Предыдущая публикация
ВСЕ ЗНАЮТ
Все всё знают
Дневник писателя Петра Алешковского о том, как изменилась глубинная Россия за четыре месяца с начала войны
Ад, разверзшийся 24-го февраля, настигающий каждую минуту, вторгающийся в сны, вызывающий позывы тошноты при встрече автоколонны с флагами, фотографии, видео, голоса обездоленных беженцев, то, с чем мы не сталкивались ранее: Сирия, Афган, Чечня, к стыду, моему не задевали так остро, или вообще не задевали. Переосмысление приходит с большим запозданием.
Старого мира уже нет, но мы еще этого не осознали до конца. Но его нет. От старой жизни остались у меня приятели в разных городах — археологи, музейщики, рыбаки, лесники… теперь я их постоянно обзваниваю — местные новости можно, конечно, в интернете прочитать, но знакомые мои люди зоркие, расскажут такое, что в СМИ не раскопать. Вот некоторые из моих записей.
10 марта
Знакомая в маленьком городке вчера рванула в «Магнит» — по пятнадцатым числам там скидки на кошачий корм. Магазин торгует косметикой, и, заодно только, тем самым кормом. Цена с объявленной скидкой оказалась в полтора раза дороже, чем на прошлой неделе. Пока рылась на полке, подслушала разговор двух продавщиц — в магазине кроме знакомой ни одного покупателя.
Первая-второй явно пересказывая разговор с украинской родственницей — Она — мне: «Нет, ну за что же ваши солдаты расстреливают наших маленьких детей?» А я ей, как отрезала: «Русский солдат никогда в ребенка не выстрелит!»
Вторая, подхватив волну: «У меня сестра в Германии, звонит, такая, представляешь, бензин здесь уже два с половиной евро!»
А я ей: «Так вам и надо!»
Бедные, зомбированные, до них еще ничего не дошло. До визга готовы кричать «Победа!» Тема Великой Отечественной переполняет их до краев, делает нищую жизнь осмысленной.
Сахар, правда, раскупили. Он, кстати, появится на прилавках, не сомневаюсь, вопрос будет в цене, но пока не о том. Правда в том, что таки раскупили. Заготовки — святое дело, а что еще одну дырочку на поясе просверлят… Привычка — вторая натура.
12 марта
Он, правда, мне сам позвонил. Город у них небольшой, главное предприятие — завод обливной посуды и производство, выпускающее прицепы к тракторам. Но есть музей, еще дореволюционный, со всякими заспиртованными чудо-мутантами, с картой археологических изысканий в крае, со схемой превращения обезьяны в человека, и, конечно, с комнатой Славы, с кожанкой местного героя-большевика и списком павших на фронтах Великой Отечественной. Все, как положено. Есть и отдельный зал, посвященный ГУЛАГУ, в тех краях лагерей было, что махорки, приятель мой эту экспозицию и создавал.
Звонит он, и с ходу: «Зима к нам пришла!» А я в окошко смотрю, на ипподроме все белым бело, к нам она тоже два дня назад заворачивала.
— Ты не понял, я не про снег, он у нас нерастаявший и до мая может пролежать. Позвонили из школы моему директору: «Проведите через неделю урок патриотизма для пятых и шестых классов на тему «День призывника». Распоряжение сверху спустили.
Что делать? Заперлись в директорском кабинете, мы ж с ним на одном курсе учились, открыли бутылочку, обмозговываем. С 1 апреля начался призыв. Но Яндекс выдает: «День призывника» отмечается 15 октября, учрежден, как праздник Борисом Николаевичем Ельциным в 1992 году, является рабочим днем».
Потом нашли и про 15 апреля. С недавних пор его тоже стали отмечать концертами и соревнованиями по сборке-разборке автомата Калашникова. Теперь установлены два праздника, осенний и весенний, как два Егория, два Николы. Уяснили. Два класса грозятся привести — нам очень в жилу, музей отчитывается за посещаемость, на одних школьниках план держится: «От австралопитека до гомо сапиенс», «Животные нашего края», «Подвиг народов СССР в Великой Отечественной» и «Архипелаг ГУЛАГ» — самые посещаемые экскурсии. А тут — «День призывника». И что интересно — пятые-шестые классы. Почему не последние? Заранее готовят, воевать собрались до мартышкиного заговенья?
— И до чего вы с директором своим додумались?
