Воспитатель, осужденная за связывание ребенка, дала откровенное интервью в Воронеже

Виновных искали только в привязывании одного конкретного мальчика к кровати, все остальное было признанно законным.
Спустя почти три года после публикации фотографий связанных воспитанников Бутурлиновского интерната, мне вновь позвонила Евгения Лазнева. В ноябре 2022-го она была одной из первых сотрудниц, согласившихся публично признать, что на фотографиях действительно изображены бутурлиновские воспитанники, и это никакой не фейк. В ту пору департамент соцзащиты еще настаивал, что это провокация, и даже написал на «Блокнот» заявление в СК.
На днях затянувшиеся суды подошли к концу. Виновной по бутурлиновскому делу признана она же – та самая Евгения Лазнева и ее муж.
Согласитесь, интересная развязка?
О том, как же так вышло, как шло следствие, и что происходило на суде, поговорили в заключительном интервью. Теперь требования о неразглашении не действуют, и о многом можно поговорить впервые.
– Для начала давайте отмотаем на 3 года назад. Как для вас началось бутурлиновское дело?
– Как только появились снимки в вашем издании, сразу же, буквально через пару дней к нам приехал следственный отдел с целью обыска. Но без ордера. Так как нам скрывать нечего, мы пропустили – конечно, проходите. Сначала даже не придали значения этому эпизоду, думали у всех [сотрудников интерната] так. Спустя какое-то время следователи приехали еще раз, уже с ордером, изъяли всю технику, которая может хранить какую-то важную информацию по делу. Забегая вперед – ничего не нашли, даже следа цифрового.
– А следы тоже искали? Сами-то фотографии можно удалить в любой момент.
– Я не знаю, насколько это было компетентно, но экспертизы говорят, что искали. Ни на одном из наших устройств такой информации нет.
После обыска и выемок следователь по особо важным делам вручил мне обвинительное заключение. Меня и моего супруга обвинили по статье 156 УК РФ – неисполнение служебных обязанностей по воспитанию несовершеннолетнего, соединенное с жестоким обращением. Вменили нам один эпизод из тех многочисленных, что были в СМИ опубличены, – привязывание мальчика к кровати.
– На момент, когда вы получили на руки обвинительное заключение, что вам было известно об этих фотографиях?
– То же, что и всем людям, которые видели ситуацию в интернате изнутри. Я полагаю, что да, такие эпизоды имели место. И это не от какой-то там жестокости или непрофессионализма. Это просто от недостатка штатных единиц. От огромного количества обязанностей, которые делегировались персоналу. Младший медперсонал оставался с ребятами один на один – двадцать человек и куча обязанностей. Ни одному человеку это не под силу, если он не Супермэн.
– Насколько нам известно, главной гипотезой обвинения был ваш конфликт с директором учреждения. Якобы вы были на ножах и, чтобы его сместить, решили дискредитировать интернат, и сами сделали эти снимки. Что можете по этому поводу сказать?
– Конфликт – это когда лоббируют личные интересы. Я не рассматриваю лоббирование интересов воспитанников как конфликт. Это обсуждение рабочего процесса.
– А можете пример привести таких конфликтных ситуаций с директором Скользневым? Как это выглядело?
– Основная ситуация, которая описывается, как конфликтная, но на самом деле таковой не является, – это выступление моего мужа на собрании педагогического коллектива. На собрании Скользнев сказал, что случаи травматизма среди ребят участились, и что отвечать за это должны воспитатели. На что муж ответил: "Вы извините, когда ты ведешь на прогулку 20 человек, и двое из них падают одновременно, ты физически можешь подбежать только к одному. Соответственно, остальные получат травмы. Группы слишком многочисленные и, если ребенок упал, ты даже за помощью сходить не можешь, потому, что ты один.
В штатном расписании нужна такая единица, как помощник воспитателя. Чтобы был человек на подхвате. И воспитатель все-таки выполнял воспитательную функцию, а не надзирательную.
Вот и весь конфликт.
– А почему все-таки могли предположить, что это борьба за власть? Вы чем-то выделялись в коллективе?
– Выделялись своим альтруизмом и неуемной энергией. Посмотрев на опыт других регионов, мы хотели сделать Бутурлиновский интернат более открытым, наладить взаимодействие с другими организациями, приглашать волонтеров.
