#КурчатовБиблиотека
#ЦентральнаяДетскаяБиблиотекаКурчатов
#Летняя_программа_чтения2020Курчатов
Иван Федотович Зиборов
"КУСОК МЫЛА"
Вскоре по возвращении с фронта отец устроился работать на железную дорогу осмотрщиком вагонов. Домой он приходил только по воскресеньям да и то не всегда.
Был он в гимнастёрке, перехваченной широким ремнём, в военного покроя штанах. Отец, казалось, всё ещё жил фронтовой жизнью. Иной раз, когда ему выпадало сходить на сенокос с мужиками, отец командовал: «Вперёд, братва» - и первым начинал прокос. И тогда бугрились у него плечи от непомерно широких взмахов, а на гимнастёрке проступали пятна пота.
Но даже и не в покосное время, когда и дома делать особо было нечего и можно было понежиться в постели, отец сам себе командовал: «Подъём! На зарядку становись!» Я тоже подхватывался с постели и становился на зарядку.
Когда на станции не было составов, отец складывал в штабеля шпалы, пахнувшие смолой и дёгтем, задумчиво ходил вдоль путей, осматривал рельсы, постукивал по ним молотком. Об этом я узнавал от матери.
Уж как я ждал отца по воскресеньям! Отец иногда приносил хлеб, выпеченный из чистой без примесей муки, конфеты, и я целый день блаженствовал, наслаждаясь их вкусом и ароматом. Конфеты были длинные, в розовых колечках. Было так хорошо на душе, словно в большой праздник.
В последнее время отец заметно осунулся, похудел. Заморенные щёки высохли, с них исчез здоровый румянец, зато появились глубокие ложбинки, и, чтобы выбрить из них щетину, ему приходилось надувать щёки, отчего отец становился смешным, забавным, - кончик носа он поднимал к переносице, а сложенные в трубочку губы слегка подтягивали подбородок, и он покрывался ямочками.
Отец иной раз давал мне примерить пилотку, и тогда я чувствовал себя на седьмом небе, будто крылья у меня выросли за плечами. Я представлял, по рассказам отца, как он подбрасывал пилотку вверх, когда их воинская часть входила в Берлин, и как, не глядя, ловил её, выкрикивая вместе с другими тысячеголосое «ура».
На пилотке огнём горела звёздочка. И на гимнастёрке висела тоже звезда, правда, не такая яркая, но она была гораздо больше. Мне так и хотелось потрогать её остроконечный пики, прицепить к своей рубашке. Я хорошо знал, что это орден Красной Звезды и что вручили его отцу за взятие Сталинграда. Такие звёзды были только у двух фронтовиков нашей деревни - о отца и дяди Пети, председателя сельсовета.
- Пап, дай поносить, - приставал я к отцу.
- Смотри не потеряй, - разрешал отец. Охотно отстёгивая орден с гимнастёрки.
Я со всех ног мчался к дяде Пете, чтобы отдать ему честь.
- Ну герой, герой. - Дядя Петя охотно прикладывал руку к своей пилотке и добродушно топорщил усы.
- Точно как ваша, - указывал я на свою звезду.
Дядя Петя улыбался:
- Не, мою звезду с твоей не сравнять. Твоя — за Сталинград, а моя всего за освобождение Понырей вручена.
В это время маму тоже было не узнать. Всю неделю она меня поругивала, называла неслухом, грозила о всех моих проделках рассказать отцу, но вот в воскресенье её как подменяли: исчезали сумрачные круги под глазами, она распрямляя спину, казалась выше ростом и стройнее. Её ситцевое платье, обсыпанное горошком, ладно обтягивало худощавую фигуру, отчего мать казалась не по годам молодой и нарядной. Красивее её не было во всём нашем селе!
Куда шёл отец, туда и мать поспешала. Дела они делали весело. Будто играючи. Я, конечно, не отставал от родителей. Уж как мать сердилась на меня — поговорить я ей не дал с отцом. А того не понимала, что и мне потолковать с отцом хотелось, я ведь тоже по отцу соскучился.
Как-то мать засобиралась на станцию — отца решила проведать. Она, быть может, и не пошла бы. Отец обещал прийти домой через два дня, да сон ей нехороший приснился. Я подслушал. Когда мать соседке Акулине всё рассказывала.
- Вижу, - говорит. - паровоз такой агромадный-агромадный, а на д его трубой летает. Да так явственно вижу, вот как сейчас тебя, мой Стефан. А у самой слёзы так и катятся. Так и катятся из глаз, а он никакого внимания на меня не обращает, будто чужой. Ну я. Значит. К машинисту, паровоз попросила остановить. Стефан мой что-то испужался да и нырь в паровозную трубу. И тут зафыркал, зафыркал паровоз, всё дымом заволокло. Тут я и очнулась.
- Ах-ах, - ужаснулась соседка, - Прямо в трубу?
Мать, будто боясь, что ей не поверят, поспешно закрестилась, подтверждая:
- Ну да, ну да, прям в трубу.
- Не случилось ли чего? Сон, прямо тебе скажу, нехороший, - вздохнула соседка.
- И я так думаю, - соглашалась мать.
В тот же день мать поспешно засобиралась на станцию. Напекла крапивных лепёшек, налила бутылку молока. Всё это завернула в узелок.
Я стал приставать, чтобы и меня мать взяла с собой.
- Не выдумывай, - отмахнулась она.
- Ну, мам!
- Я что тебе сказала?
Ну и хитрая. Как же, её жаль папку, а мне вроде бы не жаль. Да я, может, даже больше по нему скучаю. И тут выручили меня слёзы. Они часто мне помогали. А ещё чаще помогала тётка Акулина.
- Да возьми его, Нюрк, - заступалась за меня соседка.
Тётка Акулина всегда такая. Она иногда даже сыном меня называет. Получается так, что как будто бы у меня две матери. Но я нисколечко на неё не сержусь.
Я знаю, что к у неё не вернулись с фронта три сына — Сергей, Фёдор и Григорий. Тётка Акулина по ним часто голосит. Услышу её плач — и мне самому плакать хочется, и тогда я помогаю соседке.
- Не плачь, сынок, - скажет тётка Акулина и ведёт меня в сад, на ходу сморкаясь в фартук. Сядем мы с ней на пеньке, оставшемся от спиленной груши, тётка Акулина угощает меня спелыми яблоками. Если я хорошо ем, не капризничаю — даже в лоб поцелует. И опять начинает плакать.
В последний раз, перед тем как увидеть страшный сон, мать тоже не хотела меня брать с собой на станцию: отстанешь, говорит. А тётка Акулина возьми да скажи: «Он, Нюрк, тебя обгонит в дороге».
Вот вырасту, думал я, пойду работать, первый подарок куплю матери, а второй тётке Акулине.
- Собирайся, - отошла мать душой.
А какие у меня были сборы? Да никаких. Пойду босиком. Сандалий у меня нет, а лапти обувать летом не хочется — ребята засмеют. Ненормальный, скажут. И правда, кто их в мае носит. А матери по привычке. Онучи, правда, она не наворачивает, надевает лапти прямо на босу ногу, только сначала настелет в них травы, чтобы не натереть ноги при ходьбе, да снимет оборки.
Я критически оглядел себя: рубашонка на мне хотя и старенькая, но без заплаток, ничего, сойдёт — три дня назад мать её стирала. Отец обещал новую купить. Ладно, подождём. Отец — не мать. Та пообещает — год ждать.
Штаны у меня, правда, с прохудившимися коленками. Ну и что, у кого они новые, вон Колька Родионов всё лето в одной рубахе без штанов ходит.
А вот ноги бы надо маленько помыть. Перед отцом стыдно, терпеть не может, когда я на замухрышку похож.
Я раздумывал: бежать ли к ручью или же помыть их тут, во дворе, в бочке. Боюсь, что не успею, а вдруг мать обманет, одна уйдёт на станцию. Да и не резон бежать к ручью, вода в нём холодная-прехолодная, всю дорогу будут ныть и ныть, а в бочке она тёплая.
По правде сказать, мыть мне ноги не хочется, и я делаю вид, что мою. До них нельзя даже дотронуться. Это мы вчера со Строевым Славкой, моим дружком, по берегу шастали, лягушек гоняли. Вот и стали ныть цыпки. Ну ничего, не срывать же из-за этих цыпок поход на станцию.
И вот мы на дороге. Шли не по большаку, а краем балки. Напрямик, так ближе. Балка длинная, почти до самой станции тянется. Хорошо. Что по ней пошли, тут намного интересней, - щавеля можно нарвать, свербигуса отведать, землянику попробовать.
Я очумело бегал с увала на увал, обследовал сусличьи норы, рвал съедобную траву. Иногда рядом со мной приседала мать, тоже рвала траву.
- Вкусно, ма? - спрашивал я.
- Ага, вкусно.