— А не до чего пока, прикончили бутылку, посмотрели, как бойцы разведроты устраивают показательные выступления на Поклонной горе, начали слушать концерт «К подвигу солдата сердцем прикоснись», что нам советуют включать на «День призывника», и так у нас, не сговариваясь, сердца защемило, ведь все проходили, все до боли знакомо. У нас тут не то, что разведроты, солдата не сыщешь — не военный городок, хоть работягам пилотки раздавай, или школьников нарядить, так западло! У моего директора дед на фронте погиб, у меня оба два. Привели стол в порядок, чтобы утром девчонки не застукали, пошли по домам. Время еще есть, придумаем что-нибудь, или возьму бюллетень, а вот директору моему сложнее, бредет рядом по сугробам, и под нос бормочет: «План-то, батюшко, как теперь выполнять, план-то не отменяли, мать его так!» Вот я и говорю — пришла зима, и лютая. Надевай тулуп!
7 апреля
Сегодня воскресенье. Поехал в Калязин менять зимнюю резину на летнюю. Пока суть да дело, завязался разговор среди мужиков в очереди про моторное масло и про запчасти, как их теперь доставать и сколько будут стоить: масло подорожало на тысячу, колодки…
Я и ввернул: «Сухари ванильные за месяц стали почти вдвое дороже» — мне старушка-соседка пожаловалась, она с ними чай пьет.
Пошло-поехало: «А мясо!» «А чай!» Далее по списку.
— Так они наверху нахапали, а теперь под санкциями карманы-то опустели, вот и отыгрываются.
— Для кого война — для кого — мать родная!
— Чубайс-то, как Путина объегорил: утек, только его и видели.
— Объегоришь его — цены, думаешь, без его ведома повышают? Хер-два!
— Видел, видел, как на первом канале (это ко мне обращается) девчонка кудрявая такая… Перебиваю: «Прости, телевизор не смотрю, и тебе не советую. Я все больше про Мариуполь и Херсон, представляешь, что там творится?
Украинец?
— Нет, а что?
— Так их у нас в стране — каждый третий, четвертый. Не пойму я, как так можно, были братья, стали –бендеры.
— Думай головой.
— Думаю, думаю, голова уже пухнет. Просто я, в душе не …, как быть, Санька мой: «Пап, потянут воевать — палец себе топором отхерачу!»
— Там у них сейчас пальцы отмороженные в лазарете отхеракивают, — встревает долго молчавший. — Сам видел на Ютубе.
Повисает молчание, но длится не долго.
— Никогда у нас человека не ценили и не будут ценить.
— Ага, в Твери коэффициент на деталь 1,2, в Москве 1,9, а у нас 0,8 — а это ж чисто на зарплате сказывается, а концерн-то один — «Миг». Почему? Потому что у нас картошка сама родится, а они в магазине покупают?
— Сама не сама, а все нынче посадят, даже те дачники, что ни разу не сажали, помяните мое слово.
В головах конечно винегрет, но прав социолог Григорий Юдин: «Все всё знают», и внимательно следят, и думают, и зло вскипает, а всего скорей никогда и не остывало.
И еще. Тетка моя в самые застойные времена любила цитировать: «Здесь человека берегут, как на турецкой перестрелке», с детства помню, как она это произносила — со значением, а то могла мне и подмигнуть, как бы записывая в соумышленники.
Я сейчас о другом — «ворчать сердито, кусая длинный ус» нам искони привычно, а толку? Нету толку, увы, нету. Хотя все всё и знают.
26 апреля
Разговаривал в Балахонье с фермершей. Лет ей тридцать, маленькая дочка, мама возит ее в соседний городок к учительнице музыки. «Что она тут еще увидит? Книги и музыка доступны, а до ближайшего театра 300 километров.» Женщина, меня предупредили — член Единой России.
Получила высшее экономическое, «Очень теперь пригодилось, вся документация на мне, муж деревенский, работал на железной дороге. На нем техника и сельхоз работы. У нас пайщиком еще его отец». Начинали втроем в 2008, купили заросший пруд, зеркало — 4 гектара, восстановили, зацементировали стенки, сток, углубили, запустили карпа. «В первый год хватило поесть самим и близким. Теперь торгуем, возим бочку в райцентр на базар по воскресеньям, раскупают за два-три часа. Двое охранников еженощно сторожат, но все-равно каждый год крадут, сетью тащат, охранников подпаивают, но не пойман — не вор».
Земли «не много» — 200 гектар. 8 коров, 16 бычков, бараны, птица. «Два года назад ходили по свинарникам, жгли нещадно — «искореняли» грипп. Наших трех свиней ветеринар не сдал, промолчал. Фермы по 500-700 голов свиней, после «искоренения» не восстановились.»
