Я — Вика.

Иногда ко мне приходят не только с котами и собаками, но и с тишиной в телефоне. Тишина — страшная штука: она тонкая, как волос, а режет глубже ножа. В тот вечер в приёмной пахло мокрой шерстью и яблочным шампунем, когда в дверях возникла женщина в простом пуховике и с глазами, которые, кажется, всю дорогу сюда бежали быстрее неё.
— Я на минуту, — сказала она, хотя мы обе знали, что это не про «минуту». — Я не к врачу. Я… к вам. Вы — Вика?
— Я, — кивнула я. — Проходите. Чай?
— Спасибо, — сказала она и крепко обхватила кружку, как поручень в метро, когда тормозит.
Её звали Оля. Ей было сорок с небольшим, лицо из тех, которые в очереди уступают место без просьбы. На мизинце — нитка вместо кольца, которая говорит больше любого золота: «мы ещё не доросли до драгоценностей, но уже держимся».
— Телефон моей дочери каждую ночь отвечает одной фразой, — сказала Оля и тихо добавила: — «Мама, всё хорошо». И всегда — в 21:03.
Я молчала, потому что иногда правильный вопрос сам выходит из тишины.
— Я понимаю, — продолжила она, — звучит смешно. Ребёнок отвечает, в чём проблема? Но… — она посмотрела в кружку, — у нас не смешно. Я спрашиваю, где она. Она пишет «мама, всё хорошо» — и исчезает до утра. Я на работе — смены, торговый зал, ноги — как две чужие палки. Дома — уроки у сына, кастрюли, тетрадки. Она — подросток, девятый класс. И вдруг эти сообщения — как батарейка: один процент, мигает. И каждый раз — в одно и то же время. Девять ноль три. Ровно. Я проверяла.
— Сколько это длится? — спросила я.
— Три недели, — ответила Оля. — Первый раз я не заметила. Второй — подумала, совпало. На третий — мне стало холодно. Я ей позвонила — недоступна. Утром приходит, я спрашиваю: «Где была?» Она — «у Ани, репетитор по алгебре». Я звоню Аниной маме: «Да, была. Но… до восьми». А в девять ноль три — «мама, всё хорошо».
Наш клиничный кот Барсик, успевший за это время подслушать половину чужой жизни, взобрался на подоконник и посмотрел на Олю так, будто у него есть карман с нужным ответом.
— Вы верите, что «всё хорошо»? — спросила я.
— Хотела бы, — сказала Оля честно. — Но у меня внутри — как пустая банка, в которую кто-то ногтем царапает. Я знаю, как звучит беда. У меня муж ушёл, когда сын не ходил ещё. Знаю, как мужчины называют «друзей», которые приходят поздно. Я не хочу повторов. И я не хочу играть в полицию. Я хочу понять, что происходит, до того, как оно меня догонит.
Мне нравятся такие «хочу». В них есть воздух. Вода тоже пригодится — я поставила чайник ещё раз.
— Давайте по порядку, — сказала я. — Ваша дочь… как зовут?
— Лиза, — Оля смягчилась. — Лиза как кошка: гордая, важная, но ночью приходит и ложится в ноги. Ей пятнадцать. Рисует. Очень. Мечтает в художественный колледж, а я считаю монеты на маршрутку и делаю вид, что мечты — это расходная статья.
— Вы ей говорили, что боитесь? — спросила я.
— Я говорила «куда ты ходишь?» — вздохнула Оля. — А надо было, наверное, «я боюсь».
Мы решили, что начнём с простого: факты. Фронтальная атака «с кем ты была» редко приводит к миру. Я предложила: «Запишите днём голосовое. Без претензий. Скажите правду — что вас трясёт от этой фразы». Оля кивнула — как студент, который согласился на эксперимент.
На следующий день она пришла снова. Барсик вышел навстречу, как дежурный по признаниям.
— Я записала, — сказала Оля. — Как вы сказали. «Лиз, я не умею красиво, но я боюсь, когда вижу “мама, всё хорошо” в одно и то же время. Я ночами думаю, что ты попала в беду и у тебя только одна возможность. Скажи мне правду. Я выдержу». Отправила днём. Она прочитала — молчание. В восемь сорок пять позвонила сама: «Ма, я скоро». В девять ноль три пришло сообщение «мама, всё хорошо». И я… — Оля улыбнулась так, что улыбка её не согрела, — я сидела и считала до ста.
— Когда она пришла? — спросила я.