Важно, чтобы в жизни каждого ребенка из интерната появился значимый взрослый. Который взаимодействует только с тобой. Ведь у нас у всех есть друзья, приятели – у ребят этого нет. Они просто какая-то общая группа. Вот из этой группы нужно было вычленить каждого, как личность. Для этого мы с мужем многое делали. Муж на протяжении пяти лет совместно с физкультурно-оздоровительным комплексом проводил для ребят футбольные матчи. Тренировал их, учил элементам футбольного фристайла, приглашал байкеров поиграть с детьми. Они подружились, и это превратилось в традицию. Он также учил ребят игре в шашки и шахматы. Однажды мы привели детей на районный чемпионат, где нам сразу предложили просто так грамоты выдать, чтобы дети порадовались. Но ребята сами, своими силами заняли призовые места.
Я со своей стороны пыталась расширять контакты интерната с другими организациями. Договорилась с кафедрой психологии ВГУ о взаимодействии, чтобы студенты приезжали, реализовывали себя на практике, делились с воспитателями своими знаниями. Это все было бы полезно. Еще из Томского университета к нам приезжала одна девочка (остальных просто не пустили).
Вот эти все активности, наверное, могли принять за стремление забраться повыше, занять чье-то место.
– Возвращаясь к юридическим тяжбам, как проходило следствие? Не давили на вас?
– На следствии у нас не было возможности реализовать в досудебном порядке свое право на защиту. Потому что, когда ты уже получаешь обвинительное заключение, дело идет в суд, и ты - обвиняемый. А мы должны были пройти стадии свидетелей, подозреваемых. Когда в досудебном порядке можно доказать свою непричастность к преступлению. У нас такого права не было.
– Как суд прошел?
– Я всегда наивно полагала, что единственная задача суда – установить истину. В нашем судебном разбирательстве я этого не заметила.
Начну с того, что вообще все эпизоды, кроме одного, по которому судили нас, были признаны законными на основании показаний эксперта Дмитренкова. Дмитренков возглавляет методический отдел Липецкого психоневрологического диспансера. Для тех, кому непонятно, что не так, поясню. Диспансер относится к подведомству Минздрава, а эксперты у нас должны были быть из области социальной защиты. Потому что детские дома-интернаты относятся к ведомству соцзащиты.
Ни одного эксперта, которые бы подтвердили или опровергли показания Дмитренкова, нет. Хотя деятельность всех интернатов в нашей стране регламентируется Законом о психиатрической помощи. В законе прописано, что в учреждениях социальной защиты фиксировать людей можно только в тех случаях, когда производится недобровольная госпитализация, либо это назначено врачом-психиатром, чего в нашем случае не было. Также нет у нас и журнала фиксации, который при подобных случаях ведется медиками. То есть абсолютно все эпизоды с привязыванием детей на самом деле незаконны. Но следствие прекращает 117-ю статью об истязании в отношении неустановленного круга лиц и продолжает уже 156-ю (неисполнение обязанностей по воспитанию несовершеннолетнего) в отношении нас, не возбуждая его с нуля. Мы считаем, что это серьезные процессуальные нарушения.
На суде с нашей стороны было заявлено ходатайство о том, чтобы выслушать позицию лучших в стране экспертов в области социальной защиты. Приехать и выступить готовы были Мария Островская (член Координационного совета по делам детей-инвалидов при Общественной палате РФ) и Анна Битова (член Совета при Правительстве РФ по вопросам попечительства в социальной сфере). Но суд ходатайство отклонил. Единственный эксперт Дмитренков позже признал незаконность всех эпизодов фиксации, но это почему-то осталось незамеченным.
– В итоге из всех фотографий выделили одну, по которой судили вас, я правильно понимаю?
– Да, все остальное было признано законным.
Ключевым свидетелем по нашему делу является недееспособный воспитанник интерната. Он судом признан недееспособным, но его показания взяты за основу нашего обвинительного приговора. По закону такие показания могут носить только информационный характер, если я верно поняла его трактовку.
– А что у следствия на вас было? Все равно же обвинения должны на чем-то строится.
– На показаниях мальчика Дениса (имя изменено), который якобы видел, как мы привязывали воспитанника к кровати. К сожалению, сам пострадавший ребенок невербальный, он не разговаривает. А Денис рассказал, что видел, как мы привязывали его и даже участвовал в этом.
Его показания опровергаются остальными свидетелями обвинения из числа сотрудников интерната, которые в феврале 2023 на первых допросах говорили «Да, это, наверное, Лазневы, больше некому». А на суде сказали, что лично не видели этого, то есть полностью опровергли свои февральские показания.
– Как думаете, откуда такая перемена?
– Может, в начале давили со стороны руководства, может, сами боялись потерять работу. Но на суде они уже были больше похожи на свидетелей защиты. Говорили правду.
Мы также настаивали на повторном допросе ключевого свидетеля – недееспособного мальчика, чтобы подробнее выяснить, что он помнит. Он рассказал, что помнит сам факт, что мы что-то там делали, но без подробностей, которые есть у любого действия. Я так полагаю, когда люди его готовили, они просто не понимали, какие вопросы мы можем задать.
Он не ответил, какие санитарки с нами вместе работали, чтобы хотя бы их допросить. Санитарки и воспитатели – они же как одно целое в отсеке. Он не помнил, что было до и что было после. Говорил о том, что сама фиксация длилась 10-15 минут, хотя ему в силу его особенностей недоступны такие понятия, как время. Он не ориентируется во времени. Не может даже сказать, что больше – десять или сорок? Потому что прямой и обратный счет ему тоже недоступен.
– А санитарки, которые могли с вами работать, следствием опрашивались в итоге?
– Некоторые да. Вообще, большая часть сотрудников интерната опрашивалась.
– Ну те, которые были из вашей команды?
– Они были разные каждую смену. Опять же, следствию ничего не препятствовало во время расследования взять документы и посмотреть, где мы работали, когда и с кем, чтобы говорить об этом предметно. Но они не заморачивались.
– То есть, никого не пробовали там колоть?
– Как ты расколешь, если нет этого факта?
– Никаких очных ставок и прочего подобного?
– О, мы настаивали на очных ставках. Нам было отказано.
– Как-то объясняли причину отказа?
– Основной аргумент – все и так понятно, а у нас сроки, нам нужно сдавать это дело.
– И каков итог? К чему вас приговорили?
– 90 и 100 тысяч штрафа мне и мужу. От штрафов мы освобождены по причине истечения срока давности.
Нам еще в суде неоднократно предлагали прекратить дело по истечению срока давности, но нас это не устраивает. Это нереабилитирующее обстоятельство. А мы не виноваты. Согласиться закончить дело вот так – это значит признать факт вины. И создать опасный прецедент, который подскажет остальным, что не стоит бороться за правду.
– С другой стороны, и наоборот, на вашем примере могут увидеть, что никакого жесткого наказания нет. Можно выносить «сор из избы». Если бы захотели прям запугать, могли бы и срок «прикрутить».
– По данной статье не предполагается срока.
– Другую бы нашли.
– Ну да, был бы человек. С этих слов в прениях начинал выступление мой муж.
– Я имею в виду, если стояла бы цель вас запугать, вроде, могли бы и жестче обойтись.
– Наверное, на момент появления этих публикаций цель стояла иная – доказать, что в интернате большой проблемы попросту нет. А есть люди, которые искусственно создают проблему сами. Вот такие негодяи.
Но бороться как раз надо не с отдельными людьми, которые хотели систему сделать лучше. По-хорошему надо было признать, что что-то идет не так. Сказать, да, у нас не хватает штатных единиц. Привлечь к решению этой проблемы неравнодушных людей, волонтеров.
– Тогда кому-то пришлось бы ответственность взять.
– Да, тогда кому-то пришлось бы взять ответственность. В том-то и дело.
Хочу отметить, что подобные проблемы после публикации в «Блокноте» обнажились во многих интернатах. Например, в десятом психоневрологическом интернате Санкт-Петербурга. Там несколько воспитанников умерли от истощения. Потом был Арзамасский детский дом-интернат, в котором голые воспитанники лежали на полу в туалете и, когда это вскрылось, там сменили руководство.
К счастью, эти проблемы начали озвучиваться и привлекать внимание общественности. Если о проблеме не знают – то не будет и ее решения. А так, может, начнут люди бояться проверок и опубличивания и перестанут делать такие вещи.
– А каковы итоги этой истории для нашего, Бутурлиновского интерната? Что изменилось?
– Несмотря на то, что нам пришлось претерпеть ряд дискомфортных, скажем так, эпизодов, в интернате многое изменилось в лучшую сторону. Например, увеличилось штатное расписание, что позволит воспитателям заниматься воспитанием, а не надзором.
То, за что мы и боролись, работая в интернате.
– Как бы вы оценили итоги этой истории для себя?
– Кроме потраченных нервов, эта история больше ничем не повлияла на нашу жизнь в негативном плане. Зато мы узнали столько прекрасных людей, которые бросились оказывать поддержку, что уже и не страшно.
Не страшно бороться за правду. Не страшно стремиться менять жизнь к лучшему