— У нас такими делами занимался «Мираторг», — говорю я.
— А у нас — начальство, все шло сверху. Зато теперь свинины приличной на прилавках нет, его жаришь, а оно какое-то, как мыльное. Мы туши продаем четвертями, отбою нет, у нас мясо настоящее.
— 200 гектар — много?
— Много у городского главы — у него больше 10000. И трактора — у нас отечественные, муж сам собирал, у главы — иномарки: «Диры», «Фергюсоны». Теперь начнется головная боль, запчасти на складах кончаются, масло в два с половиной раза подорожало. Вы же понимаете — санкции работают.
— Землю вашу не отжимают?
— Отжали все, что можно, но не у нас, у нас неудобья, по берегам речки, крупным хозяйствам такая земля не интересна. А оказалось — в плюс. Погода изменилась в последние годы — ночами летом очень холодно, днем адская жара: утром иней — бесплатное орошение. Сажаем чечевицу — супер выгодно. И, конечно, семечку. Семена сейчас застряли где-то в Грузии, на границе, но созванивались, через неделю пройдут таможню. Все семена теперь импортные. Глава сажает стекляшку, самую дорогую пшеницу, что идет на твердые сорта макарон. С удобрениями азотными затык: завод в соседнем районе не достроили, встал — станки импортные не доехали.
У главы и у больших фермеров заморочки начнутся уже в этом сезоне, а дальше — больше.
— Почему? — спрашиваю наивно.
— Да ладно, не придуривайтесь, война, да еще такая… империалистическая.
— Не одобряете, значит?
— А можно одобрить разрушение собственной страны и захват соседей?
— Люди об этом говорят?
— В соседнем городке поговаривают, у нас за такие разговоры можно легко за сто первый километр улететь. Причем моментально. Застучат, и с радостью.
— Почему же со мной откровенничаете?
— А я вас загуглила, — улыбается. — Да и все «боялки» в прошлом остались. Мы, маленькие, выстоим, а те, что, пользуясь властью, нахапали — помещики наши… без удобрения вырастят зерно только на фураж, даже «двойка» не вырастет (высший сорт — тройка — П.А.) Это — себе в убыток. А в товарных количествах — разорение. В прошлую войну тоже сажали и убирали хлеб, кому-то же надо этим заниматься. Мы — вырастим, и еще и многих накормим, а за страну… Осеклась, замолчала.
— Пожили в Москве с мужем год, в 2007-м, он на трактор сел, улицы мел за пятнадцать тысяч, я бухгалтером устроилась за тридцать пять. Сбежали назад. Не жалуемся, работаем.
— Сколько же у вас выходит чистыми на жизнь?
— Миллиона полтора в год, до двух пока ни разу не дотянули, продукты, как понимаете все свои.
— Шестьдесят пять тысяч в месяц каждому?
— Здесь о таких зарплатах мало кто даже мечтать может. Перекупы те на мерседесах ездят, но все столичные, или столицей поставленные. Смотрящие, словом. И подбородок вверх задрала, и смотрит — орлица!
В этих краях всегда зимой жили в селе, а работали на хуторах, их большевики быстро свели под корень, как теперь свинофермы. Мелких фермерских хозяйств сегодня считаные единицы. Она из таких, смекалистых, оборотистых. Жизнь научила. А, что единоросска, так это, похоже, защита от стукачей, на сто первом километре только баландой кормят, кто ж этого в России не знает.
27 апреля
Старые крестьянки, любящие посидеть вечером на завалинке и степенно поговорить о том о сем, на вопрос, как они жили, обычно отвечают одним словом: «Работали», так, словно вспомнить о прошедших годах им не о чем. Долгое время я не понимал этого обобщения.
Сколько-то лет назад возвращались с деревенского кладбища, где похоронили младшего сына моей соседки. Его зарезал вернувшийся с восьмой ходки на зону одноклассник за вырвавшееся из уст пострадавшего слова «козел». По понятиям, за «козла» отвечают, убитый тоже посидел в свое время и знать правило был обязан. Убийца несколько раз воткнул в живот соседского сына кухонный нож, оттащил истекающего кровью парня в сад и бросил там умирать. Сам же пошел к бутлегеру, накупил водки и, отхлебывая прямо из бутылки, сидел на скамеечке перед своим домом, и каждому подходящему наливал и признавался, что только что запорол Вовочку Степанова. Так дождался приезда воронка, с места не сдвинулся. Погулял на воле не более недели.
