Пульс 90-х

Тень у трона: как Березовский управлял выборами из-за кулис. Мы продолжаем серию из 3 частей. Для тех, кто пропустил первую часть, милости просим. Когда 15 февраля 1996 года Борис Ельцин официально объявил о своём участии в выборах, большинство политологов и дипломатов сочли это последним актом отчаяния. В этот момент рейтинг президента был ниже 5%, а у Геннадия Зюганова — более 25%. Но именно в эти недели Березовский перешёл от роли советника к роли главного оператора кампании. Формально избирательный штаб возглавлял вице-премьер Олег Сосковец — человек из «старой гвардии», сторонник жёсткой силовой риторики. Но уже к концу февраля реальная власть сместилась в так называемую «антикризисную группу» при администрации президента, где ключевыми фигурами стали: Березовский не имел официального поста в штабе, но фактически контролировал три критических ресурса: К марту стало ясно: старая тактика — обвинения в адрес коммунистов, угрозы «возврата в СССР» — не работает. Люди устали от страха.

Утро в гостинице «Метрополь», март 1996 года. В номере — табличка снята, ключ у охраны. За тяжёлыми портьерами ещё не рассвело, но Борис Абрамович Березовский уже в костюме. На столе — кофе без сахара, утренняя «Комсомолка», и три мобильных телефона. Один — для олигархов, второй — для Кремля, третий — для ОРТ. На заднем плане тихо играет радио: «Рейтинг Ельцина — 6%. Коммунисты уверенно идут к победе...». Он делает глоток. Взгляд — холодный, как весенний асфальт после ночного дождя. В голове точки на карте: Новодевичье, Останкино, Белый дом, Давос… И одна цель: остановить Геннадия Зюганова любой ценой. Это не просто предвыборная кампания. Это — спасение режима. И одновременно его трансформация. Через три месяца Березовский перестанет быть «Борисом Абрамовичем из „ЛогоВАЗа“». Он станет — архитектором новой России. Или, по крайней мере, её теневым режиссёром. В начале 90-х Березовский был типичным представителем постсоветской «новой элиты»: учёный-математик, кандидат наук, человек с блес

Ларёк (он же «киоск») стал одним из самых ярких визуальных и социальных маркеров трансформации России в 1990-е годы. Его появление не было случайным: оно стало прямым следствием разрушения плановой экономики и стремительного роста частной инициативы. В условиях, когда государственные торговые сети пришли в упадок, а население остро нуждалось в базовых товарах, именно эти временные, часто самодельные торговые точки заполнили вакуум. Первые ларьки возникали стихийно — у станций метро, возле жилых домов, на остановках общественного транспорта. Их владельцы, зачастую бывшие инженеры, учителя или рабочие, закупали товары на импортных рынках вроде Черкизовского или «Садовода» и перепродавали их с наценкой. Ассортимент был минималистичным, но жизненно важным: жевательная резинка, шоколадные батончики, пиво, сигареты, мыло, туалетная бумага — всё, что позволяло сохранить ощущение нормальности в хаотичное время. Ларёк быстро превратился не только в точку торговли, но и в социальный узел: здесь

Начало 90-х. Страна рушится, реклама только учится кричать громче дефицита, а люди впервые видят блестящие банки с надписью «Herbalife». На улицах — плакаты: «Хочешь похудеть? Спроси меня как!»; в троллейбусах — мужчины и женщины в зелёных бейсболках, будто посланники новой веры. «Гербалайф» пришёл не просто продавать коктейли — он принёс идею, что успех можно взбить в шейкере. В эпоху, когда рушились заводы и профессии теряли смысл, порошок в банке стал символом надежды: простая формула, обещающая изменить жизнь. И Россия, уставшая от дефицита и безысходности, поверила. Появление «Гербалайфа» в России совпало с самым хаотичным временем — всё старое рухнуло, а нового ещё не придумали. Люди, которые вчера продавали на рынке колбасу или стояли у станка, теперь искали себя в странных, блестящих возможностях. По телевизору рассказывали, что на Западе любой может стать миллионером, если просто поверит в себя. В эту атмосферу пустоты и голода по смыслу «Гербалайф» вошёл идеально. Он говорил

В эпоху хаоса и дефицита экран стал единственным окном в стабильность — и развлечение превратилось в национальный ритуал. В 1995 году 87% россиян ежедневно включали телевизор. Не ради новостей — их боялись. А ради «Поля чудес» с Леонидом Якубовичем и «Русского лото» с Михаилом Борисовым. В разгар гиперинфляции, бартера и отключённого света эти шоу давали то, чего не хватало в жизни: предсказуемость, радость и иллюзию справедливости. Один барабан, один вопрос — и вдруг ты выигрываешь «Запорожец» или квартиру в Подмосковье. В 1992–1998 годах телевизор в российской квартире был не бытовым прибором — он был центром вселенной. Его не выключали даже ночью: пусть работает, хоть светит. В стране, где зарплату задерживали по полгода, школы топили дровами, а в аптеках не было даже активированного угля, эфир стал последним местом, где всё ещё существовали правила, улыбки и обещание «завтра будет лучше». Родители сажали детей перед экраном не ради мультиков — а чтобы те не видели, как взрослые про