— В половине десятого. Щёки красные, как после мороза. Сняла кеды, подвесила куртку, прошла на кухню. Я молчала, кивнула на суп. Она сказала: «Сейчас». И вдруг положила на стол… — Оля достала из сумки аккуратно сложенный белый пакет. — Вот это.
В пакете лежал бледно-розовый блокнот с золотым тиснением «мама». Рядом — набор кистей и скетчбук «А3, плотная бумага». На чеке — сумма, от которой у меня бы заболело под ложечкой.
— «Это тебе», — сказала Лиза и пошла в комнату, будто у неё огонь на пятках. Я стояла с этим блокнотом, как с живым. Хотела побежать, сказать — «дура, зачем, где взяла?» — а потом… пошла за ней тихо. Она сидела на полу, расстёгивала рюкзак. Я спросила: «Где ты берёшь деньги?» Она: «Работаю». Сказала так просто, что я почувствовала себя маленькой. «Где?» — спросила. Молчит. «Лиз, — говорю, — я не ругаться. Я боюсь». И она вдруг подняла на меня глаза — мои же глаза, только молодые — и сказала: «Ма, я никому не дам тебя жалеть. Я просто… не хочу, чтобы ты вечно говорила “потом”. Я буду поступать. Мне нужны кисти. И тебе — блокнот. Ты всё записываешь на чеки». И мне стало очень стыдно и очень гордо одновременно. Понимаете?
Да. Очень. Родительство — это когда тебя одновременно поднимают на носилки и ставят на колени.
— Где она работает? — я всё-таки спросила.
— Сначала я подумала — что-нибудь дурное, — призналась Оля. — Потом — что-то серьёзное. Она сказала: «Ма, не драматизируй. Я мою полы в студии танцев. И ещё — раскладываю конструкторы в магазине, когда закрываются. И иногда — помогаю одному дедушке печатать на компьютере. Он по объявлению писал, я откликнулась». Я спросила: «Почему девять ноль три?» Она покраснела: «Там у нас так… В магазине директор вредный: “Чтобы охрана видела, что вы здесь — каждый отправляет родителю “я окей” ровно в девять”. А в студии — тоже правило. Чтобы девочки не задерживались, их ребенок отправляет смс. А у дедушки — другой подъезд, там темно. Так я привыкла». И вот так у меня в голове за три минуты сложились все куски чужого пазла.
— Она сама устроилась? — уточнила я.
— Да. Через интернет, через объявления. Я всё пропустила — работала. Она всё оформила по-своему — маленькая взрослость. И знаете… — Оля улыбнулась тем самым смехом, который приглушают в библиотеке, — а я потом плакала. Не при ней. В ванной. Потому что мне одновременно хотелось её наказать и усыпать её подушки конфетти.
Я кивала. Поняла. В эти моменты нам нужен ремень… который мы оставляем на вешалке и достаём обнималки.
— Мы договорились, — продолжила Оля, — что я знаю адреса всех мест. Что она пишет не шаблон «всё хорошо», а «я выхожу», «я в такси», «я у дедушки, всё норм». Что по пятницам я хожу вместе с ней — знакомлюсь. Она сделала лицо «фу, мама», а потом засмеялась. И ещё… — Оля достала из кармана маленький ключик. — Это ключ от студии. «Если что — зайдёшь», — сказала Лиза. И я подумала: у доверия иногда железный вкус.
Через пару дней Оля позвала меня «вместе». Я не всегда соглашаюсь на вылазки, но тут захотелось до точки. Мы пришли в танцевальную студию в полдевятого. В коридоре пахло тальком и чужим трудом. Девочки смеялись, стягивая колготки, шпильки бренчали, как тонкий дождь. Лиза быстро развела по местам швабры, ведро, тряпку — с достоинством человека, у которого есть план. Владелица студии, хрупкая женщина с удивительно строгими глазами, подошла, поздоровалась, сказала: «Спасибо, что вы пришли. Она у нас хорошая. Я ей плачу по-скромному, но и требую по-строго». И добавила: «Я тоже росла без излишков». И я вдруг захотела обнять мир — за то, что иногда он складывается в сочувствие без соплей.
Потом мы зашли к «дедушке». Квартира на первом этаже, окна в куст сирени, внутри — лампа с абажуром и стопки писем на столе. Дедушка — тот, что из старых добрых книг: в клетчатом жилете, с аккуратно подстриженными усами, говорит «моя дорогая Оля, вы — редкость», хотя мы знакомы десять минут. Он показал нам распечатанные мемуары — «для внуков, чтоб не потерялось». Лиза печатает, он рассказывает. Платит ей честно: конфетами и деньгами. «Девочка должна знать цену часу», — говорит он и так серьёзно на меня смотрит, будто я министр труда.
