Предыдущая публикация
Счастливый финал мы уже пропустили .
Ч 7
26
Перед тем как пойти к себе домой, он выкурил сигарету, пытаясь успокоиться и собраться с духом. Потом долго, очень долго поднимался по лестнице, замирая чуть ли не на каждой ступени и чутко вслушиваясь в гулкую пустоту подъезда. Вопреки ожиданиям, на площадке было тихо. Никто не выпрыгнул на него из квартиры соседки. Да и из самой квартиры не доносилось ни звука. Быстро стараясь не греметь ключами и не лязгать замком, он отпер дверь и скользнул внутрь.
Дом встретил его тишиной и темнотой — шторы плотно задёрнуты, и запахом давно покинутого помещения, но того упадка и гниения, что встретились в Зосиной квартире, здесь не было. Пол застелен полиэтиленовой плёнкой. На мебель наброшены старые простыни. Газ и водопровод перекрыты. Вид такой, будто родители уехали куда-то далеко и надолго.
Денис замер, не без внутреннего трепета, на пороге своей комнаты. Он отсутствовал пятнадцать лет. Что там сейчас? Плёнка на полу и чехлы на мебели, или мать оставила всё, как в день его отъезда?
Толкнув слабо скрипнувшую дверь, он шагнул внутрь. При виде любимой комнаты сердце болезненно ёкнуло. Ничего в ней не изменилось.
По правой стене — книжные полки, сооружённые отцом. Напротив них старый, любимый диван, где каждая выемка и выпуклость были, словно в каком-нибудь космическом ложементе, подогнаны под его тело. Около окна стол — раскладной, коричневого цвета старичок, используемый им вместо письменного. Исписанные его мелким почерком бумаги, тетради, учебники и книги не разбросаны хаотично, как было при нём, а сложены аккуратными стопками.
Денис переворошил бумаги на столе. Заглянул в диван и под него. Ничего, конечно, не нашёл. Глупо думать, что Зося спрятала дневник так примитивно, мать бы её при первой же уборке нашла. Ну, или он сам, если бы матушка была не в духе и не сама занялась наведением чистоты, а заставила бы его пылесосить и мыть полы.
Денис осторожно присел на диван, пытаясь понять, куда Зося могла спрятать тетрадь. Если она, конечно, спрятала его здесь. Вот, кстати: а зачем она это сделала? Он об этом не думал. А стоило бы. Поступок странный, если хорошенько задуматься. Если она не хотела, чтобы его нашли, то дневник можно было просто выкинуть. Если, наоборот — хотела, то почему бы не оставить его у себя в комнате, у всех на виду?
— Бл…ь! — выругался Денис. От вопросов, на которые не было ответов, пухла голова. — Зося, ну на хрена? Ну что такого страшного произошло в твоей жизни, что ты так глупо выпилилась? Взяла, бл…ь, и шагнула из окна. Неужели не было иного выхода?
Он вздохнул. Где в его комнате можно припрятать дневник так, чтобы её нашли не сразу?
Подойдя, громко сказано, да просто встав и сделав шаг – комната была узкой, словно трамвайный вагон, – Денис провёл руками по корешкам книг. Верхние ряды – от потолка до головы, и нижние – от колена до пола – были заняты книгами, которые он не перечитывал, а вот средние — его любимыми, теми, что он прочитал, а затем вновь и вновь к ним возвращался.
Даже по виду томиков было ясно, какие книги доставали часто, а какие, как поставили, так больше ни разу и не трогали. И Зося об этом знала.
Привстав на цыпочки, он сунул руку между плотно стоящими книгами и верхней полкой. Провёл ладонью, но ничего, кроме пыли, не нашёл. Оно и верно: без подставки спрятать там Зося ничего не могла, просто не достала бы.
Ладонь переместилась на полку ниже и прошлась вдоль томов. Возле самого окна пальцы на что-то наткнулись. Денис вытащил на свет тетрадь. Ровно такую, как он помнил — общую тетрадь с тёмно-синей обложкой, правда, изрядно тоньше, чем он помнил.
Горло сжалось, внутренности свело судорогой и стало подташнивать, пальцы, держащие тетрадь, чуть подрагивали.
Ему было страшно, очень страшно открывать тетрадь. Что он там прочтёт? Какие грязные тайны выползут из тени на свет?
Осторожно развернул обложку, погладил кончиками пальцев первый лист – голубая клетка, красный росчерк полей и витиеватая надпись знакомым почерком: «Мой дневничок».
Прижал палец к боковому обрезу, пролистал дневник, пока не вчитываясь, просто скользя взглядом по строкам. Бросились в глаза чудовищные помарки, где просто зачёркнутые строчки, где вымаранные чёрным фломастером так, что невозможно прочесть, целые абзацы. Много страниц вырвано. Неаккуратно, зло и яростно, что называется, с мясом. Так, что в тексте зияли целые провалы.
Денис долистал до конца. От последнего листа оторван кусок. И Денис мог поклясться — честью, совестью, жизнью, чем угодно — именно на том обрывке были написаны те шесть слов, перечеркнувшие его жизнь.
Вверху страницы Зосиным почерком аккуратно и разборчиво было выведено.
«Привет, Дениска, напишу банальность, миллион раз читанную в книгах и виденную в фильмах — если ты это читаешь, значит, меня нет в живых. Ты прости меня, если сможешь, за всё. За то, что влюбила в себя, потом играла тобой, прикрывалась, сначала, потом всё изменилось. Прости за то, к чему всё это привело, но по-другому как-то не вышло. Знаешь, я, кажется, влюбилась в тебя. Не сразу, конечно, но… И стало так сложно, а потом страшно.
Я запуталась, как синичка в мазуте увязла. Вытащила хвост — клюв увяз, вытащила клюв — хвост увяз. И чем дольше барахтаешься, тем всё больше увязаешь, всё глубже погружаешься, вот-вот уйдёшь с головой. Я уже ушла. Просто устала, не вижу иного выхода. Что делать с моим дневником, решай сам. Ты умный, уверена — поступишь правильно. Многое я вымарала, не надо тебе этого знать, да и вообще никому, но и того, что осталось, я думаю, хватит. Знаешь, я… а, впрочем, теперь это не важно. Просто живи, радуйся, люби за нас двоих. Прощай и прости, прости, прости…»
Строчки начали мутнеть и расплываться.
Живи? Люби? Радуйся?
Денис зарычал: захотелось порвать к чертям этот дневник, но лишь отёр злые слёзы, прикурил последнюю сигарету и, перелистнув дневник на начало, принялся читать.
27
«Привет, дневничок!
Тебе пишу, чего же боле…
Решила начать вести дневник, даже не знаю зачем, так, на всякий случай. Никогда не писала, а сейчас решила. Может, потому, что в моей жизни появилась тайна? Наверное, да. Никогда не было тайн, ну кроме совсем маленьких — безобидных и нестыдных, и я их всё рассказывала маме. А тут раз – и появилась. Поделиться хочется, с самым близким человеком – нельзя, а очень хочется. Решила делиться с тобой, Мой дневничок.
Мелкое и несущественное писать не буду, только о ней — Моей тайне. Именно так — с большой буквы.
Итак…
Его я увидела 1 сентября.
Ух, что за мужчина. Наш новый директор.
Он стоял на крыльце, возвышаясь над окружившими его училками и обводя взглядом нас — своих подданных. Именно так он и выглядел: как император — высокий, стройный, сильный.
Серые глаза безразлично скользили по нам, пока не дошли до меня. Клянусь душой! Его взгляд остановился на мне, выделил из толпы и вспыхнул на миг огнём — страсти? желания? — заскользил дальше, замер, вернулся.
Я улыбнулась ему, и он, клянусь сердцем, чуть дрогнул уголками крепко сжатых губ.
От пристального, мерцающего силой взгляда, этой скупой улыбки, подаренной мне, и только мне, всё моё тело, даже пятки и затылок, покрылось приятными мурашками, а в животе разлилось мягкое щекотливое тепло…»
— Б…ь! — Денис застонал, строчки кололи, резали, терзали плоть, словно кто-то запустил рыболовные крючки глубоко в душу и теперь тянул безжалостной рукой, выдирая их с мясом. — Мурашки, у неё… Тепло в животе… Сука!
Его взгляд вновь заскользил по строчкам.
«Я не знаю, что его взгляд пробудил во мне. Но это что-то ворочалось во мне, шевелилось. Днём оно заставляло искать встречи, а ночью дарило сны — влажные, горячие и…»
Дальше несколько абзацев были густо замазаны чёрным.
«Сначала мне хватало мимолётных встреч в коридорах школы. Увидела и рада. Поздоровалась, он ответил — и я счастлива. Но постепенно этого стало мало. Хотелось слышать его голос, чувствовать прикосновение…»
Строка закрашена замазкой.
«Я стала искать возможность увидеться с ним, а он словно избегал меня. Я творила глупости в надежде, что меня вызовут к нему, мне всё сходило с рук. Пыталась выследить после школы, встретить около дома, в котором он жил, бесполезно — он был неуловим.
В отчаянии сползла на двойки. Поругалась с родителями, нагрубила классичке, нахамила завучу. Добилась своего: меня вызвали к нему.
Вошла в кабинет с мокрой от пота спиной, и мокрыми от… вымарано …трусиками…вымарано.
Едва закрылась дверь, кинулась к нему.
— Не здесь, — его глаза полыхнули, как тогда, первого сентября.
Я замерла, дрожа от… страсти? страха? вожделения?
— В субботу, на заброшенной лодочной станции, в десять. Приходи так, чтобы никто не видел. Поняла?
Я кивнула, оглушённая счастьем.
— Иди.
Я ушла.
Нет!
Улетела!
От его слов словно крылья за спиной выросли.
В коридоре замерла с отчаянно бьющимся сердцем. В десять утра или вечера? Дёрнулась вернуться, переспросить… Не решилась, а вдруг это проверка?»
Это писала Зося? Умная, проницательная, у которой на всё имелось собственное мнение, не ведущаяся на всяческую шелуху, рациональная Зося? Денис припомнил эту полуразрушенную лодочную станцию на излучине реки. Плохое место. Пользующееся у окрестных жителей дурной репутацией. Летом там стабильно кто-нибудь из купающихся тонул. И воняло там премерзко: какой-то гнилью, горелым деревом и мертвечиной. Ни подростки, желающие выпить или по-быстрому утолить свою страсть, ни местные алконавты, которым в принципе было без разницы, где бухать, там не появлялись. Даже бомжи не ночевали там. И чтобы Зося, чистюля и брезгуля, согласилась встретиться с директором — сорокалетним мужиком, на этой помойке? Денис не верил тому, что прочитал.
«Я пришла к десяти утра. Не пришла — прибежала. Оделась, словно на пробежку, и прибежала.
Обошла станцию кругом, зашла внутрь — никого. Может, он имел в виду десять вечера? Что же, если понадобится, я буду ждать здесь хоть сутки. Столько ждать не пришлось…»
Опять зачёркнуто, так что не прочесть. Лишь в самом низу страницы выведено красным.
«Я стала женщиной!»
Денис перевернул лист. Он весь, от верха до низа, был замазан чёрным. Дальше вырвано с десяток страниц, и продолжение записей начинались с середины фразы.
«…он ничего не поймёт. Только не спи с ним сразу, дай разок, потом промаринуй щенка с полгода, а после давай ему аккуратно, не надо показывать всё, что ты умеешь. Поняла? Так надо.
Так, сказал он.
Что ж, хорошо. Раз надо, значит надо. Сыграю роль примерной влюблённой девочки. Ладно, хоть он Денисона выбрал, он симпатичный, хоть и маменькин сынок, а мог бы быть кто-нибудь вроде Борова — мерзкой, вонючей, тошнотворной скотины. Б-е-е-е.»
Опять зачёркнуто.
«Он милый, Дениска. Смешной такой, смотрит на меня щенячьими влюблёнными глазами, был бы хвост, махал бы им. Цветочки дарит, за ручку взять боится, не говоря уже об остальном. Дурачок, он, кажется, даже и не понял, что был у меня не первый. А уж наш первый раз… Мне чуть ли не на нос ему п..ду повесить пришлось, чтобы он понял, чего я от него хочу. Но ничего, потом разохотился, да так, что не остановить. Эх, знал бы он, что я умею…»
Строчки вдруг расплылись, стали нечёткими, и Денис не сразу понял, что плачет. Как же он был слеп. Молодой, наивный дурачок. Теперь понятно, откуда взялись её умения в постели. Откуда фразы, брошенные в пылу страсти, которые он по своей неопытности и от слепой любви пропустил мимо сознания и забыл, но которые не исчезли. А затаившись в глубинах подсознания, ждали подходящего момента, чтобы всплыть зубастыми хищными рыбинами и вцепиться в него.
Всплыли, вцепились.
…Куда ты, Денис, на животик надо спускать, а не под попку…
…Да что же ты никак не вставишь, давай помогу…
…Ты, так и будешь на мне лежать? Может, позу сменим…
…Я сзади люблю…
…Вот сюда руку клади…
…Вот тут гладь…
…Вот здесь пальчиком надави и гладь…
…Побыстрей, что ты как улитка…
— Б…ь! — Он отшвырнул дневник.
Тетрадь ударилась о книжную полку с противным хлюпающим звуком, отскочила и упала к его ногам.
Денис вскочил, яростно принялся топтать тетрадь, выкрикивая ругательства.
— Сука! Сука! Сука! Сука! Сука!
Обессиленный, он упал на колени. Зашёлся в сухих рыданиях. Не рыболовные крючья терзали душу, багры раздирали её на части. Он замолк, закурил, откинувшись головой на кровать. Ни мыслей, ни чувств, ни желаний. Хотя нет, есть одно: спалить к чертям этот дневник! Он подобрал изорванную, разваливающуюся в руках тетрадь, скомкал один лист.
Ш-ы-ы-р.
Голубоватый огонёк пламени заплясал над ребристым колёсиком, нехотя лизнул бумагу, отпрянул, приник и принялся пожирать чёрные строчки.
Денис равнодушно посмотрел на быстро сгоравший комок, швырнул на пол обугленный уголок. Взял второй лист, смял, поджёг, пятнадцать секунд и от мыслей предательницы, от её жарких постыдных откровений остался лишь пепел и обугленный обрывок.
Третий – в топку.
Четвёртый – туда же.
Пятый…
Шестой…
Неприятно запахло гарью, заскребло горло.
Седьмой…
Глаза непроизвольно зацепились за строчку, пожираемую пламенем.
«…Это было страшно и больно…
Чёрные письмена и знаки на теле грызли кожу, как могильные черви — с жадным наслаждением.
И его лицо, превратившееся в глиняную посмертную маску. И его член во мне, ставший толстой дубиной, утыканной гвоздями, раздирающий меня сначала спереди, потом сзади. Я думала, порвусь на части, нет, потом проверила — следов не было, только странная сосущая боль внизу живота. Словно разросшаяся во мне, будто он подселил в меня что-то мерзкое, холодное, противное, высасывающее меня изнутри.
Дура! Дура! Дура! Дура!
Это было так страшно, так мерзко. Господи, что я наделала? Зачем согласилась на…»
Пламя добралось до пальцев, лизнуло горячим, жадным языком, вцепилось в кожу огненными зубами, словно мало ему было бумаги, а нужна была плоть — тёплая и живая. Денис не заметил боли, лишь досадливо отбросил обугленный обрывок, подобрал следующий лист, принялся читать, скачущие с одного на другое строки.
«Деня, Денечка, Дениска.
Я всё-таки влюбилась в него. Когда? Не знаю. Может, когда он подарил мне эту дурацкую корявую, но такую милую кружку с буквами Д и З. Может, когда узнала, что он дрался с Боровом из-за меня? Может, когда он приволок этот дурацкий веник, наломанный из сирени. Я тогда валялась в больничке с какой-то инфекцией, и ко мне никого не пускали, а этот дурачок каким-то образом пробрался на территорию и забрался на третий этаж по водосточной трубе.
Не знаю.
Знаю одно: это было после того мерзкого ритуала, когда казалось, что меня насилуют бейсбольной битой. И теперь я всё время чувствую себя грязной. И снаружи, и внутри…
Два, два раза я прошла через это и поняла, что больше не могу. А он уверял, что надо потерпеть ещё разок, и мы переродимся. Он сначала просил, потом требовал… потом угрожал… Потом… обещал… Я боюсь его и того, что он сделал со мной… Того, что я сделала сама… И того, что он ещё может со мной сотворить.
Как я могла?!
Он больше не обаятельный, галантный и чуткий мужчина. Такой обходительный и нежный, знающий, как доставить девушке удовольствие и в постели и вне её. О нет, он мерзкий, пахнущий гнилью мертвец с глиняной, наводящей ужас маской вместо лица.
Дура! И как я могла в него влюбиться? И влюбилась ли я тогда? Может, он меня приворожил, заколдовал?
Дэн, Дэнчик, Денис. Только с ним я чувствую себя очищенной, что ли… Не знаю, как сказать. Не очищенной, но хотя бы рядом с ним я могу не помнить об этом каждую минуту.
Я всеми силами избегаю его, как хорошо, что я окончила школу.
Надо было уехать — куда угодно, только бы подальше от этого города, от этого демона. Теперь я постоянно вижу не лицо человека, а эту жуткую растрескавшуюся маску, эти глаза, бултыхающиеся в глазницах, кривые зубы, чувствую мертвячью вонь, исходящую от него.
Не понимаю, как этого не видят другие? Не видят! Для всех них он всё тот же обаятельный, умный, важный и значительный директор школы – человек. А он не человек или не совсем человек. И, что самое мерзкое и страшное: я чувствую его. Не всё время, конечно, но временами, вот прямо всем нутром ощущаю, словно он рядом, тут, за спиной, на расстоянии вытянутой руки. И гладит меня, и трогает везде-везде, залезает мерзкими липкими пальцами в самые потаённые уголки души и тела. В такие моменты я впадаю в ступор, пропадают все чувства, мысли, желания, кроме одного: чтобы это прекратилось.
Надо было уехать, не смогла. И из-за Дениса, в том числе, но не только из-за него.
Я пыталась, Денис бы меня дождался, закончил бы школу, приехал, стали бы жить вместе.
Уехала поступать универ в соседний город — большой, шумный, многолюдный. Думала, спрячусь, исчезну, не найдёт — не удалось…
Он нашёл меня, тварь!
Выследил.
А там я одна, ни матери, ни отца, ни Дэна, этот чёрт его боялся, мне так кажется, или… Или не боялся, опасался…Ох, не знаю! Боюсь!
Встретил меня, и я, словно кролик перед удавом, замерла перед ним. Руки дрожат, губы дрожат, под мышками мокро. Ни пошевелиться, не убежать, ни крикнуть.
Сказал, что мне от него не убежать, не спрятаться. Мы связаны, он чует меня, как пёс свою течную суку.
Я сука, сука, сука!
Пообещал: уеду — всех убьёт, мать, отца, Денчика.
Я поверила. Я вернулась.
Поделиться бы с кем, не с кем. Кому я скажу? Родителям? Дену? Милиции? Что расскажу? Что мы трахались с ним во всех мыслимых и немыслимых позах? Что мне это нравилось? Про ритуалы, которые он проводил надо мной? Про те, что мы проводили вместе? Мне не поверят. Следов нет, да и времени сколько прошло. почти год. Его слово против моего. Нет доказательств…Нет… Нет… Нет…
Я не знаю, что делать…»
Страница кончилась. Денис поискал продолжение. Не нашёл. Взял последний лист, заскользил глазами по строчкам.
«…Он оставил меня в покое. Я успокоилась. Почти год я его не встречала и даже перестала его чувствовать. О, Боже, спасибо. С Дэном всё норм, с родителями ровно.
Встретила его.
Сказал, у меня есть месяц, чтобы передумать, чтобы прийти и закончить то, что мы начали. Если не передумаю, будет плохо, гораздо хуже. Всем. Мне, родителям, Дэну.
Я боюсь! Боюсь! Боюсь! Боюсь! Боюсь!
Боже, как я боюсь, за себя, родителей, Дэна.
Я не знаю, что делать.
Не знаю! Не знаю! Не знаю! Не знаю! Не знаю!
Придумала! Долго искала, осторожно, так чтобы не вызвать подозрений, спрашивала о ком-то, наделённом даром, силой, не знаю…
Есть же экстрасенсы, маги, ведьмы, колдуны. О них столько по телику показывают, в газетах и в сети пишут…
Нашла. Есть старая ведьма. Привораживает, отвораживает и всё такое прочее делает. И самое главное — у нас в городе! Пойду к ней, помощи попрошу, заплачу, в ноги, если надо, брошусь…
Лучше бы не ходила.
О, Господи! Пропала моя последняя надежда.
Это ведьма при виде меня шарахнулась, как чёрт от ладана, и всё бормотала крестясь:
— Изыди, сука демона! Изыди, тварь! Сама захотела, сама пожелала, сама пустила, сама отвечай…
Выгнала меня и даже слушать не стала.
Второй раз пришла, так она меня даже на порог не пустила, хоть я полдня под дверью стояла. А после вышел её помощник, обвёл масляным взглядом, словно ушатом дерьма окатил и велел убираться, или она всё моему хозяину доложит. Ушла.
Я в отчаянии! Скоро кончится отпущенный мне месяц, а я не знаю, что делать…
Я придумала! Я знаю! Осталось решиться.
Решилась!
Написала Дэну записку, на последней странице дневника. Спрячу дневник у него дома. Он найдёт его и отдаст милиции. Надеюсь на это и молюсь об этом. Надеюсь и молюсь. А что мне ещё остаётся?»
Записи кончились. Денис поискал последний лист, тот, где было оставлено послание для него. Не нашёл. Наверное, он в пылу ярости сжёг его.
Тяжело поднявшись с пола, он собрал всё, что осталось от тетради в жидкую стопочку, сжал в кулаке. Надо найти Юрая.
28
Юрай сидел на скамейке под разлапистым тополем. Склонив голову так низко, что Денис не видел лица, он донышком полупустой бутылки лениво выписывал круги по столу.
— Вот. — Денис кинул на стол тетрадь, листы веером легли перед Юраем.
— Что это? — Юрай отставил бутылку, и всё так же, не глядя на Дениса, вяло потрогал их пальцами.
— Дневник Зоси. Читай.
— Я не читаю чужих дневников. — Юрай, не отрывая глаз от стола, отложил тетрадь и вновь взялся за бутылку.
— Ты, ты… — задохнулся Денис.
Злоба, подобная злобе волка, окружённого сворой загонных псов, бурлила в нём, мешаясь с отчаянием влюблённого, заставшего любимую в объятьях другого.
— Она там такое написала… — начал он и осёкся.
Юрай, наконец оторвавшись от увлекательного занятия катания бутылки, взглянул на Дениса. Глаза его были, как капли расплавленного олова, ровно как у начавшего уходить Витька — бессмысленные, обращённые в никуда.
— Понимаешь, — разлепил губы Юрай, — я нашёл.
— Что? — не понял его Денис.
— Могилу матери.
Он выпустил бутылку, и та, упав на бок, булькнула, пролилась прозрачной жидкостью на доски стола и скатилась по столешнице вниз. В воздухе остро запахло самогоном. Юрай с силой растёр лицо обеими ладонями. Закрыв глаза, он надавил на веки, поморгал. Вновь посмотрел на Дениса. Мутная серая пелена сползла с его глаз. Взгляд вновь стал осмысленным, не злым и острым, как раньше, а странно растерянным и беспомощным, с плескавшейся на дне слабой надеждой.
— Вышел утром, дай, думаю, до Любки прогуляюсь, самогонки по-быстрому возьму, что-то мне совсем невмоготу стало. Взял, обратно пошёл и… словно кусок кто из памяти вырезал. Вот иду, а вот на кладбище сижу возле могилки старой. Камень весь потрескался, травой зарос, надпись стёрлась почти. Читаю: Забельцева Анастасия Максимовна. 1900–1976 «Покойся с миром».
Юрай замолчал, сглотнул, словно воздух застрял у него в глотке и закончил:
— Это бабка моя. Понимаешь?
Денис кивнул.
— А я… Я и забыл о ней совсем. Начал траву обрывать, негоже так, совсем в неприглядном виде могилка. А там ниже надпись: Марьяна Викторовна Юрова.
Юрай бессильно затряс головой.
— Понимаешь, её в одной могиле с матерью, моей бабкой, похоронили. Я двадцать лет искал, искал, искал. Каждый день. Надежду потерял, а тут…
Он замолчал, поднял руку, словно хотел обнять Дениса и замер. Его глаза вновь затянула отливающая оловом плёнка, лицо закаменело, черты заострились. Он прямо на глазах не бледнел, даже – серел.
— Денис, — губы его почти не шевелились, — ты, прости, братуха. Я ухожу.
— Но… — Денис вскочил, ухватил за твёрдое, словно из камня высеченное плечо Юрая. — А как же я? Я ничего здесь не знаю, и этот демон…
Юрай захрипел, замотал головой.
— Не надо… ничего… знать…
Он словно через гидравлический пресс выдавливал из себя слова:
— Души… отпускай… Знание само… постепенно придёт… За меня ты… теперь… Жди… вспоминай… принимай… себя…
— Погоди, Юрай, — Денис начал трясти его за плечи, — не уходи.
— И тебя… когда-нибудь сменят…
Паузы между словами становились всё длинней.
— Всё, не могу… больше… прости… и так… еле… тебя… дождался…
Кожа Юрая сравнялась цветом с его глазами, а потом на миг набрала краски, и он стал как на передержанной в закрепителе фотография — слишком чётким и ярким.
— Людку не отпускай, — Юрай улыбнулся и подмигнул, — без самочки, — он пихнул закатившуюся под стол бутылку, — совсем хреново будет.
Его рука, поднятая в прощальном жесте, истаяла и пролилась прозрачными, блестящими на солнце каплями.
— И да, ты про девчонку рыжую спрашивал, так я видел её сегодня. В свечку заходила. Знаешь такую?
Денис кивнул, он знал о единственном шестнадцатиэтажном доме в городе, гордости мэра, возведённом за два года до смерти Зоси. Очень хорошо знал, как никто другой, не считая Зоси. Это была их тайна.
— Ну, вроде всё сказал. А, вот ещё что — развалюху мою забирай, мне без надобности, про…
Юрай, не договорив, обрушился мириадом мелких капель, которые исчезли, не долетев до земли.
Денис застонал и бессильно ткнулся лицом в сжатые кулаки.
Продолжение следует...
автор Metoc
#Счастливыйфиналмыужепропустили
Перед тем как пойти к себе домой, он выкурил сигарету, пытаясь успокоиться и собраться с духом. Потом долго, очень долго поднимался по лестнице, замирая чуть ли не на каждой ступени и чутко вслушиваясь в гулкую пустоту подъезда. Вопреки ожиданиям, на площадке было тихо. Никто не выпрыгнул на него из квартиры соседки. Да и из самой квартиры не доносилось ни звука. Быстро стараясь не греметь ключами и не лязгать замком, он отпер дверь и скользнул внутрь.
Дом встретил его тишиной и темнотой — шторы плотно задёрнуты, и запахом давно покинутого помещения, но того упадка и гниения, что встретились в Зосиной квартире, здесь не было. Пол застелен полиэтиленовой плёнкой. На мебель наброшены старые простыни. Газ и водопровод перекрыты. Вид такой, будто родители уехали куда-то далеко и надолго.
Денис замер, не без внутреннего трепета, на пороге своей комнаты. Он отсутствовал пятнадцать лет. Что там сейчас? Плёнка на полу и чехлы на мебели, или мать оставила всё, как в день его отъезда?
Толкнув слабо скрипнувшую дверь, он шагнул внутрь. При виде любимой комнаты сердце болезненно ёкнуло. Ничего в ней не изменилось.
По правой стене — книжные полки, сооружённые отцом. Напротив них старый, любимый диван, где каждая выемка и выпуклость были, словно в каком-нибудь космическом ложементе, подогнаны под его тело. Около окна стол — раскладной, коричневого цвета старичок, используемый им вместо письменного. Исписанные его мелким почерком бумаги, тетради, учебники и книги не разбросаны хаотично, как было при нём, а сложены аккуратными стопками.
Денис переворошил бумаги на столе. Заглянул в диван и под него. Ничего, конечно, не нашёл. Глупо думать, что Зося спрятала дневник так примитивно, мать бы её при первой же уборке нашла. Ну, или он сам, если бы матушка была не в духе и не сама занялась наведением чистоты, а заставила бы его пылесосить и мыть полы.
Денис осторожно присел на диван, пытаясь понять, куда Зося могла спрятать тетрадь. Если она, конечно, спрятала его здесь. Вот, кстати: а зачем она это сделала? Он об этом не думал. А стоило бы. Поступок странный, если хорошенько задуматься. Если она не хотела, чтобы его нашли, то дневник можно было просто выкинуть. Если, наоборот — хотела, то почему бы не оставить его у себя в комнате, у всех на виду?
— Бл…ь! — выругался Денис. От вопросов, на которые не было ответов, пухла голова. — Зося, ну на хрена? Ну что такого страшного произошло в твоей жизни, что ты так глупо выпилилась? Взяла, бл…ь, и шагнула из окна. Неужели не было иного выхода?
Он вздохнул. Где в его комнате можно припрятать дневник так, чтобы её нашли не сразу?
Подойдя, громко сказано, да просто встав и сделав шаг – комната была узкой, словно трамвайный вагон, – Денис провёл руками по корешкам книг. Верхние ряды – от потолка до головы, и нижние – от колена до пола – были заняты книгами, которые он не перечитывал, а вот средние — его любимыми, теми, что он прочитал, а затем вновь и вновь к ним возвращался.
Даже по виду томиков было ясно, какие книги доставали часто, а какие, как поставили, так больше ни разу и не трогали. И Зося об этом знала.
Привстав на цыпочки, он сунул руку между плотно стоящими книгами и верхней полкой. Провёл ладонью, но ничего, кроме пыли, не нашёл. Оно и верно: без подставки спрятать там Зося ничего не могла, просто не достала бы.
Ладонь переместилась на полку ниже и прошлась вдоль томов. Возле самого окна пальцы на что-то наткнулись. Денис вытащил на свет тетрадь. Ровно такую, как он помнил — общую тетрадь с тёмно-синей обложкой, правда, изрядно тоньше, чем он помнил.
Горло сжалось, внутренности свело судорогой и стало подташнивать, пальцы, держащие тетрадь, чуть подрагивали.
Ему было страшно, очень страшно открывать тетрадь. Что он там прочтёт? Какие грязные тайны выползут из тени на свет?
Осторожно развернул обложку, погладил кончиками пальцев первый лист – голубая клетка, красный росчерк полей и витиеватая надпись знакомым почерком: «Мой дневничок».
Прижал палец к боковому обрезу, пролистал дневник, пока не вчитываясь, просто скользя взглядом по строкам. Бросились в глаза чудовищные помарки, где просто зачёркнутые строчки, где вымаранные чёрным фломастером так, что невозможно прочесть, целые абзацы. Много страниц вырвано. Неаккуратно, зло и яростно, что называется, с мясом. Так, что в тексте зияли целые провалы.
Денис долистал до конца. От последнего листа оторван кусок. И Денис мог поклясться — честью, совестью, жизнью, чем угодно — именно на том обрывке были написаны те шесть слов, перечеркнувшие его жизнь.
Вверху страницы Зосиным почерком аккуратно и разборчиво было выведено.
«Привет, Дениска, напишу банальность, миллион раз читанную в книгах и виденную в фильмах — если ты это читаешь, значит, меня нет в живых. Ты прости меня, если сможешь, за всё. За то, что влюбила в себя, потом играла тобой, прикрывалась, сначала, потом всё изменилось. Прости за то, к чему всё это привело, но по-другому как-то не вышло. Знаешь, я, кажется, влюбилась в тебя. Не сразу, конечно, но… И стало так сложно, а потом страшно.
Я запуталась, как синичка в мазуте увязла. Вытащила хвост — клюв увяз, вытащила клюв — хвост увяз. И чем дольше барахтаешься, тем всё больше увязаешь, всё глубже погружаешься, вот-вот уйдёшь с головой. Я уже ушла. Просто устала, не вижу иного выхода. Что делать с моим дневником, решай сам. Ты умный, уверена — поступишь правильно. Многое я вымарала, не надо тебе этого знать, да и вообще никому, но и того, что осталось, я думаю, хватит. Знаешь, я… а, впрочем, теперь это не важно. Просто живи, радуйся, люби за нас двоих. Прощай и прости, прости, прости…»
Строчки начали мутнеть и расплываться.
Живи? Люби? Радуйся?
Денис зарычал: захотелось порвать к чертям этот дневник, но лишь отёр злые слёзы, прикурил последнюю сигарету и, перелистнув дневник на начало, принялся читать.
27
«Привет, дневничок!
Тебе пишу, чего же боле…
Решила начать вести дневник, даже не знаю зачем, так, на всякий случай. Никогда не писала, а сейчас решила. Может, потому, что в моей жизни появилась тайна? Наверное, да. Никогда не было тайн, ну кроме совсем маленьких — безобидных и нестыдных, и я их всё рассказывала маме. А тут раз – и появилась. Поделиться хочется, с самым близким человеком – нельзя, а очень хочется. Решила делиться с тобой, Мой дневничок.
Мелкое и несущественное писать не буду, только о ней — Моей тайне. Именно так — с большой буквы.
Итак…
Его я увидела 1 сентября.
Ух, что за мужчина. Наш новый директор.
Он стоял на крыльце, возвышаясь над окружившими его училками и обводя взглядом нас — своих подданных. Именно так он и выглядел: как император — высокий, стройный, сильный.
Серые глаза безразлично скользили по нам, пока не дошли до меня. Клянусь душой! Его взгляд остановился на мне, выделил из толпы и вспыхнул на миг огнём — страсти? желания? — заскользил дальше, замер, вернулся.
Я улыбнулась ему, и он, клянусь сердцем, чуть дрогнул уголками крепко сжатых губ.
От пристального, мерцающего силой взгляда, этой скупой улыбки, подаренной мне, и только мне, всё моё тело, даже пятки и затылок, покрылось приятными мурашками, а в животе разлилось мягкое щекотливое тепло…»
— Б…ь! — Денис застонал, строчки кололи, резали, терзали плоть, словно кто-то запустил рыболовные крючки глубоко в душу и теперь тянул безжалостной рукой, выдирая их с мясом. — Мурашки, у неё… Тепло в животе… Сука!
Его взгляд вновь заскользил по строчкам.
«Я не знаю, что его взгляд пробудил во мне. Но это что-то ворочалось во мне, шевелилось. Днём оно заставляло искать встречи, а ночью дарило сны — влажные, горячие и…»
Дальше несколько абзацев были густо замазаны чёрным.
«Сначала мне хватало мимолётных встреч в коридорах школы. Увидела и рада. Поздоровалась, он ответил — и я счастлива. Но постепенно этого стало мало. Хотелось слышать его голос, чувствовать прикосновение…»
Строка закрашена замазкой.
«Я стала искать возможность увидеться с ним, а он словно избегал меня. Я творила глупости в надежде, что меня вызовут к нему, мне всё сходило с рук. Пыталась выследить после школы, встретить около дома, в котором он жил, бесполезно — он был неуловим.
В отчаянии сползла на двойки. Поругалась с родителями, нагрубила классичке, нахамила завучу. Добилась своего: меня вызвали к нему.
Вошла в кабинет с мокрой от пота спиной, и мокрыми от… вымарано …трусиками…вымарано.
Едва закрылась дверь, кинулась к нему.
— Не здесь, — его глаза полыхнули, как тогда, первого сентября.
Я замерла, дрожа от… страсти? страха? вожделения?
— В субботу, на заброшенной лодочной станции, в десять. Приходи так, чтобы никто не видел. Поняла?
Я кивнула, оглушённая счастьем.
— Иди.
Я ушла.
Нет!
Улетела!
От его слов словно крылья за спиной выросли.
В коридоре замерла с отчаянно бьющимся сердцем. В десять утра или вечера? Дёрнулась вернуться, переспросить… Не решилась, а вдруг это проверка?»
Это писала Зося? Умная, проницательная, у которой на всё имелось собственное мнение, не ведущаяся на всяческую шелуху, рациональная Зося? Денис припомнил эту полуразрушенную лодочную станцию на излучине реки. Плохое место. Пользующееся у окрестных жителей дурной репутацией. Летом там стабильно кто-нибудь из купающихся тонул. И воняло там премерзко: какой-то гнилью, горелым деревом и мертвечиной. Ни подростки, желающие выпить или по-быстрому утолить свою страсть, ни местные алконавты, которым в принципе было без разницы, где бухать, там не появлялись. Даже бомжи не ночевали там. И чтобы Зося, чистюля и брезгуля, согласилась встретиться с директором — сорокалетним мужиком, на этой помойке? Денис не верил тому, что прочитал.
«Я пришла к десяти утра. Не пришла — прибежала. Оделась, словно на пробежку, и прибежала.
Обошла станцию кругом, зашла внутрь — никого. Может, он имел в виду десять вечера? Что же, если понадобится, я буду ждать здесь хоть сутки. Столько ждать не пришлось…»
Опять зачёркнуто, так что не прочесть. Лишь в самом низу страницы выведено красным.
«Я стала женщиной!»
Денис перевернул лист. Он весь, от верха до низа, был замазан чёрным. Дальше вырвано с десяток страниц, и продолжение записей начинались с середины фразы.
«…он ничего не поймёт. Только не спи с ним сразу, дай разок, потом промаринуй щенка с полгода, а после давай ему аккуратно, не надо показывать всё, что ты умеешь. Поняла? Так надо.
Так, сказал он.
Что ж, хорошо. Раз надо, значит надо. Сыграю роль примерной влюблённой девочки. Ладно, хоть он Денисона выбрал, он симпатичный, хоть и маменькин сынок, а мог бы быть кто-нибудь вроде Борова — мерзкой, вонючей, тошнотворной скотины. Б-е-е-е.»
Опять зачёркнуто.
«Он милый, Дениска. Смешной такой, смотрит на меня щенячьими влюблёнными глазами, был бы хвост, махал бы им. Цветочки дарит, за ручку взять боится, не говоря уже об остальном. Дурачок, он, кажется, даже и не понял, что был у меня не первый. А уж наш первый раз… Мне чуть ли не на нос ему п..ду повесить пришлось, чтобы он понял, чего я от него хочу. Но ничего, потом разохотился, да так, что не остановить. Эх, знал бы он, что я умею…»
Строчки вдруг расплылись, стали нечёткими, и Денис не сразу понял, что плачет. Как же он был слеп. Молодой, наивный дурачок. Теперь понятно, откуда взялись её умения в постели. Откуда фразы, брошенные в пылу страсти, которые он по своей неопытности и от слепой любви пропустил мимо сознания и забыл, но которые не исчезли. А затаившись в глубинах подсознания, ждали подходящего момента, чтобы всплыть зубастыми хищными рыбинами и вцепиться в него.
Всплыли, вцепились.
…Куда ты, Денис, на животик надо спускать, а не под попку…
…Да что же ты никак не вставишь, давай помогу…
…Ты, так и будешь на мне лежать? Может, позу сменим…
…Я сзади люблю…
…Вот сюда руку клади…
…Вот тут гладь…
…Вот здесь пальчиком надави и гладь…
…Побыстрей, что ты как улитка…
— Б…ь! — Он отшвырнул дневник.
Тетрадь ударилась о книжную полку с противным хлюпающим звуком, отскочила и упала к его ногам.
Денис вскочил, яростно принялся топтать тетрадь, выкрикивая ругательства.
— Сука! Сука! Сука! Сука! Сука!
Обессиленный, он упал на колени. Зашёлся в сухих рыданиях. Не рыболовные крючья терзали душу, багры раздирали её на части. Он замолк, закурил, откинувшись головой на кровать. Ни мыслей, ни чувств, ни желаний. Хотя нет, есть одно: спалить к чертям этот дневник! Он подобрал изорванную, разваливающуюся в руках тетрадь, скомкал один лист.
Ш-ы-ы-р.
Голубоватый огонёк пламени заплясал над ребристым колёсиком, нехотя лизнул бумагу, отпрянул, приник и принялся пожирать чёрные строчки.
Денис равнодушно посмотрел на быстро сгоравший комок, швырнул на пол обугленный уголок. Взял второй лист, смял, поджёг, пятнадцать секунд и от мыслей предательницы, от её жарких постыдных откровений остался лишь пепел и обугленный обрывок.
Третий – в топку.
Четвёртый – туда же.
Пятый…
Шестой…
Неприятно запахло гарью, заскребло горло.
Седьмой…
Глаза непроизвольно зацепились за строчку, пожираемую пламенем.
«…Это было страшно и больно…
Чёрные письмена и знаки на теле грызли кожу, как могильные черви — с жадным наслаждением.
И его лицо, превратившееся в глиняную посмертную маску. И его член во мне, ставший толстой дубиной, утыканной гвоздями, раздирающий меня сначала спереди, потом сзади. Я думала, порвусь на части, нет, потом проверила — следов не было, только странная сосущая боль внизу живота. Словно разросшаяся во мне, будто он подселил в меня что-то мерзкое, холодное, противное, высасывающее меня изнутри.
Дура! Дура! Дура! Дура!
Это было так страшно, так мерзко. Господи, что я наделала? Зачем согласилась на…»
Пламя добралось до пальцев, лизнуло горячим, жадным языком, вцепилось в кожу огненными зубами, словно мало ему было бумаги, а нужна была плоть — тёплая и живая. Денис не заметил боли, лишь досадливо отбросил обугленный обрывок, подобрал следующий лист, принялся читать, скачущие с одного на другое строки.
«Деня, Денечка, Дениска.
Я всё-таки влюбилась в него. Когда? Не знаю. Может, когда он подарил мне эту дурацкую корявую, но такую милую кружку с буквами Д и З. Может, когда узнала, что он дрался с Боровом из-за меня? Может, когда он приволок этот дурацкий веник, наломанный из сирени. Я тогда валялась в больничке с какой-то инфекцией, и ко мне никого не пускали, а этот дурачок каким-то образом пробрался на территорию и забрался на третий этаж по водосточной трубе.
Не знаю.
Знаю одно: это было после того мерзкого ритуала, когда казалось, что меня насилуют бейсбольной битой. И теперь я всё время чувствую себя грязной. И снаружи, и внутри…
Два, два раза я прошла через это и поняла, что больше не могу. А он уверял, что надо потерпеть ещё разок, и мы переродимся. Он сначала просил, потом требовал… потом угрожал… Потом… обещал… Я боюсь его и того, что он сделал со мной… Того, что я сделала сама… И того, что он ещё может со мной сотворить.
Как я могла?!
Он больше не обаятельный, галантный и чуткий мужчина. Такой обходительный и нежный, знающий, как доставить девушке удовольствие и в постели и вне её. О нет, он мерзкий, пахнущий гнилью мертвец с глиняной, наводящей ужас маской вместо лица.
Дура! И как я могла в него влюбиться? И влюбилась ли я тогда? Может, он меня приворожил, заколдовал?
Дэн, Дэнчик, Денис. Только с ним я чувствую себя очищенной, что ли… Не знаю, как сказать. Не очищенной, но хотя бы рядом с ним я могу не помнить об этом каждую минуту.
Я всеми силами избегаю его, как хорошо, что я окончила школу.
