Здесь, в Борках, время течет иначе. Не бежит — сочится, как смола по стволу старой ели. Год за годом, одно и то же. Лето сменяет зиму, люди рождаются, стареют, умирают. А Лес стоит. Он был до нас, он будет и после. Мы живем на его краю, в его тени, по его негласным правилам.

Меня зовут Илья. Я вернулся в Борки год назад. Не по своей воле. Город сломал меня — авария, долгая больница, хромота, которая поставила крест на моей работе сварщика. Вернулся в пустой дедовский дом, где пахнет пылью и забытыми жизнями. Я здесь чужой. Человек со шрамами снаружи и внутри, которого деревня приняла молча, настороженно, как принимают затяжную болезнь.

Я почти ни с кем не общаюсь. Зачем? Слова здесь — товар дефицитный. Люди здороваются кивком, смотрят в землю. У каждого свои тайны, свои болячки, своя тишина. Я чиню дом, колю дрова, хожу в лес за грибами и ягодами — не потому, что люблю это, а чтобы чем-то занять руки и голову.

Лес здесь особенный. Густой, сумрачный. Даже в полдень под его кронами царит полумрак. Но есть в нем одно место, куда не ходят даже самые отчаянные грибники. Старая Поляна. А посреди поляны — Дерево.

Его зовут Слушатель. Огромный, древний вяз, раскинувший узловатые ветви, как руки прокаженного. Кора у него гладкая, почти чёрная, неестественно гладкая для такого старика. И листья… листья шелестят даже в полный штиль. Старики говорят, Дерево слушает. Всё слушает. Каждый вздох, каждое слово, сказанное рядом. А ночью… ночью оно шепчет. Отдаёт услышанное. Но не так, как было. А смешивая голоса, искажая слова, выворачивая смысл наизнанку. Говорят, кто послушает его шёпот, тот умом тронется. Сойдёт с тихого, как здесь говорят.

Я не верил. Вернее, не хотел верить. Я человек прагматичный. Но к Дереву не ходил. От греха подальше. Зачем искушать судьбу, когда она и так тебя не балует?

Всё изменилось месяц назад. Пропала Маша. Дочка соседки, тёти Вали. Тихая, светлая девушка, местная учительница. Ушла в лес за травами — она знала каждую тропинку — и не вернулась. Искали всем миром. Прочёсывали лес неделю. Пусто. Словно растворилась.

Тётя Валя почернела от горя. Перестала выходить из дома. А я… я не мог найти себе места. Маша была… как лучик света в этой серой хмари. Она единственная говорила со мной просто так, не из жалости. Спрашивала про город, про книги, улыбалась. Её исчезновение снова вскрыло мою собственную рану, мою собственную потерю — потерю нормальной жизни.

Я начал думать о Дереве.

Что, если оно слышало? Что, если оно знает? Может, Маша проходила мимо? Может, она была не одна? Может, её последние слова, пусть искажённые, пусть смешанные с чужими, — дадут хоть какую-то зацепку? Хоть какое-то понимание?

Это была безумная мысль. Опасная. Я знал легенды. Знал, чем рискую. Но мысль эта, раз поселившись в голове, начала грызть меня изнутри, как червь. Неизвестность была страшнее любого шёпота.

Однажды ночью я не выдержал. Дождался, когда деревня уснёт. Взял старый керосиновый фонарь, топор — не для защиты, а для смелости — и пошёл.

Лес ночью другой. Живой. Он дышит, шевелится, смотрит на тебя тысячами невидимых глаз. Я шёл знакомой тропой, но она казалась чужой, враждебной. Тишина давила так, что хотелось кричать, но я сдерживался. Я помнил — Дерево слушает.

Старая Поляна встретила меня лунным светом и мертвенной тишиной. Дерево стояло в центре, огромное, чёрное, как дыра в ткани реальности. Вокруг него не росла трава — только голая, утрамбованная земля. Я подошёл ближе. Воздух здесь был плотным, тяжёлым, пахло сырой землёй и… страхом.

Я сел на землю под его ветвями, прислонившись спиной к гладкому, холодному стволу. Поставил фонарь рядом. И стал ждать.

Сначала не было ничего. Только обычные ночные звуки леса — уханье совы, треск сухой ветки, далёкий вой волка. Я сидел, напряжённо вслушиваясь, и чувствовал себя идиотом. Что я здесь делаю? Чего жду?

А потом началось.

Тихий, едва различимый шёпот. Он шёл не снаружи. Он рождался прямо в голове. Сначала — неразборчивый гул, как помехи в старом радиоприёмнике. Потом из этого гула начали выплывать обрывки фраз.

«…опять двойка, негодник…» — проскрипел старческий голос.
«…люблю тебя, слышишь?..» — прошелестел девичий смех.
«…цены-то, цены-то опять подняли…» — заворчал кто-то басом.
«…не ходи туда, Машенька, не ходи…»

Последняя фраза ударила под дых. Это был голос тёти Вали. Я впился пальцами в землю.

Шёпот становился громче, настойчивее. Голоса смешивались, накладывались друг на друга, искажались. Детский плач переплетался с пьяной руганью. Признание в любви тонуло в злобном шипении. Смех превращался в рыдания. Это был хор. Хор всех секретов, всех страхов, всей боли и радости, что слышало это Дерево за сотни лет. Хор самой жизни, вывернутой наизнанку.