Шли лесом, от кладбища до нашей деревни километра два. Я не выдержал, спросил у соседки, как такое могло случиться? Она посмотрела на меня своими проницательными глазами, смахнула слезу и ответила: «Такая жизнь». Больше до дома не сказала ни слова. Я шел за ней, чуть поотстав, и все прокручивал эти слова в голове, пока вдруг четко не осознал, что старая колхозная бригадирша предельно точно выразила то, что все мы об этой жизни знаем.
2 мая
Еще недавно в Балахонске было восемь высших учебных заведений, теперь остался один пединститут, гордо именуемый филиалом губернского госуниверситета. Молодежи на улицах поуменьшилось, многие, кто смог себе позволить учебу после школы, разъехались по стране. Но все равно на улицах много ребят и девчонок, выглядят они беззаботно, радуются солнышку, тусуются, сидят в кафешках, прогуливаются по набережной.
Расспрашиваю двух подружек-отличниц, они меня знают и не таятся. Обе учатся в восьмом классе.
— Что вам про «спецоперацию» известно?
— Мы с телефона смотрим, в телеграмме, на Ютубе, каждый день.
—А в школе идет накачка?
— Как сказать, историчка нам лекцию про бандеровцев прогнала, мы такие, переглядываемся только, за ее спиной козу ей строим, достала.
— Все в классе против?
— Не-е, есть, кто зигует, но мы в школе договорились как бы, не обсуждаем, только в своей стае.
— Много таких?
— Все наши, мальчишки бегают с баллончиками, переделывают зиги в свастики, а над ними рисуют голубя.
— Не боятся, что поймают?
— Мы же кино смотрим, там, где камеры, в суперах, на площади — не суемся.
Предлагали вот сняться в школе на фоне флага и зигушки — в день присоединения Крыма, мы отказались, шестеро из десяти отличников, это — типа ништяк, для самых-самых. И ничего нам не сделали. Мы просто сбежали с фотосессии. Ну там малышей в пилотки наряжают и в плащ-палатки, дают им автомат в руки, снимают для стенгазеты на девятое мая. Но с них что взять — малышня. Так, это все не серьезно, пока.
— Понимаете, значит? Кивают головой, я им уже наскучил.
На стене дома плакат с зигой. Черной аэрозолью зига превращена в фашистского паука. Слово «Защитим», но за ним красуется вопросительный знак, того же цвета. А посередине — некое подобие голубя.
Я радуюсь — пусть хоть такой летит!
3 мая
Приехал в деревню. Холодно, ветер пронзительный, небо затянуло тучами, на улицу выходить неохота. Натопил печь, созвонился с мужиком, приедет вскопает грядки культиватором. По дороге машинально закупил садовой земли в пакетах, гумуса, лук-севок, семена укропа, кинзы и морковки. Картошку сажать не буду. Вышел, как сомнамбула, нарезал несколько кругов. Поздоровался с соседом, обсудили взлетевшие цены на масло и запчасти.
— Будет еще трудней, — сказал сосед.
— Война же, — ответил я.
— А у меня внук родился, уже и не надеялись, назвали Арсентий.
— По латыни означает жизнь, — констатировал я.
Про войну ни слова.
Когда ехал по деревне, разговорился с мужем и женой, у них родственники в Украине. Дядя и его семья.
— Как там они?
— Были живы, связи сейчас нет.
Все односложно, вяло. Жена вдруг: «Плохо, когда умная, была бы дура, жила в кругу счастливых».
Муж оптимистично уверяет меня, что созванивался с другом из Нью-Йорка, тот скоро поставит запчасти на его американскую машину. Опять машина. Опять запчасти. «Друг фрахтует самолет, летают, летают, не сомневайся, только грузовые, прямо в Шереметьево». Как это слушать? Но слушаю. Муж выращивает бататы, какие-то специальные, российские. Предлагает мне. Не хочу я бататы. И картошку не хочу.
Главные думы, как оно будет? А что, спрашиваю, будет? Знаете, небось, что против Путина в Рамштайне собирались 40 военных министров, а против Гитлера воевало 53 страны, это о чем-то говорит? Не знают.
Разговор похож на пересказ статей из «Известий». Обсудили бумагу из известняка, в духе форума «Сильные идеи для нового времени», о том, что кто-то покупает стиральные машины и выдирает оттуда платы и куда-то вставляет, нехватку SSD накопителей и процессоров. «Производство машин встало во всем мире, завод в Шанхае не работает — новый виток ковида».
Опять про машины. Ни слова о людях. Ни слова о ракетах. О разбитых городах, деморализованной армии.
«На работе мы о войне не говорим по умолчанию», признается жена.
