29

Высотка светло-жёлтого кирпича не удивляла и не восхищала, как прежде в юности. Просто нелепое строение, одиноко торчащее над окрестными пятиэтажками, словно оттопыренный средний палец из кулака.

Сколько просидел за столом, Денис не помнил. Но, наверное, долго: тусклый солнечный диск уже клонился к горизонту. Отчаяние, охватившее его после ухода Юрая, мало-помалу отступило, сменившись равнодушием. Встав, Денис собрал развалившиеся листы дневника, свернул его и, сунув в карман, пошёл прочь из посёлка.

Под бетонным козырьком крыльца он выкурил последнюю сигарету, рывком распахнул дверь и вступил в вязкую духоту подъезда.

Денис шагал по пыльным пролётам многоэтажки. Нетерпение, сменившее безразличие, толкало в спину, заставляя не идти — бежать. Наконец, он получит ответы на все свои бесконечные почему. По крайней мере, он на это надеялся.

Вверх.

Быстрее, быстрее, быстрее…

Шаг, другой, ещё один…

Первый этаж, третий, пятый…

Воспоминание нагнало его на площадке последнего этажа, в одном лестничном пролёте от чердачной двери. Нагнало и накрыло с головой.

30

— Аккуратней, голову пригни, ступеньки, осторожно, вот, выходи.

Моё лицо, словно котёнка, нежно погладили тёплые пальцы предвечернего солнца, а волосы взъерошила ласковая прохладная ладонь весеннего ветерка.

— Давай, три шага, стоп. Открывай глаза.

Я открыл. Восхищённо выдохнул и шагнул на широкий, чуть ниже колена, парапет, опоясывающий крышу. Рукой я чувствовал гладкое тёплое плечо Зоси, вставшей рядом со мной. Вид с высоты был восхитительный. Коробки пятиэтажек, узкая лента реки, голубое блюдце озера, зелёная губка леса за золотистой простынёй пшеничного поля. Я и не знал, что наш город, если смотреть сверху, такой красивый.

Притянув Зосю к себе, я прижался к пахнущим мандаринкой губам — по дороге она съела мороженое — и, скользнув ладонями по узкой спине, обхватил и сжал ягодицы.

Зося провернулась в моих руках, на миг прижалась спиной к моей груди, повернула голову, мазнув щекой по моему носу, и чуть слышно выдохнула.

— Держи меня, Лео.

Раскинув руки, словно обнимала небо, или пустоту под нашими ногами, она оттолкнулась и…

Моё сердце сжалось в точку и ухнуло куда-то вниз. Я сжал пальцы на скользком шёлке платья, на миг показалось — не удержу, выроню, и она птицей с перебитым крылом рухнет на кусты жимолости, растущие вдоль дома, проломит их и…

Я удержал, не знаю как, но удержал. Замер на миг в шатком равновесии и шагнул назад. Нога провалилась в пустоту, и мы упали на шершавый рубероид, застилавший крышу. Локоть прострелила острая молния, пронзившая тело до самого затылка, где разлилась тупой болью. Зося хохотала, лёжа на мне. Дико, страшно, взахлёб.

— Удержал… Ты… Меня… Удержал…

Я глотал пересохшим ртом воздух, а она смеялась. Плакала и смеялась.

Наконец, пустота в груди рассосалась, и я смог выдохнуть:

— Ты сдурела? Зачем ты это сделала? А если бы не удержал?

Зося повернулась ко мне лицом. Прижалось своим носом к моему так, что два её горевшие безумием глаза слились в один.

— Но ведь удержал. — Пахнувшее Новым годом дыханье обожгло мои губы. — Удержал!

— Удержал, — беззвучно подтвердил я.

— Так держи меня крепко, Дэня, а то я разобьюсь, я хрупкая…

«Я удержу, я сильный!» — хотелось мне крикнуть, но я промолчал.

31

Не удержал.

Воспоминание бросило в жар, ноги стали ватными тампонами, не способными держать тело. Подавив секундную слабость, он рванул вверх по ступеням и замер, глядя на навесной замок, лежащий на ступнях и приглашающе распахнутую чердачную дверь. Похоже, его ждут. Ну что же, он идёт.

Без колебаний Денис нырнул сначала в полумрак чердачного помещения, а затем и на крышу.

Тусклый солнечный свет резанул по глазам, и он не сразу заметил невысокую фигурку, стоящую у края крыши. Длинный бирюзовый сарафан с открытыми плечами, медного отлива коса – та самая девушка, что Денис мельком видел несколько раз.

— Зося?

Он выпрыгнул на крышу и пошёл к одинокой, замершей на краю фигуре. Она обернулась.

Сердце сбилось с ритма, а после понеслось вскачь. Это была, без сомнения, она – Зося. Совсем не изменившаяся юная девушка, которую он когда-то любил… Люблю?

Все бесконечные «почему» и «зачем» при виде первой, а по сути, единственной любви вылетели из головы. В несколько шагов Денис преодолел разделяющие их расстояние. Но замер в нелепой нерешительности на расстоянии вытянутой руки.

— Ты нашёл меня?

Он кивнул, шепнул одними губами:

— Нашёл, но не удержал, прости.

Зося, обозначив улыбку, качнула головой:

— Это мне стоит извиниться, но по-другому я не смогла.

— Почему?

— Ты прочитал дневник?

— Да.

Свёрнутая в трубку тетрадь упала между ними.

— Тогда ты должен был понять.

— Что понять? Почему вместо того, чтобы прийти всё рассказать и как-то решить проблему, ты взяла и убила себя? Неужели нельзя было пойти со всем этим в милицию?

— Мне никто не поверил бы. Что бы я рассказала? Что почти три года спала со взрослым мужиком? Что он драл меня и в хвост, и в гриву, а мне это нравилось? Что он проводил со мной какие-то обряды, дьявольские ритуалы, от которых я была сама не своя?

— Можно было провести какие-нибудь экспертизы, обследования…

— Какие экспертизы, Дэн? К тому времени у нас год не было никаких контактов. Никаких свидетелей, следов, вообще ничего. Его слово против моего. Кому, как думаешь, поверили бы?

— Воркуете, голубки?

Глубокий насмешливо-уверенный и властный голос сделал подмышки Дениса мокрыми, а вдоль позвоночника проторил ледяные дорожки страх.

Зосино лицо начало стремительно бледнеть, глаза потускнели, а губы стали совсем скорбными. Денис медленно обернулся.

Возле чердачного люка стоял высокий и стройный мужчина, одетый в чёрную элегантную пиджачную пару и чёрные же туфли. Высокий лоб под битыми сединой волосами, мощный с горбинкой нос, тяжёлая челюсть и волевой подбородок.

Вот теперь Денис вспомнил директора. И как тот жал ему руку после победы на олимпиаде, и как говорил приветственные речи на общешкольных праздниках, и даже, как ни странно, пару раз в собственном подъезде. Тот самый Д.Ш. – директор школы.

— Я нашёл вас.

Мужчина, словно желая их обнять, раскинул руки.

— И тебя, моя любимая, — он посмотрел на Зосю, — и тебя, — он перевёл взгляд на Дениса, — укравший мою игрушку.

Медленно преодолевая страх и слабость, Денис развернулся к директору всем телом.

— Вот смотрю на вас и думаю: кого мне вобрать в себя первым. Тебя, — он ткнул длинным шишковатым пальцем в Дениса, — на её глазах. Или… — плоский жёлтый ноготь указал на Зосю, — её на твоих. Кому это причинит большую боль? А?

— Это ты бродишь по ночам и выпиваешь души?

— Ну, если не вдаваться в подробности, то да.

Денис чуть присел, готовый ринуться на… Кого? Директора? Демона?

— Ты же не можешь выходить до наступления темноты.

— Не могу, — согласно кивнул директор, — в истинном своём облике. Но за пятнадцать минут до заката, — он кивнул за спину Дениса, — могу появляться в своём земном обличьи.

Денис мельком глянул назад. Ржавый диск солнца до половины опустился за горизонт. Пятнадцать минут. Это много или мало? Чтобы убежать и спрятаться — достаточно, главное — отвлечь директора, заставить его отойти от входа, чтобы Зося смогла убежать.

— Как ты нас нашёл?

Денис сделал шаг в сторону демона.

— О, мой мальчик, — демон неторопливо двинулся навстречу, — ты думаешь, я просто так отпустил тебя в последнюю нашу встречу?

— Старуха, значит, тоже ты?

Шаг, ещё один, они неумолимо сближались. Ещё чуть-чуть и Зося сможет заскочить в открытый люк.

— Скажем так: она последняя, кого я вобрал. И знаешь, её гнилая душонка пришлась мне по вкусу. Настолько, что я решил примерить её тело, а тут ты. Я расценил это, как знак судьбы, — демон расхохотался, — и, как видишь, не ошибся.

Два, всего два шага между ними. Всё, что надо — сбить его с ног и держать, пока Зося не убежит.

— Зося, беги.

Денис кинулся к заходящемуся хохотом демону.

Его рывок остановила жёсткая, словно дубовая палка, рука. Пальцы впились в горло, сминая кадык и лишая воздуха. Денис захрипел, чувствуя, как острые ногти рвут кожу, и вцепился в запястье, пытаясь разжать душившие его пальцы.

— Стоять! — рявкнул демон, ослабляя давление и давая Денису возможность дышать. — Сбежишь, и я вберу его лишь наполовину. И, он будет летать полупрозрачным облачком в этом сраном городе вечность, без возможности уйти. Не для того я так долго тебя искал, чтобы сейчас отпустить.

— Беги, — захрипел Денис. — Не слушай его, беги.

С трудом он повернул голову. Зося, замерев каменной статуей, так и стояла на парапете.

— Она не убежит.

Демон приблизил своё лицо к самому уху Дениса.

— Я не ошибся. Она сильнее любит, чем ты. Ведь так, моя девочка?

Денис попытался ударить, но демон опять оказался быстрей. Легко, словно играя, он перехватил ударившую руку.

— Ты думаешь, чего она из окна вышла?

— Хотела, чтобы на тебя, тварь, внимание обратили.

Денис попытался плюнуть в лицо демона, но рот был сух, как колодец в пустыне.

— Это правда, но не вся. Она тебя, дурачок, спасала.

Демон рассмеялся.

— Это так? — Денис вновь посмотрел на Зосю.

Помедлив, девушка кивнула.

— Ну, что ты молчишь, любовь моя? Расскажи, мальчику всё.

— Он пообещал тебя убить, если я не вернусь к нему. — Тусклым голосом послушно проговорила девушка.

После этих слов силы, и так тающие апрельским льдом на жарком солнце, совсем покинули Дениса.

— А что сделал ты, малыш? — Демон, склонив голову набок, с интересом наблюдал за Денисом. — Уехал из города и бросился во все тяжкие? Бабы, алкоголь, наркотики. Смотри, девочка моя, — директор повернулся к Зосе, — как он тебя любил.

Солнце, блеснув на прощание лучом, скролось за горизонтом. На миг стало темно, а затем на небе появилась полная луна, и зажглись тусклыми огоньками большие августовские звёзды. С пришедшей темнотой начала меняться внешность директора.

Грязной, серой бахромой опали волосы, череп избороздили глубокие трещины. Вместо носа и ушей теперь зияли провалы с неровными краями. Глаза съёжились и болтались в раздавшихся глазницах сморщенными, печёными яблоками. Лицо покрыли трещины с неровными краями, безгубый рот с широкими пластинами крупных жёлтых зубов стал похож на выгребную яму.

— Всё, детишки. — Голос демона изменился, из глубокого стал глухим и скрипучим, словно несмазанная шестерня старого механизма. — Ваше время кончилось.

В живот Дениса ударила рука. Ударила и погрузилась по самое запястье. Боль — нестерпимая, тянущая и сосущая — заставила Дениса издать хриплый вопль, тут же оборвавшийся под сдавившими горло пальцами. Голову перетянуло тугим невидимым обручем, в висках, стирая окружающие звуки бешеным током крови, забился пульс, а выступившие на глазах слёзы сделали окружающий мир зыбким и нечётким.

Денис ухватился за руку, пробившую его живот. Под его пальцами твёрдая костяная плоть размякла, потекла, на ощупь став, словно кусок воска, забытого на солнце. С трудом он посмотрел вниз: то, что раньше было рукой, стало походить на кусок толстого шланга цвета сырого заветренного мяса. Кусок чужой плоти, соединяющий его живот с плечом демона извращённым подобием пуповины, пульсировал, вздрагивал, извивался голодной змеёй под его пальцами. По нему словно что-то текло, перекачиваясь из Дениса в демона.

Что-то проскрипел демон. Сквозь шум крови в ушах Денис едва расслышал:

— Смотри, девочка, не вздумай отворачиваться. Это тебе наказание за предательство. Смотри, что ждёт тебя, смотри внимательно.

Денис забился в лапах демона. Ярость, огненным клубком вспыхнула в груди и перетекла в голову, сжигая слёзы и размыкая перетянувший лоб обруч. Денис взвыл и ударил прямо в глиняную маску. Раз, другой.

Уцепился за пальцы, сдавившие горло, задёргал ногами, безуспешно пытаясь пнуть хохочущую тварь.

— Давай, бейся, мальчик, бейся, пылай яростью и болью, — заскрипел демон, разжимая на миг хватку, давая сделать вдох, и вновь сжал пальцы. — Чем больше в тебе злости, ненависти, похоти и злобы тем сильнее буду я.

Денис затрепыхался в держащих его руках, забился пойманной рыбой и обмяк.

— Ну что же ты сдался так рано? Где твоя ярость и жажда борьбы. Ну ничего, я помогу тебе. — Пальцы вновь разжались, позволяя дышать. — Знаешь, что я с ней сделаю, прежде чем вобрать в себя? Я буду иметь её и в хвост, и в гриву до тех пор, пока у неё не выпадет матка и не вывалится анус, а потом буду пить её долго-долго.

Слова демона подстегнули Дениса, почти выцветшая ярость вновь наполнилась красками и налила тело силой. Одной рукой он вцепился в сжимающие его горло пальцы, пытаясь их сломать, другой дёргал за противоестественную пуповину, связавшую их.

Рядом что-то кричала Зося, но за безумным хохотом демона Денис не мог разобрать, что именно. Он посмотрел на девушку. Бледная, белее погребального савана, с глазами, полными мольбы и слёз, она уже не кричала, а что-то быстро шептала дрожащими губами.

Сморгнув слёзы, Денис разобрал четыре слова. Поездка. Теплоход. Монастырь. Вспомни.

Что вспомни? Денис застонал. Пульсация в животе усилилась, острые крючья, похожие на рыболовные, тянущие из него — Что? Душу? Жизнь? Сознанье? Смысл? — добрались до головы, вцепились и потянули.

Воспоминания, чувства, эмоции начали тускнеть, делаться прозрачными и истаивать. Пока медленно, словно бы нехотя, но он чувствовал: ещё немного и прошлое станет для него пылью, ничего не значащим прахом – дунь и развеется без остатка.

Денис застонал, сосущая боль, тянущая из него краски жизни, делающая его прозрачным и безразличным, стала почти невозможной. Что он должен вспомнить? С трудом сосредоточившись, Денис разобрал ещё два слова. Монах. Прощение. Вспомнил! Он вспомнил.

32

Поездка на теплоходе с классом. Островок с одиноким скитом и монах. Здоровенный, ещё не старый мужик в латанной-перелатанной, но удивительно чистой рясе. Глаза его — прозрачные, словно талая вода на леднике, полные смиренья и затаённой безбрежной боли. И его слова, которые я тогда не понял, но со смехом вернувшись, пересказал Зосе.

— Прикинь, — говорил я лежавшей на моём плече девушке, — Люська его, такая, спрашивает: «Скажите, пожалуйста, а, правда, что Бог есть Любовь?» А он ей такой: «Нет, Бог есть прощение». А она: «А, в Библии написано, что любовь». Блин, можно подумать, она её читала. А этот мужик, ну, монах, то есть, он там, прикинь, один живёт, если не считать козы и пары кур. Говорит: «Смотрите, — на вы к ней обращается, прикинь? — да. Можно любить и одновременно ненавидеть, можно любить и унижать человека. Любовь, если неразделённая причиняет боль, от любви люди с ума сходят, накладывают на себя руки, любовью даже занимаются. Так как же Бог может быть любовью?» Эта дура хлопает глазами, молчит, а потом выдаёт: «Это ересь какая-то».

Я рассмеялся и погладил Зосю по обнажённому плечу.

— А он что? — после долгой паузы каким-то звенящим, не своим голосом спросила Зося.

— Да ничего, помолчал, а потом говорит: в прощении сила. Если ты простил человека, то ни боли, ни вреда, ни страданья ему причинить не сможешь, просто не захочешь. А когда тебя прощают, то как бы отменяют ту боль, что ты причинил по злобе или по недоразумению. Покаяние, мол, это и есть высшая форма прощения, кто покаялся, только искренне, тот спасся. Мол, кто прощает, тот уподобляется Богу и сам спасается, и другого спасает. Ну не бред, а? Что молчишь?

— Не бред.

33

Денис видел только её губы, безостановочно шепчущие одно слово:

— Прости, прости, прости, прости…

— Прощаю… — прохрипел он. — Я прощаю тебя за то, что ты обманывала меня, за то, что не любила и не доверяла, за то, что использовала и бросила меня. Я… прощаю тебя.

Боль, достигшая грани, замерла, словно обдумывая услышанное, а потом, будто испугавшись, попятилась.

Демон, скрипевший угрозы, замолчал, рука, сжимающая горло, ослабла, а всё то, что составляло сущность Дениса, прекратило вытекать из него.

— Спасибо, — Зося благодарно кивнула.

А демон заорал уже не ликующе и злорадно, не заорал даже — заскулил, жалобно и просяще.

— Прекрати! За что ты просишь прощенья? За то, что она предала тебя? Слила в унитаз все твои мечты, надежды и стремленья. Посмотри на неё…

Не слушая жалобных воплей демона, Денис продолжил.

— Я прошу прощенья за то, что был слеп и глух. За то, что предал тебя, уехал и забыл всё, что было с нами хорошего. Я прошу прощения за всю ту боль, что вольно и невольно причинил тебе. За все невыполненные обещания… За всё зло… Прошу прощения… Я был молод, глуп и слаб… Прости.

Губы Зоси, искусанные, с блестящими под лунным светом дорожками слёз, шепнули:

— Прощаю.

Пальцы сдавившие горло Дениса совсем разжались, и теперь уже он держал демона. Мертвячья, грязно-розового цвета пуповина замерцала, налилась бирюзовым цветом и бешено задёргалась, заизвивалась в его ладони, пытаясь покинуть тело.

— Простите, все те, кого я обидел, все те, кого предал, все те, чьих надежд я не оправдал. Лика, Нина, Катя — простите. За то, что не любил, и за то, что бросил.

Тело демона задрожало мелкой крысячьей дрожью.

— Заткнись, су…

Денис сжал пальцы на горле демона, обрывая ругательство. Запрокинув голову к небу, он закричал в рассвеченное звёздами небо имена тех, кого когда-либо обидел, предал, кинул и просто оскорбил. Они легко всплывали в памяти и также легко взлетали в тёмное небо, раскинувшееся безбрежным куполом над головой.

С каждым именем, с каждой просьбой о прощении, растворявшимися в пространстве, всё, что высосал, вытянул, обесцветил и обесценил демон, возвращалось в Дениса. Воспоминания обретали краски и объём. Вместе с его жизнью в тело вливалась чья-то чужая. Отголоски воспоминаний, чувств, мыслей, выцветшие и нечёткие, всплывали перед его глазами. Всплывали и быстро таяли без следа.

Демон в руках Дениса затрясся, скукожился, потемнел и начал сыпаться на крышу неровными кусками, кусочками, комками и пылью передержанной в печи глины. Трещины, бороздившие его голову и лицо, расширились и углубились, начали расползаться, соединяясь в единый провал.

С последним «прости», то, что ещё пять минут назад было неведомым демоном, наводившим ужас и пившим неприкаянные души, оказалось горкой сухой, почти невесомой пыли.

Денис посмотрел на ладонь, сдул несколько бурых крошек, прилипших к ладони, и с силой пнул оставшуюся от демона кучку пыли, разметая прах по залитой битумом крыше.

34

Я сидел на крыше, на самом краю.

Под подошвами – пустота, над головой – бескрайняя синева с золотом начинающего зарождаться солнца. Вчера, после того как я разбросал по крыше то, что осталось от демона – осталось, кстати, не так уж и много: всего-то пара горстей бурой пыли, – мы с Зосей долго лежали в обнимку на старом матрасе, кажется, том самом, который я приволок сюда много лет назад.

Я крепко держал её в кольце рук, боясь, что она развеется лёгкой туманной дымкой, но она была здесь, тёплая и мягкая, знакомо пахнущая мандаринками и свежей кожей. И рассказывал, рассказывал, рассказывал. Как жил после неё, об учёбе, работе, о своих трёх свадьбах и стольких же разводах. О том, что первая жена, Лика, была точной копией Зоси. Вторая, Нина, была бледной её копией, а третья, Катя, – полной её противоположностью. О своих бесконечных переездах в попытке убежать от себя. И о ванне, наполненной тёмной водой, и об остром, жалящим плоть, прямоугольнике бритвы в пальцах. О приезде сюда, о Витьке и юношеской нашей команде, что разбросало так, что не соберёшь.

Зося гладила меня по лицу, что-то шептала – ласковое, нежное и успокаивающее. От её слов, обволакивающих, словно тёплое и уютное пуховое одеяло, я уснул.

Проснулся я словно от толчка. Небо было всё ещё тёмным, но луна куда-то пропала, а звёзды, готовые вот-вот исчезнуть, стали совсем бледными. Руки мои были пусты. Резко сев, я принялся озираться. Зося стояла спиной ко мне, на самом краю крыши.

— Зося.

Я вскочил, запутался в ногах, упал. Поднялся и замер, поняв, что всё — пора прощаться.

Фигура девушки странно колебалась на еле уловимом предрассветном ветерке и была ещё не прозрачной, но краски бирюзового платья, волос и кожи потускнели, словно на старой, выбеленной лучами солнца, фотокарточке.

Она обернулась.

— Зося, как же так? — Хотелось плакать, но в груди зрело чувство, что всё правильно, так и должно быть. — Я так долго…

Зося протянула руку и улыбнулась, и я скорее прочитал по губам, чем услышал.

— Прощай. Я люблю тебя.

Я рванулся, в надежде дотронуться до неё в последний раз, но она, подхваченная порывом ветра, растаяла лёгкой предрассветной дымкой.

Бессильно уронив руки, я смотрел на темнеющий передо мной город, а, после свесив ноги, сел на край крыши. Похоже, я остался за Юрая. Что делать? Помогать вспоминать и отпускать? Как? Кто бы подсказал.

Нашарив в кармане пачку, я заглянул в неё. Восемь бесконечных сигарет. Я выложил их рядом с собой на крышу. Пересчитал.

Раз – бабка бомжиха. Жить бездомным вечно? Так себе перспективка. Погуляла бабуля и хватит.

Два и три – двое рабочих, пьющих пиво. Кто они? Настолько нелюбимые отцы и презираемые мужья, что это пыльное и жаркое посмертие с бесконечным тёплым пивом лучше, чем… Чем, что? Ад, рай, чистилище. Никто не знает, что там, я так уж точно, но… В топку, господа рабочие, поотдыхали и хватит, вперёд к новой жизни. Я усмехнулся собственной несмешной шутке.

Четыре и пять – Котовская и её сын. Старая ведьма и педофил, по словам Юрая. Как он тогда сказал: «Пусть здесь гниют?» Ни хрена подобного! Нечего им здесь, в моём городе, гнить. Пускай в другом месте гниют, или жарятся, или замерзают, это уж кто во что верит.

Шесть – девчонка с коляской. Вот этой точно пора уходить. А уж там, на небесах, пусть разбираются те, кому это положено, куда её отправлять – в ад или в рай.

Семь – Любка. Любка, Любка. Я в сомнении пошевелил сигарету, стоит её отпускать или без пшеничной дурман-воды будет совсем беда? Ладно, после решу.

Восьмая, получается, лишняя? Взял её, прикурил. Пускал в небо дым, размышляя, за какие «заслуги» мне досталась эта ноша – отпускать неприкаянные души, и ждал.

Ждать пришлось недолго. Девчонка с коляской появилась ровно тогда, когда последний столбик пепла упал в пустоту под моими ногами. Девчонка выкатила жутко скрипящую коляску из-за угла соседнего дома и остановилась, оглядываясь, словно в поисках знакомого.

Как её зовут? Юрай вроде называл имя. Я напряг память, нет, не вспомнить. Открыл рот, собравшись крикнуть что-то вроде «Эй, подруга, подожди!» Но откуда-то из глубин подсознания вплыло: Юля, Юленька, Юляша. Не об этом ли говорил Юрай – само как-то всплывает?

— Юль, — позвал я.

Это я, конечно, погорячился. С такой высоты разве услышишь. Я сунул два пальца в рот и засвистел, как когда-то учил отец – пронзительно и громко.

Вот теперь меня услышали. Юля завертела головой, явно не поняв, откуда её зовут.

— Я здесь, на крыше, — заорал я.

Когда она догадалась посмотреть наверх, я помахал рукой.

Девчонка вся напряглась, готовая сорваться с места и бежать. В тёмных глазах смесь тоски, боли, страха и совсем немного понимания. Но боли и страха было больше.

— Курить будешь? — и чтобы она точно не ошиблась в моих намерениях, я показал ей сигарету,

По тому, как дёрнулась её рука и потянулась к заднему карману, я понял, что не ошибся в своём предположении.

Девушка кивнула.

— Погоди тогда, не уходи, сейчас спущусь, — проорал я как можно громче.

Ещё кивок.

— Уже иду, — я быстро сгрёб выложенные в ряд сигареты.

Выходя из подъезда, я опасался, что она, не дождавшись меня, сбежит. Опасался напрасно: девчонка меня дождалась. Стояла, уставившись себе под ноги, перебирая дрожащими пальцами подол выбившейся из джинсов рубашки.

— Привет. — Я протянул её сигарету и подкурил.

Юля жадно затянулась. Раз, другой. Я стоял рядом и молчал. Постепенно пальцы с обкусанными ногтями перестали отплясывать нервный танец на ободранной ручке коляски.

Подождав, пока она не скурит сигарету до половины, сказал.

— Может, хватит?

— Что хватит? — Она стояла, не поднимая глаз, нервно и быстро затягиваясь.

— Бегать, Юль, нужно просто признать, принять и… — я замялся, не зная, как закончить фразу, — и просто покончить со всем этим.

— Что признать? Не понимаю, о чём ты.

Она, наконец, посмотрела на меня. Страха и боли в глазах стало меньше, а вот тоски и понимания больше. Всё она понимает, только признать не хочет.

Я вздохнул и резко сдёрнул с коляски прикрывающую её грязную марлю.

— Смотри.

Девушка отшатнулась, прижала к губам ходившие ходуном пальцы и с какой-то совершенно неземной тоской в готовых пролиться слезами глазах посмотрела в пустую коляску.

— Нет его. — Я шагнул к ней, ласково погладил по опущенным плечам. — Он — там, — я ткнул пальцем вверх, — с ангелами играет. И тебе тоже пора.

Взгляд Юли начал блуждать по улице, перескакивая с одного предмета на другой, пока не остановился на мне. Вот теперь в её глазах почти не осталось страха, да и тоски с болью, пожалуй, тоже, лишь понимание и принятие.

Глаза девушки остекленели, движения, до этого нервные и резкие, замедлились, стали плавными. Она развернулась и медленно пошла в сторону восходящего солнца, на ходу осыпаясь мелкой, блестящей всеми цветами радуги, пыльцой. Несколько секунд и улица опустела.

Я вздохнул.

Кто там у меня по плану следующий?

Конец.

Пы.Сы.

Спасибо всем, кто дочитал мой текст до финальных строк.

Особая благодарность тем читателям, кто поддерживал рассказы лайками и комментариями — это вдохновляет.
автор Metoc
#Счастливыйфиналмыужепропустили