Последним пунктом был магазин. Там пахло картоном и кофе из аппарата. Менеджер, тётка с голосом локомотива и добрым ртом, объяснила: «Прокидывает коробки, сортирует мелкие детали, руки у неё умные — не ворует. А смски — да, мы заставляем. Потому что мир — не сахар. Пусть родитель знает». Я не спорила. Бывают правила, которые греют.
— Лиза, — сказала я, когда мы шли домой под фонарями, — почему ты мне сразу не сказала?
Она пожала плечами.
— Потому что ты устанешь и скажешь «потом». Я не хотела «потом». И ещё… — она замялась, — я не хочу, чтобы меня жалели. Я не бедная. Я работающая.
В этот момент я одновременно хотела плакать и стоять смирно. Шьёт жизнь — грубыми нитками, но иногда попадает в рисунок.
Мы с Олей составили «малый семейный договор». Без печатей, но с честными «да» и «нет».
Оля знает, где Лиза и с кем. Адрес, телефоны, контакты взрослых.
После 21:00 никаких новых «подработок», кроме дедушки (и то — не позже десяти и на такси домой).
Смс — не «мама, всё хорошо», а живые фразы: «выхожу», «еду», «дома». Лучше — голосовое. Чтобы слышать дыхание.
Два вечера в неделю — свободные от подработок. Рисование. Сон. Пирог. Просто «быть».
Купим кисти и бумагу вместе. Потому что «вместе» — сильнее, чем «сама».
Оля подписала ручкой, Лиза — фломастером, я — котом Барсиком (лапой, не шучу; он обмакнул коготь в штемпельную подушку, пока никто не видел). Получилось смешно и правильно.
Через неделю Оля прислала мне фотографию: на кухонном столе — большой ватман, на нём — зародыш города: узкие улочки, высокие окна, кошка на подоконнике. В одной из линий — тонкая девочка с рюкзаком и женщина в магазине, у обеих одинаковые носы. Подпись: «Пятница без смены». Я улыбнулась, как улыбаются на чужую удачу — без зависти, с облегчением.
Иногда мы ищем беду, потому что боимся проморгать. Иногда она приходит. А иногда — нет. Есть девять ноль три — ровно. Есть шаблонное «мама, всё хорошо». И есть реальная жизнь, в которой подросток пытается быть взрослым, не имея инструкции. В ней мы, взрослые, часто путаем контроль и заботу, страх и любовь. Мы ругаем за «самовольство», а надо — научить давать координаты. Мы видим «секрет», а это — работа. Или стыд. Или подарок — розовый блокнот с золотом. Иногда всё сразу.
Я не святой человек. Я тоже хотела бы, чтобы мир закрывался на ночь и выдавал родителям ключ. Но у мира другая система безопасности. Поэтому лучшее, что у нас есть, — это «договор». И «я боюсь». И — «я иду с тобой».
Оля теперь иногда пишет мне ночью «мы дома», а утром — «я выспалась». Лиза сдала первые пробы в колледж: ей поставили «потенциал высокий» и одну «замечание: нужно больше бумаги». Бумагу мы купили вместе, не на акции, а нормальную — толстую, чтобы мазки не просвечивали. И я подумала, что в этой истории меня больше всего трогает не ответственность ребёнка, а взросление матери. Оно звучит тише, чем аплодисменты: «я устала, я боюсь, я выбираю говорить».
А девять ноль три… мы решили оставить его как семейную шутку. В это время Оля иногда пишет дочери сама: «Слышишь? Всё хорошо». И Лиза отвечает — не по правилу, а потому что хочет: «Да, ма. Я рядом. Смотри, какой нос у нашей кошки получился». И присылает фото — их кошка, с косой полоской на морде, похожей на молнию. Я смеюсь и отправляю Барсика в ответ — у него по всем вопросам позиция лишь одна: «если есть колени — там моё место».
Если вдруг ваш телефон тоже отвечает за ребёнка ровно в одно и то же время, остановитесь. Не бейте тревогу палкой. Сначала спросите прямо и очень нежно: «чего я боюсь?» Скажите это ему. И вы удивитесь, как часто в ответ открывается дверь — не в страшную ночь, а в обычную комнату, где подросток моет полы, чтобы купить кисти, и по дороге домой шлёт «мам, я еду». А вы — наконец-то спите. Не как камень, как человек.
Автор: Вика Белавина
#рассказы