4 мая
— Мама всегда ходила на Радуницу в церковь, и мы каждый год ходим туда с моей лучшей подругой Светкой. Лет двадцать назад, когда ее бросил муж, она вернулась в Балахонье, стала преподавать музыку в школе и петь в церковном хоре. И постепенно-незаметно стало в ней проявляться православие головного мозга: «Старец такой-то сказал то-то, а митрополит такой-то…», я терпела, как могла — все-таки лучшая подруга, подшучивала порой, но не злобно, — начала свой рассказ по телефону моя старинная приятельница.
— Церковь у нас одна на весь городок, есть часовенка на кладбище, и другая в больнице — на все-про все один отец Порфирий, выпускник Почаевской академии, из западенцев. Все вроде привыкли к его мягкому акценту и над «вечная памьять» никто давно не смеется. Как началась война, отец Порфирий произнес проповедь о мире и скорейшем окончании братоубийственной войны. Вызвали к епископу и так дали по шапке, что он заткнулся и молится теперь только о воинстве российском, как и полагается, значит. На него и раньше были гонения, и отстаивала его, писала письма, ездила в губернию все та же моя Светка, и отстояла же. Были они очень близки, но перед Пасхой Светка вернулась с исповеди мрачнее тучи, заметила только мимоходом: «ничего утешительного он мне не сказал», и после слегла с адской ангиной, потеряла голос и в хоре больше не поет, но, что главное — и не хочет, и в церковь ни ногой, даже на Пасху не пошла. Вижу — мается серьезно. «Обратный ход даешь?» — спрашиваю. Буркнула только: «Нет» и убежала к себе домой.
На Радуницу еле-еле уговорила, пошли на кладбище. Перед часовней стоит батюшка, увидал нас, заулыбался: «Какие люди в Голливуде!» Я не стерпела, ввернула: «В Голливуде тоже люди», а он твердо так в ответ: «Там людей нет, одни мертвые души», сказал, повернулся и пошел в часовенку. Светка вся сжалась, уткнулась в землю, смотреть на нее больно. Подошли две хористки, у одной — Риты, сестра в Чернигове. Спрашиваю: «Рита, как сестра?» А она — «Как война началась, я ей все сказала и трубку бросила, с тех пор, слава Богу, ни звоночка».
Я пошла на службу, стою — поминают воинов убиенных, я думаю о тех, что в «Азовстали» лежат под завалами, отроков — я думаю о девочке из Одессы, кто мне запретит?
А Светка так и не зашла, стоит соляным столбом у дверей, но через порог не переступает, губы сжала, по щеке слеза катится, погибает, словом, на глазах. Другой церкви у нас здесь нету. Потом пошли на могилки к мамам, она на мой холмик яичко положила, я на ее. Обнялись и поревели, как водится.
15 мая
Писал тут как-то про детишек-детсадовцев, которые пришли в восторг от просмотра комнаты боевой славы в маленьком заштатном музейчике и, в благодарность, исполнили экскурсоводу песню «дядя, Вова, мы с тобой». Такие вымуштрованные дети, что с них спросишь. Но. Позвонил мне старичок, он тоже музейщик, и тоже в заштатном городишке, и тоже, как без нее, есть у них целый зал боевой славы, там экспозиция начинается с древнерусского оружия из раскопок … Так вот мой старичок, вместо «Здраствуй», кричит мне: «У нас тут тоже детский садик привели. Так он — антивоенный! Я в первых залах им про историю края рассказывал, потом зашли в крестьянский быт — их не оторвать, тянутся к самопрялке, разглядывают кудель, рубель дал им в руках подержать — вопросами завалили. Все им интересно. Ну ладно, пора думаю, про войну, с упором на 1812 год, есть тут у нас сюжеты. А теперь пойдемте в военный зал, расскажу вам про войну. А они как закричат, причем хором — не хотим войну! Расскажите еще про лен, это интересней. И никакой мне песенки на прощанье не спели, просто сказали спасибо, и тоже — хором! Вот какие у нас дети — антивоенные дети или воспитательницы? Как думаешь?»
Что тут думать, я просто вместе с ним порадовался.
20 мая
Подобрал на дороге попутчика — мужик лет сорока, в серой куртке, черных замызганных джинсах, стеснительный, глаза держит долу, на лице и на руках въевшаяся копоть.
— Автослесарь?
— Не, я сварщик, на коровнике клетки сейчас варим.
Какие клетки? На каком коровнике? Уточнять не стал.
— Хорошо платят?
— Летом и тридцать, и тридцать пять с шабашками выходит.
— Дети есть?
— Трое. В школу их теперь автобусом возят.
— А в город зачем едешь?
— Кредит заплатить, плазму купил.
— Смотреть, что на войне творится? Что про нее думаешь?
— Тяжело будет. Замолкает, всем своим видом давая понять, что не хочет развивать тему.
— Мужики, что на работе говорят?
— Зеленский же гей! — и вдруг, не сдержавшись, фыркает, — Как он кривлялся, по телефону смотрел.
— Ты спутал, он актер, комик, как Галкин. Или ты что-то особенное видел?
— Не-е. Мне война по барабану, она мне зачем?
— Вот именно? И куда мы идем?
Опять хгыкает: «Куда?.. Без понятия».
— Все развалится окончательно, что твои детишки увидят?
— А чё им, сыты, обуты, одеты? Жена в магазине подрабатывает, полы моет, пятнадцать лет, как завязал (горделиво смотрит), проживем.
— Я тут прочитал в «Известиях», хотят пионерскую организацию возродить, «молодые поколения должны получить свою долю веселья».
— Да чё там, их спать не загонишь, шастают до полуночи, им весело — дети же.
— Сколько им лет?
— У меня пацаны — пять, восемь и одиннадцать.
— И все трое шастают?
— Ага, братья — не разлей вода. Если в пионерлагерь отвезут — только приветствую, сам раз ездил, весело было.
В городе выходит, благодарит, что подвез. Идет, чуть согнувшись, словно на плечах гиря. Пятнадцать лет не пьет. Герой! Плазму купил в кредит! Пошел взнос выплачивать. Параллельная вселенная, все по барабану.
26 мая
Володя. 51 год. Брутальный, говорит, как блатной-бывалый, тридцать лет как сбежал из родной Грузии от какой-то нехорошей истории, о чем намекает, но не рассказывает, живет в Тверской в покосившейся избушке бобылем, работает, где придется, но мастер на все руки. Строил что-то в Москве, но это в прошлом — теперь вот везу его косить мой участок. Вова от работы никогда не отказывается и, если выпивает, пьяным сильно его не видел, закваска грузинская. Спрашиваю, как и всех сегодня: «Как к войне относишься?»
Его только подначить, заводится с пол оборота: «Как есть, братоубийственная война славянская, нашлепал Путин кровников — это навеки теперь.
А мусульмане подхихикивают — давайте-давайте, нас еще больше станет. Их же по миру больше, так? Вон у Олега троюродный на Алтае пришел, из контрактников, мать баню стопила, а он повесился там. Смотрят, а у него хозяйства нет — отрезано! В плену побывал». «Что ты такое говоришь, Вова, когда он пришел?» «С месяц уже». «В госпитале лежал?» «Нет, так отпустили». «Ну подумай сам, подумай» Но нет, несет его, не остановить: «Думаешь, я за Путина? Он в бункере, охраны батальон, ему по .ую мальчишки, надо, еще подгонят.» «Но развязал-то все он?» «А кто ж еще — людоед и есть, почище Усатого, страну за Можай загонит, ему что — миллиардов накоплено…»
Каких миллиардов? У кого накоплено?
Дальше следует пересказ истории из уст некоего чеченца, что заехал в гости и весь вечер пел хвалу украинской артиллерии — «бьют квадратно-гнездовым — после них — перепаханная земля, а говорили, что воевать не умеют». Ну и напоследок — рассказ про Черный самолет, которым Путин население травил, разбрасывая ковидные семена. … Словом, каша у Вовы в голове ужасающая, но голос — второй Высоцкий, говорит, как сам был всему свидетелем. И понимаю, сидит где-то в глубине живота страх, и мерзость от всего, что вокруг, а кругом — враги, что чиновники, что американцы, что Путин, что украинцы. «Я телевизор уже месяц не смотрю — там такое навертят, что не заснуть, ворочаешься, ворочаешься, кое-как заснешь, а во сне приснится, в холодном поту вскочишь и воду дуешь, вроде так полегче».
— Если бы второй Пугачев выискался, пошел бы с ним?
— Наверное бы первым записался, где только его сыскать?
Бравирует, но чувствую — напряжен, как струна, еще и сам себя завел, растравил душу.
Тут мы и доехали, надо выгружать косу, но Вова садится на лавочку: «Погоди, покурю. Нагнал ты на меня» …
— Я слова особо не сказал, ты все сам трещал без остановки. Так какой вывод, Вова?
— Братоубийственная война, такого нельзя было допускать, никак, хоть зубы стисни, а терпи. А теперь нам терпеть придется, как бы не до скончания веков, я ж с Кавказа, что такое кровники не по рассказам знаю». Погрустнел, затушил недокуренную сигарету: «Ладно, пойду косить, сама работа себя не сделает».
29 мая
Экзамен в городской музыкальной школе. В первом ряду сидит комиссия из преподавательниц школы. На сцену выходит девочка- исполнительница, ведущая ее учительница объявляет: «Вариации на тему украинской народной песни «В Харькове дождь». Девочка вдруг распрямляет плечи, поднимает подбородок и заявляет гордо: «Я это играть не стану. Я — патриот своей страны и играть украинскую песню не стану, ненавижу все украинское!»
— Что-о-о? — взвивается учительница.
Комиссия успокаивает, естественно, не девочку-восьмиклассницу, а саму учительницу: «Не волнуйтесь так, Лариса Ивановна, не надо нам тут политику приплетать».
Учительница быстро приходит в себя, ее вдруг, словно озарило, она по-доброму улыбается, и принимается пристально смотреть своей ученице прямо в глаза: «Ну, признайся, Катя, не выучила?»
Девочка не выдерживает ее взгляда, опускает глаза долу, начинает громко реветь, и сквозь всхлипы признается: «Да, Лариса Ивановна, простите, Лариса Ивановна, не выучила».
Дети, как известно, если не дураки, быстро ориентируются в опасных ситуациях.
ИЮНЬ
Зашел сосед, позвал его в баню, он целый день косил свой участок. Весь в мелкой травяной трухе — помыться ему негде, да и баню он любит. Очень добрый, хороший человек, никогда не скажешь, что отставной подполковник из инженеров. Пенсионер, подрабатывает шофером в военном госпитале, возит пробирки, не больных. В свободное время отстраивает потихоньку свой домик, привозит иногда по доске, похоже, где-то их тырит. Выращивает крутые помидоры и отменные огурцы.
Сколько раз с ним ругали чиновников и судей, сколько раз слышал от него неприятие того, что творится вокруг. Вот и сейчас, начинает за здравие: все надо поменять, исправить, и Путина ему не жаль, хоть бы его закопали, но путается, речь его похожа на страницу газеты «Известия» + немножко от «Медузы», немножко с Ютуба. Сплошной винегрет.
Зачем надо было начинать войну он не понимает, но раз начали и уже увязли… Не могу желать своей армии поражения.
И смотрит на меня добрыми глазами. Как его любимая такса Руфус, что готова в любой момент принести вам палку, стоит только кинуть. И, в который раз замечаю — ни слова о мирных страдающих каждую секунду жителях, зато с ужасом о снесенных с лица земли городах и поселках, и тут же в подтверждение вроде как — сравнение с Отечественной — там тоже равняли города под корень.
Главное в этой растерянной позиции обывателя — непоказной патриотизм, точнее то, что он под этим словом понимает — не могу желать поражения своим. Мозг еще не обкатал, не свыкся с идеей, что всегда виноват агрессор, если этот агрессор — «свой». И вроде как понимает, что страна превратится в Северную Корею, и что ничего своего у нас нет, и что последние двадцать-тридцать лет только хапали, но не создавали. И, что с победой, если вдруг захватят ЛНР И ДНР будет только хуже — он с этим вроде как соглашается, но хоть кол на голове теши — стоит на своем — последний бастион в сознании пока держится. Говорю себе, не злись, не суди, терпение, все кусочки паззла сложатся. Говорю, но абсолютно в этом не уверен. Ни вот столечко — его не продирает до кишок, и это видно — боевые действия идут где-то там, «неужели до сих пор еще воюем?», это явно про него.
8 июня
… Сидим на лавочке с бабой Раей. Она заводит любимую песню о том, «как разворовали страну, в которой так хорошо жили раньше в колхозах, когда старших почитали, когда все работали и получали одинаково, а не слонялись без дела». Рая живет одна, но дети и внуки постоянно помогают ей, умереть с голоду старухе не суждено. Сын — подментованый автослесарь, состоит в народной дружине, свою дочку направил учиться на прокурора, он вырвался из деревни и ни за что туда не вернется. Чаще всего, приехав к матери, сын лежит в машине, пьет до одури пиво и слушает громкую музыку, разлетающуюся далеко за пределы его участка. Рая выстарилась, еле передвигается с клюкой, о войне говорит шепотом, словно кроме нас двоих на лавочке присутствует кто-то незримый. Боится она… наступления голода, Рая его захватила в младенчестве, в последние годы войны, и в последующие, когда «такой мы хлеб ели, что тебе и не снился, с корой и отрубями». «Путин мне ни к чему, в развале живем, в развале и умрем». Глядя на ее избенку, хочется сказать, что «в развале» она прожила всю жизнь, а точнее в параллельном мире голимой нищеты, и таких «рай» в России огромное множество. Их породило родное государство и бросило подыхать, политическая пассивность этого электората — следствие генетической привычки мерить все качеством и количеством хорошего хлеба. Понять их можно, но считать их голоса — бессмысленное занятие. Сколько раз, путешествуя по стране за последние тридцать лет, мне приходилось слышать, что все стОящее в регионе принадлежит Москве и работает на ее деньги. Страх зародился в самой столице и расползся из нее, как удушающие облака иприта. «Часы стоят, а жизнь идет» — вывел формулу сегодняшнего времени замечательный поэт Владимир Салимон, или, как заметила одна моя умная знакомая: «Поросеночка откармливали, выходит, только чтобы его зарезать?»
11 июня
Вчера весь день провел в Учме. Двадцать шесть километров от Углича в сторону Мышкина. Старинное село. В 1999 году местный крестьянин Василий Смирнов начал строить там музей, перевез и восстановил старинный амбар — дальше — больше, люди сами понесли экспонаты.
В 2001-м Лена, физик по образованию, москвичка из профессорской семьи, приехала посмотреть музей и проколола колесо, Василий колесо починил — результат: трое детей, сплоченная семья, и главное детище — «Музей судьбы русской деревни» — сотни экспонатов, фотографий, предметов быта, и, главное, голоса местных людей, рассказывающих о своей жизни. Экскурсия начинается с семечек, Лена отмеряет чайной ложечкой жареные семечки, ссыпает в ладонь, приехавшие рассаживаются на скамейках в амбаре. «Шелуху можно и нужно бросать на пол. Расслабьтесь, настройтесь, вы на посиделках». Затем все расходятся по закуткам, их шесть — шесть голосов шести старух, отвечающих на вопрос: «Что такое любовь и есть ли она?». Слово известно всем, но описать чувства сложно — старухи скорее пересказывают прожитую жизнь. Судьба этой деревни в советское время встает перед глазами. Начиналось жизнь тут с монастыря, построенного преподобным Кассианом Греком, приехавшем на Русь в свите Софьи Палеолог, и взорванного на кирпич в пятидесятые, после того, как оттуда съехали зэки, строившие Рыбинское водохранилище. В советские времена здесь была рыболовецкая артель. Слушаю воспоминания старух и вспоминаю, знаю, что такое тянуть сети зимой, когда заледеневшие руки на пронизывающем ветру отказываются тебя слушать. Работа, работа, работа, семья, муж, которого кто-то из них любил, кто-то уважал, кто-то даже стеснялся… Невеселая-веселая жизнь — судьба русской деревни, разбомбленной, после революции, голодавшей, ежедневно получавшей наряды на работу от председателя колхоза. Встающей на работу в три часа, не ночи, но утра! Жизнь-выживание, в которой было место и любви, и невзгодам, и даже на семечки время оставалось, без передыха лошадь падает и не встает. Человек тоже…
— Лена, — спрашиваю я, — как вы относитесь к войне?
— У меня есть на это один ответ: здесь мы рассказываем о жизни людей, выделяем и сберегаем каждый голос, каждую личность, могу ли я поддерживать эту бойню? Конечно, мы с Васей против, однозначно против. Можете об этом написать, люди должны перестать бояться и говорить то, что думают, а не то, что требуют от них власти. Тут случился интересный случай. Девочка в школе звонит маме: «Мам, что делать, директор приказал выходить на улицу, будем строиться на площадке буквой «зю». А я не хочу и не буду». Мама в смятении: «Дочка, может все-таки стоит послушаться директора, я не знаю, что присоветовать, прости». Девочка с подружкой спускаются по лестнице на первый этаж и натыкаются на директора. Тот спрашивает: «Куда это вы собрались?» «Ну… вы же сказали, строиться…» Директор смотрит на них пристально: «А если б я сказал прыгнуть с пятнадцатого этажа, вы бы тоже прыгнули, не раздумывая?»
— Кстати, — заявляет вдруг Лена, — мужики в нашей деревне перестали пить горькую. «Как же, идут в музей, а я на траве валяюсь, сплю мертвецки пьяный, некрасиво это, вот и завязал», — признался мне один сосед. Они теперь цветники устраивают и из старых покрышек вырезают лебедей!
И я чувствую, как на моем лице расцветает пускай глупая, пускай мимолетная, но улыбка.
Следующая публикация
Комментарии 3