- Может, папке нарвём?
- Пойдём быстрей. Боюсь чтой-то я за него. Абы чего не случилось.
Я, конечно, не против, чтобы побыстрее. Только вот не верю я в её сон. Зачем папке даже во сне лезть в паровозную трубу? Ну и чудачка! Вот будет смеяться отец, если ему этот сон рассказать.
И почему железную дорогу не провели через нашу деревню? Надо сказать отцу, чтобы сделали. Вот насмотрюсь тогда на паровозы. Надо б с кем-нибудь из машинистов подружиться, глядишь, и покатает. Ничего, во вырасту большой, и я буду машинистом. И отца тогда выучу на машиниста. Всю страну с ним объедем. Первым делом, конечно, в Москву завернём. Будем сигналить «ту-ту-у-у-у»встречным машинистам, а они нам. Да сверстники рты пораскрывают, от злости позеленеют. Не надо прежде времени говорить, а то тоже пойдут на машинистов учиться.
Кого же в первый рейс взять? Понятно, мать с отцом, тётку Акулину, председателя сельсовета дядю Петю. А ещё Славку Строева — паровоз помогать чистить будет.
Я огляделся по сторонам. Немного испугался: уж очень далеко вперёд забежал. Один бы ни за что не пошёл. Говорят, по ночам в этой самой балке воют волки. И как только отец их не боится, ведь один по ночам домой ходит. Нападут — кричи не кричи — никто не услышит. Мне, правда, дядя Петя рассказывал, что волки на человека не нападают. Не верится что-то. Возможно, папку они не трогают, папка вон какой большой, а вот меня могут сразу сцапать.
- Мам, а правда, что волки тут живут? - спросил я.
- Правда, сынок, - подтвердила мать.
- А где они сейчас?
- А домовой их знает. Где-то отлёживаются, а ночью, известное дело, на промысел выходят
- А ты боишься волков?
Мать промолчала. Наверное, всё-таки боится. Жаль, что пугач с собой не захватил. Откуда им знать, что он у меня не стреляет. Они одного бы вида пугача испугались. По ним и из рогатки пальнуть. Наверное, во ржи отлёживаются. Они и без рогатки, видно, нас забоялись.
На станцию мы пришли в полдень. Было жарко и душно. Солнце сделалось каким-то маленьким и неказистым, словно ему было невмоготу.
Мы остановились у водокачки, попили воды и маленько отдохнули.
Отец оказался жив и здоров. он. Видно, не ожидал нашего прихода, испуганно бросился навстречу. У матери заблестели слёзы.
- Слава те господи, - перекрестилась мать. - Живой?
Ну и мать. Разве не видно, что живой? Ничегошеньки с ним не случилось.
Они присели на железнодорожной насыпи, а я стал глазеть на пофыркивающие паровозы. На машинистов в будках. Мне показалось, что они слегка улыбаются, будто знают меня.
Лица машинистов блестели от пота и гари. Один усатый дядька даже мне подмигнул. Вот бы попроситься к нему в будку. Хоть бы разочек потрогать рычаги. Стёклышки измерительных приборов, а если повезёт - то и прокатиться. Но отец строго посмотрел в мою сторону, я понял, что ничего не выйдет из моего желания.
Ну чего он расселся с матерью, что-то быстро он по ней соскучился — позавчера только из дома. Скорее бы он заканчивал разговоры и мы подошли бы с ним к паровозу. Какой толк глазеть на него издали.
Я заметил, как около платформ и вагонов суетились люди в пилотках, комбинезонах и шлемах. Все платформы были уставлены пушками и танками. Они, видно, и мать заинтересовали. Она испуганно смотрела то на отца, то в сторону платформ. Её лицо побледнело. Вся она как-то сжалась, стала совсем маленькой.
- Неужто, Стефаша, опять война, - дрогнувшим голосом спросила мать. - Гляди. Сколько эшелонов с танками.
- Что ты, - весело рассмеялся отец. - Это же наши части из Германии возвращаются. А ты знаешь. Своих тут встретил. Иду около платформ и глазам своим не верю: Серёга Торопыгин. Да я о нём тебе писал с фронта. Помнишь? Во-он в шлеме. Танкист! - Отец указал на вагон, около которого туда-сюда ходили военные. - Здорово, чёрт, говорит, и бросается обниматься. Нет, ты представляешь?
Отец опять посмотрел в сторону эшелона.
- Через полтора часа отправляется. Вы уж извините, некогда. Завтра приду домой.
Отец вынул из своей железнодорожной сумки узелок, протянул матери.
- Вот вам гостинец. Ну, я пошёл.
Отец не пошёл, а побежал. Торопился так, что фуражка с головы соскочила.
- Да подожди же чуток. Стефаша, - попыталась остановить отца мать. - Не на пожар же.
Отец всё же послушался, остановился.
- Я тут тебе лепёшечек сварганила, молочка вот возьми…
Молоко отец взял охотно.
- Серёгу угощу. Четыре года, поди, не пил.
- Лепёшки, Стефаша, - спохватилась мать, торопливо вынимая их из узелка.
Отец и лепёшки взял. Видно не хотелось ему обижать мать. Я догадался — кругляки отцу не понравились, на вид были никудышними, он. Видно, стеснялся угощать ими своего друга. Были бы из муки или там отрубей, а то крапивные…
- Ну я побежал, - опять заторопился отец.
Горькая обида захлестнула всё моё существо. Всякая надежда покатилась на паровозе или хотя бы просто постоять у платформ с пушками и танками тут же рухнула. Но я продолжал оглядываться: вдруг отец передумает и вернётся за нами.
Обратно шли медленно всё той же балкой. Теперь меня ничего не интересовало: ни сусличьи норы, ни съедобная трава, ни ястреб, паривший в высоте.
И всё из-за какого-то Серёги. Ну и что из того, что вместе с отцом они когда-то служили. Да их тыщи с мои папкой служили. И на что он ему сдался? Что же это за друг, если чёртом обзывает?
И мать молчит. Даже не хочет со мной разговаривать. Как и я, видно, на отца обиделась. Что же он там ей передал? Я покосился на узелок. Конфеты там или пряники, что ж ещё. Ни одной не возьму, пусть не уговаривает. Как же. Конфетами решил меня купить, думает, что я совсем маленький, ничего не понимаю.
Когда до дома оставалось километра четыре, мать решила передохнуть. Села на траву. И, будто оправдываясь передо мною, сказала:
- Притомилась чтой-то я. Поясница прям ломит. Есть хочешь? - спросила мать.
По правде сказать, есть мне очень хотелось, сейчас в самый раз бы похрустеть корочкой крапивной лепёшки. Но я отказался.
Подрёмывая, мать роняла то и дело голову на грудь. Сон сморил её окончательно, и она, подсунув кулак под голову, прилегла на траву.
Это мне не понравилось. И прошли-то каких-нибудь пять километров, а она уже устала. Вспомнились соседкины слова: «Он тебя. Нюрк, обгонит в дороге».
Я улыбнулся. Да мне не страшно ещё столько пройти, ноги у меня ни капельки не болят, так и просятся побегать.
Что же отец всё-таки ей передал? Мне так не терпелось развязать узелок. Я посмотрел на мать. Дыхание у неё было неровное, хрипловатое. Синие жилы на ногах как-то странно обрывались и на местах таких обрывов вспучивались, словно были связаны в узелки.
Я потянулся к свёртку, всё время косясь на мать: как бы она не проснулась. Узел оказался тугим, и мне пришлось развязать его зубами.
Через обёртку, которую я прощупал пальцами, я догадался, что не конфеты и не пряники, там было что-то квадратное, твёрдое и тяжёлое.
Осторожно. Стараясь не порвать, снял обёртку. Под ней оказалась ещё одна. Я обрадовался: в бумагу был завёрнут кусок сала. Ничего не скажешь, хороший гостинец передал отец. Я понянчил кусок сала на руках, как бы взвешивая: с фунт, а то и больше. Странно, почему кусок какой-то жёлтый и на нём нет прожилок мяса? Жёлтый он, видно. От долгого лежания. А вот почему без прожилок, непонятно.
Хоть и редко у нас дома водилось сало, но оно всегда было с прожилками. Отщипнуть, что ли кусочек? Попробовал — не отщипывается, на куске осталась вмятина. Чтобы не заметила мать, я её загладил пальцем. Был бы со мной нож, сейчас бы незаметно отрезал кусочек от боковинки.
Я поднёс ко рту палец, лизнул. Вкус сала мне не понравился, во рту сделалось как-то противно, и я поспешно сплюнул.
Нет, это не сало. Тогда что? Думал, думал и ничего не придумал. Надо мать спросить.
Спала она недолго.
- Ну вот и отдохнули, - сказала она, вставая. Отряхнула юбку, потянулась за узелком.
- Ма, а что там? - Я кивнул на узелок, который не успел завязать.
- Мыло, сынок. Отец передал.
- Мыло? - удивился я. За годы войны мы, малышня, мыла и в глаза не видели.
- Для стирки, - пояснила мать. - Вот придём домой, рубаху тебе постираю, штаны. Как новые будут.
- Давай и тебе что-нибудь постираем, - напомнил я матери: вдруг не догадается. - И папке бы надо да и тётке Акулине. Вот обрадуется.
- А как же, - с готовностью отозвалась мать, беря меня за руку. - Всё перестираем. А вот тётке Акулине может и не хватить. У нас всего один кусочек.
- А где папка взял мыло? - спросил я.
- Как где? Дали. По карточкам.
- А почему тётке Акулине карточки не дают?
- Так они положены не всем, - терпеливо объясняла мать. - Тётка Акулина ведь в колхозе работает. А железнодорожникам положено.
Совсем непонятно: одним положено, а другим не положено.
- В войну, сынок, бывалыча, придёшь на базар, - говорила мать, - дак пуд муки просили за кусок мыла.
- Целый пуд?
- Целый пуд, сынок, а то и больше. Да и не всяк менял. Мука-то не у всех была. Золой стирали.
- А почему мыло в войну не давали по карточкам?
- Видишь ли, сынок, долго объяснять. Не из чего было делать. А делают мыло на больших заводах.
Домой мы пришли во второй половине дня. Мать стразу же отправилась к тётке Акулине рассказать, что ничего с отцом не случилось, а я взял узелок, вынул из него мыло. Хотя и невкусное оно, а вон как приятно пахнет. Один запах чего стоит. Выходит, у меня в руках пуд муки?
А что если кусок разрезать на несколько долек? Вот и будет у нас много-премного мыла, всё перестираем с матерью. Тогда и тётке Акулине хватит.
Я вынул нож из стола. Как же разрезать мыло, чтобы побольше кусков получилось? Сначала надо разделить на две половинки потом каждую половинку помельчить ещё на двое, потом ещё и ещё.
Так я и сделал. Нож податливо входил в мыло. Мне на минуту показалось, что режу я вовсе не мыло, а сало, даже потянулся к кусочкам губами, но вовремя остановился.
Ожидать, когда мать придёт от тётки Акулины, у меня уже не было терпения, и я направился к соседке. И чего она у неё рассиживается, десять раз за это время можно всё рассказать.
Подошёл к двери и выпалил с порога, чтоб и тётка Акулина слышала:
- Ма, а у нас теперь двадцать пудов муки.
- Что ты мелешь? Какая мука? - не на шутку всполошилась мать.
- Пойдём покажу.
Почуяв недоброе, мать спохватилась с места бегом на своё подворье.
- Вот смотри, - с нескрываемой гордостью показал я ей на мелкие кусочки мыла.
- Да что же ты натворил, паразит ты этакий. Вот полюбуйся, Акулин, - указала мать взглядом на кубики мыла подошедшей соседке.
Без долгих раздумий мать отстегала меня крапивой. Мои ноги по самые коленки сразу же покрылись волдырями. Они нестерпимо зудели и ныли, их всё время хотелось чесать.
Уже поздно вечером, лёжа в кровати, я услышал за окном неясные шорохи. Почудилось, что там вытряхивают пыль из половиков. Может быть, мать? Я прислушался. Нет, не она, с припечка доносилось хрипловатое дыхание.
Я потянулся к окну. На верёвках, развешанных по всему двору, весело хлопая по ветру рукавами, висели мои и отцовские рубахи, материн фартук. На самом краю верёвки я заметил свои лапотки, болтавшиеся на оборках. На плетне были развешаны отмытые от копоти чугунки и кастрюли, посверкивала на солнце цедилка.
И хату было не узнать, вся она светилась, дышала свежестью и уютом, стала как бы просторнее и шире. Из любого её уголка : со стола, со скамеек и даже из-под кровати. Тянуло ароматным запахом мыла.
И откуда столько у нас появилось всякого добра? Зря мать иной раз жалуется соседке! «Совсем надевать. Акулин, нечего». Как это нечего? Правда. Из материных вещей на верёвке болтались фартук да ситцевая кофтёнка. Но ведь у неё в сундуке есть ещё и платье с кофтой.
Этой ночью я твёрдо решил, что учиться на машиниста пока не пойду. Махну-ка я на завод, буду варить мыло. Наделаю столько, чтоб на всю деревню хватило.
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Нет комментариев