От джинсов с надписью „Calvin Klain“ до первых сотовых за 2000 долларов — почему рынок был главным местом силы, моды и выживания. В 90-е магазины были редкостью, а если и существовали — стояли пустые. Зато рынки жили своей бешеной, хаотичной, почти цирковой жизнью. Там не просто торговали — там происходила страна. Каждый ряд — как отдельная страна: Турция — шубы, Польша — джинсы, Китай — радиотелефоны, Греция — оливковое масло в бутылках из-под «Фанты». Идти на рынок — значило отправиться в экспедицию. С сумкой, с запасом времени, с готовностью торговаться и с надеждой найти «то самое». Официальной моды в 90-е не существовало. Зато была рыночная эстетика. Шуба? Только «турецкая норка» — на самом деле кролик, окрашенный под норку и пахнущий формальдегидом. Но стоила в десять раз дешевле, и этого было достаточно. Джинсы — из Польши или Литвы. Часто с поддельными лейблами: «Levis» с одной «s», «Nike» с «k» вместо «c». Но если на ярлыке было хоть что-то похожее на западное — это считалось

Очередь за «Братом», запись поверх свадьбы и магия слова «есть боевик» — почему видеокассета была главным носителем эпохи. До интернета, торрентов и стриминга был VHS. Не просто формат — целая вселенная. В подвале, в гараже, на первом этаже панельки — везде, где стояла жёлтая коробка с надписью «Видеопрокат», начиналась магия. За 50 копеек вы получали не фильм, а возможность убежать — из серости, из бедности, из реальности, где зарплату выдавали гречкой. И эта магия была пиратской, шершавой, перезаписанной десятки раз — но настоящей. У каждой кассеты была своя история. На одной стороне — «Титаник», на другой — выпускной 1994 года. В середине «Рэмбо» — вдруг голос дяди Коли: «Ну что, Люсь, пойдём за тортом?». Это не баг — это особенность. Люди умели перематывать вручную, дуть в разъёмы, стучать по кассетнику. Если фильм «глючил» — знали, где именно нажать на ленту карандашом, чтобы картинка вернулась. Это был ритуал, почти как молитва. А ещё — запись с телевизора. Сидели у экрана с пуль

От „Поле чудес“ до „Даёшь молодёжь!“ — как телевидение формировало настроение целой эпохи. В 90-е телевизор был центром вселенной. Не интернет, не TikTok, не YouTube — а старенький «Рубин» или «Шиваки» с антенной на балконе. Утром — мультики, днём — сериалы, вечером — шоу, которые смотрела вся страна. И если вы пропускали эфир — на следующий день в школе или на работе вас ждало культурное изгнание. Вот семь программ, которые не просто крутили по ТВ — они создавали реальность. Выходные начинались с Якубовича. Вся семья собиралась у экрана, как у костра. Кто-то кричал буквы, кто-то злился, что «тётя из Калуги опять всё испортила», а дети мечтали о «призе на барабане» — будь то «Сони»-видеомагнитофон или коробка конфет «Ассорти». Фразы вроде «А мы продолжаем играть!» или «Вам слабо?» стали частью языка. А победители, уходящие с чемоданом и утюгом, — символами удачи. Это было не просто ток-шоу — это был трибунал. Журналисты вроде Святослава Белзы и Игоря Григорьева разбирали скандалы, изме

От „шестёрок“ с тонировкой до золотых цепей — как на самом деле жили те, кого весь СНГ называл „новыми русскими“. В 90-е слово «новый русский» звучало громче любого хита по радио. Его произносили с завистью, с презрением, с восхищением — но всегда с интересом. Это был не просто статус, а целый образ жизни: «шестёрка» с магнитолой, кожаный плащ, мобильник в кобуре и фраза «Давай решим по-хорошему…». Но за глянцем сериалов и анекдотов скрывалась совсем другая реальность — куда более жёсткая, хрупкая и часто трагичная. Первые «новые русские» не вылезали из тюрем или подворотен — они начинали с кооперативов. В конце 80-х Горбачёв разрешил частную инициативу, и тысячи людей бросили заводы и школы, чтобы открыть маленький бизнес: швейную мастерскую, автосервис, кафе или пункт обмена валюты. Кто-то выжил. Кто-то — нет. А те, кто выжил, быстро поняли: без «крыши» не обойтись. «Крыша» — это не обязательно бандиты. Иногда — милиционер, депутат, бывший спортсмен или просто парень с репутацией. За