил душу странной тревогой. Вспомнилось отчего-то: «Неистощима только синева небесная и милосердье Бога…» Отец Борис прочитал про себя вечерние молитвы — он помнил их наизусть. А когда он вернулся в купе — Иван Николаевич и рыженькая Елена уже мирно спали на нижних полках. Не спал только Геннадий — он лежал на верхней полке, закинув руки за голову, — и думал о чём-то своём. Ночью отец Борис спал плохо. Часто просыпался: в вагоне было душно, а от окна сильно дуло, в соседнем купе долго не ложились — смеялись, разговаривали, выпивали. Крепко уснул уже под утро и, разбуженный громким голосом проводницы, сначала не мог понять — где он вообще находится. Слезая с полки, почувствовал, как сильно болит шея — продуло. Глянул на часы: шесть утра. Весёлая, бойкая проводница пошла дальше, громким голосом поднимая спящий народ — туалеты в старом вагоне были такими же старыми и закрывались задолго до каждой остановки. Соседи по купе уже встали. Рыженькая беременная Елена копалась в дамской сумочке, Геннадий уткнулся в ноутбук, Иван Николаевич читал книгу и выглядел, несмотря на свои восемьдесят лет, свежим и бодрым. Улыбнулся отцу Борису: — Ехать ещё порядочно — часа полтора… Вас ждём — позавтракаем вместе? И они, как и вечером, быстро накрыли стол и доели вчерашние припасы, в том числе вкуснейший капустный пирог тёщи отца Бориса, Анастасии Кирилловны. Попили чаю, и даже Геннадий не отказался от совместного чаепития. Дорога сближает людей, и им уже казалось, что они давно знают друг друга. В окно светило весеннее солнышко, солнечные зайчики отражались от стекла, в соседнем купе царила полная тишина — утомились, бедные, ночью. Сдали постельное бельё, переоделись, а времени всё ещё оставалось много. Понемногу завязался разговор, и Елена спросила: — Батюшка, вот у меня бабушка — верующая. Я и сама в Бога верю — только в церковь редко хожу, знаете, времени не хватает. А родители у меня совсем неверующие. Бывшие комсомольцы-добровольцы, коммунисты. Папа в райкоме когда-то даже атеистической пропагандой заведовал. Но они очень хорошие, добрые, порядочные люди. Им так трудно перестроиться… Ведь в детстве и молодости они слышали совсем другое… Геннадий, оторвавшись от ноутбука, хмыкнул: — Не обижайтесь, но есть такая поговорка: «Горбатого могила исправит». Отец Борис улыбнулся: — А ещё есть: «Господь Бог — старый чудотворец». Мы даже не представляем, как и когда Он может привести к вере. Могу рассказать вам об одном своём знакомом.