Я пытался вычленить голос Маши. Её слова. Но они тонули в этом безумном потоке. Я слышал обрывки её разговоров с учениками, её смех, её тихие песни, которые она напевала, идя по лесу. Но ничего о том дне. Ничего о том, что случилось.

Я сидел там до рассвета. Голова гудела, как колокол. Я был разбит, опустошён. Дерево не дало мне ответа. Оно лишь окунуло меня в грязный поток чужих жизней, оставив на душе липкий, тошнотворный осадок.

Я вернулся домой, шатаясь, как пьяный. Завалился спать. И мне приснился сон. Вернее, не сон. Я снова слышал шёпот Дерева. Но теперь он был другим. Чистым. Ясным. Я слышал разговор. Двух людей. Мужчины и женщины. Они говорили тихо, но я разбирал каждое слово. Они говорили о любви. О тайной любви. О страхе быть раскрытыми. О побеге.

Я проснулся в холодном поту. Я знал эти голоса. Один принадлежал Маше. А второй… второй принадлежал Степану. Нашему леснику. Женатому человеку с тремя детьми. Тихому, незаметному мужику, от которого никто бы не ожидал… такого.

Я не хотел в это верить. Но шёпот Дерева не лгал. Он лишь искажал. А этот сон… он был слишком реальным.

Я пошёл к Степану. Он жил на другом конце деревни. Я застал его во дворе — он рубил дрова. Спокойно, методично. Я посмотрел на него. На его обычное, ничем не примечательное лицо. И спросил прямо:
— Где Маша?

Он замер с поднятым топором. Медленно опустил его. Посмотрел на меня. В его глазах не было ни страха, ни вины. Только глухая, бесконечная усталость.
— Уехала она, Илья, — сказал он тихо.
— Куда?
— Не знаю. Далеко. Просила никому не говорить. Хотела начать новую жизнь. Здесь ей… тесно было. Как и твоей Лене когда-то.

Лена. Моя жена. Которая ушла от меня пять лет назад, оставив записку «Прости, я так больше не могу». Я думал, она ушла от меня. А она ушла от Борков. От этой серой, вязкой тишины. Как и Маша.

— Почему ты мне не сказал? — спросил я, чувствуя, как внутри что-то ломается.
— А что бы это изменило? — он пожал плечами. — Её матери легче думать, что Маша пропала, чем знать, что она её бросила. А тебе… тебе зачем эта правда? Тебе и своей боли хватает.

Я стоял и смотрел на него. На этот тихий, спокойный лес, который только что рухнул в моей голове. Маша не пропала. Она сбежала. А я… я чуть не сошёл с ума, слушая шёпот Дерева, ища ответ там, где его не было.

Я вернулся домой. Сел за стол. Достал свои резцы, кусок дерева. Я не знал, что делать с этой правдой. С этой болью — новой, другой, не менее горькой.

Я не мог винить Машу. Не мог винить Степана. Не мог винить даже Дерево. Оно просто отражало то, что есть. Уродливую, неудобную правду, которую мы так старательно прячем друг от друга и от самих себя.

Я понял, что Дерево сводит с ума не самим шёпотом. Оно сводит с ума знанием. Знанием всех трещин, всей гнили, что скрывается за фасадом тихой деревенской жизни. Оно показывает тебе изнанку. И жить с этим знанием — почти невозможно.

Но я должен был. Ради себя. Ради Лены, которую я, может быть, так и не понял. Ради Маши, которая нашла в себе силы уйти.

Я взял резец. И начал вырезать. Не лицо. Не фигуру. Я вырезал шёпот. Вихри, спирали, переплетения линий. Я вырезал тот хаос, что слышал под Деревом. Я превращал его из звука в форму. Из безумия — в узор.

Я резал долго. Несколько дней. Когда закончил, передо мной лежала шкатулка. Обычная деревянная шкатулка, но вся покрытая сложной, тревожной резьбой. Я открыл её. Внутри было пусто.

Я отнёс её в лес. Не к Дереву. А в другое место. В старую, заброшенную часовню на холме. Я поставил шкатулку на пыльный подоконник. Пусть шёпот останется здесь. Под сводами, которые помнят и другие слова.

Я вернулся домой. Тишина больше не давила. Она была просто тишиной. Я знал секреты Борков. Знал про Степана и Машу. Знал про Ивана, который ворует дрова. Знал про жену лавочника. Я слышал их под Деревом. Но теперь это знание не жгло меня. Оно было просто… фактом. Частью жизни. Такой же, как трещины на старом дереве или ржавчина на гвоздях.

Я выжил. Я не сошёл с ума.

Я живу в Борках. Я всё так же чиню дома, режу дерево. Я здороваюсь с соседями, иногда даже перекидываюсь парой слов. Я знаю их тайны, а они не знают, что я знаю. Это мой крест. Моя ноша.

К Дереву я больше не хожу. Мне там нечего искать. Все ответы, какими бы горькими они ни были, я нашёл. Не в шёпоте листьев. А в себе.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник