Грибники и рыболовы Твери и Тверской области

ПОЛУНОЧНАЯ ЗАРНИЦА

Изба в густом майском лесу, перед ней поляна, среди поляны раскидистая яблоня, лесовка, вся белая и кудрявая от цвета. Солнце уже село за лесом, но ещё долго будет светло. Всё свежо, молодо, всего преизбыток - зелени, цветов, трав, соловьёв, горлинок, кукушек. И сладко, лесом, цветами, травами, пахнет лёгкий холодок зари. За теми чащами, над которыми светлая пустота весеннего заката и которые спускаются в лесные овраги, розовеющим зеркалом сквозит пруд, и в нём иногда квохчет лягушка, томно, изнемогая от наслаждения. Соловьи низко перелетают над поляной, гоняются друг за другом, на лету цокают, трещат.
Верховая лошадь, кажущаяся под седлом ещё легче и красивее, стоит под яблоней. Она тянется мордой к мелкой листве среди белых цветов, обрывает её и всё время звучно жует. А я сижу на пне возле избы, и мне приятно, что я здоров, молод, что я хорошо езжу и что лошадь ценит это, любит меня, что она так женственна и породиста, что она с одинаковым удовольствием покоряется мне во всём - принимает на себя седло, чувствует крепко охватившие её подпруги, идет крупным, вольным шагом или во весь опор скачет, стоит возле крыльца, на меже в поле, под деревом в лесу...
В избе, на лавке возле окошка, - девочка лет трёх, в чепчике. Она занята тем, что бьёт себя по губам: бам, бам, бам! За ней, внутри избы, чёрно и жарко.
Широта и глубина светлого заката сократилась, померкла. В бездонной высоте, сереющей над поляной, парами налетают вальдшнепы, на мгновение останавливаются и летит дальше. Лягушка смолкла, - во всём лесу тишина, только щебечут где-то вблизи две птички, да и то как-то безжизненно, перед сном. И всё чаще, всё страннее смотрит вверх, на сереющую синеву, где уже мелко проступают первые зёрна звёзд, горбатая девка, смирно сидевшая весь вечер на траве неподалёку от яблони.
Вверху - небо, вправо - померкшая заря, впереди, за яблоней, - далекие красноватые просветы в чёрных лесных низах. И я тоже смотрю - то в вышину, то на эти просветы, то на лошадь, то на девку - и тогда она, не глядя, тотчас чувствует мой взгляд и стыдливо подбирёт ноги, оправляет платье. Она чисто и приятно одета. Лицо у неё слегка широкоскулое, но тонкое, озарённое прозрачной бледностью. Трогательно её ожерелье на худых ключицах, девичья льняная сорочка, маленькие босые ноги - и странен, даже немного страшен её частый и несмелый взгляде небо.
Подходит её мать - воротилась из села, принесла мешочек пшена, связку кренделей.
Поздоровавшись со мной, садится на порог избы, вздыхает:
- Была в селе, купила кой-чего... А вы давно тут? Анютка не плакала? На неё надежды нету, - говорит она, разумея горбатую, которая слушает так, будто говорят не про неё, а про кого-то другого, - она у нас, сами знаете, какая...
Я знаю, но баба подробно и не спеша рассказывает или, скорее, вслух передумывает всё то, что я слышал уже много раз:
- Что ж, дошло до того, что два раза из омута вынимали... Пришла я как-то из села, а она в пруде по горло, топиться хочет... А намедни с осинки сняла: собираю сушь в лесу, глядь, а она висит на суку, еле ногами травы касается, - уж краски по лицу пошли... "Всё, говорит, ходит Он ко мне, душит, настигает..." Ночью проснусь, а она задыхается, кричит: "Что ты? Что ты? Пусти, не хочу!" - А самой, по голосу слышу, лестно, сладко... Спать без того не ложится, - молится, приговаривает: "Не надейся, не надейся, с собой не положу! Всю постелю закрещу!" Тает, на нет сошла, осталось нарядить да в гроб положить... Уж я с ней работы и не спрашиваю, грех и спрашивать... Куда вся храбрость девалась, а прежде чистый огонь была, нежная, обидчивая... Дело молодое, тайное, какой только думки в голове нету! Иной раз проговорится, - глаза потупит, закраснеется и шепчет: "Ну что ж, ну, горбатая, а всё лицом не хуже других... Ну и пускай никто не возьмёт, постыдится с такой-то под венец стать... Найду себе получше дружка, потаенного, полуночного..." Какой страшный грех говорит, a всё думается - помрёт, все Господь простит...
Девка сидит прямо, неподвижно, не слушает, пристально и странно глядит в темноту леса...
Домой еду полями. Земля залита темнотой, темнота поднимается снизу, затопляет далёкую зарю, последний след её. Свежо - пахнет и зеленью уже поднявшихся ржей, и росистой травой на межах, и всем тем полевым, ночным, среди чего я родился, вырос, чем так сладко живу...
Баба говорила: "Я сплю с Анюткой на нарах, а она на конике, под святыми... Ночью проснусь - сидит, в окошечко, на звёзды, на ночь, на лес смотрит... у меня, говорит, звезда любимая есть, верная, неизменная, Полуночная Зарница..."
Полуночная Зарница. Звезда любви, Звезда предрассветная.
Лошадь идет подбористо, точно чует мои думы, - видны её настороженные уши на слабом свете зари... О, красавица, умница, любимая моя! Как передать словами нашу с тобой близость, нашу любовь, - нет тоньше, таинственней и чище этой любви, навеки безмолвной, навеки верной, не обманывающей, любви между человеком и животным!
А этот, теперь уже тёмный и такой зловещий, лес и она, эта страшная и прекрасная горбунья? Мать, верно, уже спит, а она, живая покойница, сидит на лавке под святыми, глядит, слушает - одна во всём мире, - и всё, кроме человека, всё с ней и в ней - и ночь, и лес, и вся Вселенная, вся тайна её - и уж так с ней и в ней, как нам никому не дано, потому что уже совсем вне нашего мира она, уже во власти этого Потаённого, Полуночного, чья дивная и грозная Звезда горит перед зарею над лесом...
И я обнимаю и целую сильную атласную шею своей бессловесной возлюбленной, чтобы слышать её грубый запах, чтобы чувствовать земную плоть, потому что без неё, без этой плоти, мне слишком жутко в этом мире, и натягиваю поводья, и лошадь тотчас же отвечает мне всем своим существом - и легко, горячо несёт меня по тёмной дороге к дому.

РУСЬ

Старуха приехала в Москву издалека. Свой северный край называет Русью. Большая, бокастая, ходит в валенках, в тёплой стёганной безрукавке. Лицо крупное, желтоглазое, в космах толстых седых волос, - лицо восемнадцатого века.
Спросил её как-то:
- А сколько вам лет будет?
- Семьдесят семь, господин милый.
- А вы, дай Бог не сглазить, ещё совсем хоть куда!
- А что ж мне? Это года не велики. Наш родитель до ста лет дожил.
Чаю она не пьёт, сахару не ест. Пьёт горячую воду с чёрным хлебом, с селёдкой или солёными огурцами.
- Вы никогда, небось, не хворали?
- Нет, трясовица была на мне, порча на мне была. Мужа страшилась: как он ко мне с любовным чувством, меня и начинало трясти, корёжить. Сжечь бы её, ту, что напустила на меня это!
Слово "сжечь" одно из её любимых. Про большевиков говорит очень строго:
- Не смеют они так про Бога говорить. Бог наш, а не их. Сжечь бы их всех!
Её рассказы о родине величавы. Леса там темны, дремучи. Снега выше вековых сосен. Бабы, мужики шибко едут в лубяных санках, на кубастых лохматых коньках, все в лазоревых, крашеных тулупах со стоячими аршинными воротами из жёсткого псиного меху и в таких же шапках. Морозы грудь насквозь прожигают. Солнце на закате играет как в сказке: то блещет лиловым, то кумачёвым, а то всё кругом рядит в золото или зелень. Звёзды ночью - в лебяжье яйцо.

ПРОСНУСЬ, ПРОСНУСЬ - ЗА ОКНАМИ В САДУ...

Проснусь, проснусь - за окнами в саду
Всё тот же снег, всё тот же блеск полярный.
А в зале сумрак. Слушаю и жду:
И вот опять - таинственный, коварный,
Чуть слышный треск... Конечно, пол иль мышь.
Но как насторожишься, как следишь
За кем-то, притаившимся у двери
В повисшей без движения портьере!
Но он молчит, он замер. Тюль гардин
Сквозит в голубоватом лунном блеске
Да чуть мерцают - искорками льдин -
Под люстрою стеклянные подвески.
1906