Надо было уехать — куда угодно, только бы подальше от этого города, от этого демона. Теперь я постоянно вижу не лицо человека, а эту жуткую растрескавшуюся маску, эти глаза, бултыхающиеся в глазницах, кривые зубы, чувствую мертвячью вонь, исходящую от него.
Не понимаю, как этого не видят другие? Не видят! Для всех них он всё тот же обаятельный, умный, важный и значительный директор школы – человек. А он не человек или не совсем человек. И, что самое мерзкое и страшное: я чувствую его. Не всё время, конечно, но временами, вот прямо всем нутром ощущаю, словно он рядом, тут, за спиной, на расстоянии вытянутой руки. И гладит меня, и трогает везде-везде, залезает мерзкими липкими пальцами в самые потаённые уголки души и тела. В такие моменты я впадаю в ступор, пропадают все чувства, мысли, желания, кроме одного: чтобы это прекратилось.
Надо было уехать, не смогла. И из-за Дениса, в том числе, но не только из-за него.
Я пыталась, Денис бы меня дождался, закончил бы школу, приехал, стали бы жить вместе.
Уехала поступать универ в соседний город — большой, шумный, многолюдный. Думала, спрячусь, исчезну, не найдёт — не удалось…
Он нашёл меня, тварь!
Выследил.
А там я одна, ни матери, ни отца, ни Дэна, этот чёрт его боялся, мне так кажется, или… Или не боялся, опасался…Ох, не знаю! Боюсь!
Встретил меня, и я, словно кролик перед удавом, замерла перед ним. Руки дрожат, губы дрожат, под мышками мокро. Ни пошевелиться, не убежать, ни крикнуть.
Сказал, что мне от него не убежать, не спрятаться. Мы связаны, он чует меня, как пёс свою течную суку.
Я сука, сука, сука!
Пообещал: уеду — всех убьёт, мать, отца, Денчика.
Я поверила. Я вернулась.
Поделиться бы с кем, не с кем. Кому я скажу? Родителям? Дену? Милиции? Что расскажу? Что мы трахались с ним во всех мыслимых и немыслимых позах? Что мне это нравилось? Про ритуалы, которые он проводил надо мной? Про те, что мы проводили вместе? Мне не поверят. Следов нет, да и времени сколько прошло. почти год. Его слово против моего. Нет доказательств…Нет… Нет… Нет…
Я не знаю, что делать…»
Страница кончилась. Денис поискал продолжение. Не нашёл. Взял последний лист, заскользил глазами по строчкам.
«…Он оставил меня в покое. Я успокоилась. Почти год я его не встречала и даже перестала его чувствовать. О, Боже, спасибо. С Дэном всё норм, с родителями ровно.
Встретила его.
Сказал, у меня есть месяц, чтобы передумать, чтобы прийти и закончить то, что мы начали. Если не передумаю, будет плохо, гораздо хуже. Всем. Мне, родителям, Дэну.
Я боюсь! Боюсь! Боюсь! Боюсь! Боюсь!
Боже, как я боюсь, за себя, родителей, Дэна.
Я не знаю, что делать.
Не знаю! Не знаю! Не знаю! Не знаю! Не знаю!
Придумала! Долго искала, осторожно, так чтобы не вызвать подозрений, спрашивала о ком-то, наделённом даром, силой, не знаю…
Есть же экстрасенсы, маги, ведьмы, колдуны. О них столько по телику показывают, в газетах и в сети пишут…
Нашла. Есть старая ведьма. Привораживает, отвораживает и всё такое прочее делает. И самое главное — у нас в городе! Пойду к ней, помощи попрошу, заплачу, в ноги, если надо, брошусь…
Лучше бы не ходила.
О, Господи! Пропала моя последняя надежда.
Это ведьма при виде меня шарахнулась, как чёрт от ладана, и всё бормотала крестясь:
— Изыди, сука демона! Изыди, тварь! Сама захотела, сама пожелала, сама пустила, сама отвечай…
Выгнала меня и даже слушать не стала.
Второй раз пришла, так она меня даже на порог не пустила, хоть я полдня под дверью стояла. А после вышел её помощник, обвёл масляным взглядом, словно ушатом дерьма окатил и велел убираться, или она всё моему хозяину доложит. Ушла.
Я в отчаянии! Скоро кончится отпущенный мне месяц, а я не знаю, что делать…
Я придумала! Я знаю! Осталось решиться.
Решилась!
Написала Дэну записку, на последней странице дневника. Спрячу дневник у него дома. Он найдёт его и отдаст милиции. Надеюсь на это и молюсь об этом. Надеюсь и молюсь. А что мне ещё остаётся?»
Записи кончились. Денис поискал последний лист, тот, где было оставлено послание для него. Не нашёл. Наверное, он в пылу ярости сжёг его.
Тяжело поднявшись с пола, он собрал всё, что осталось от тетради в жидкую стопочку, сжал в кулаке. Надо найти Юрая.
28
Юрай сидел на скамейке под разлапистым тополем. Склонив голову так низко, что Денис не видел лица, он донышком полупустой бутылки лениво выписывал круги по столу.
— Вот. — Денис кинул на стол тетрадь, листы веером легли перед Юраем.
— Что это? — Юрай отставил бутылку, и всё так же, не глядя на Дениса, вяло потрогал их пальцами.
— Дневник Зоси. Читай.
— Я не читаю чужих дневников. — Юрай, не отрывая глаз от стола, отложил тетрадь и вновь взялся за бутылку.
— Ты, ты… — задохнулся Денис.
Злоба, подобная злобе волка, окружённого сворой загонных псов, бурлила в нём, мешаясь с отчаянием влюблённого, заставшего любимую в объятьях другого.
— Она там такое написала… — начал он и осёкся.
Юрай, наконец оторвавшись от увлекательного занятия катания бутылки, взглянул на Дениса. Глаза его были, как капли расплавленного олова, ровно как у начавшего уходить Витька — бессмысленные, обращённые в никуда.
— Понимаешь, — разлепил губы Юрай, — я нашёл.
— Что? — не понял его Денис.
— Могилу матери.
Он выпустил бутылку, и та, упав на бок, булькнула, пролилась прозрачной жидкостью на доски стола и скатилась по столешнице вниз. В воздухе остро запахло самогоном. Юрай с силой растёр лицо обеими ладонями. Закрыв глаза, он надавил на веки, поморгал. Вновь посмотрел на Дениса. Мутная серая пелена сползла с его глаз. Взгляд вновь стал осмысленным, не злым и острым, как раньше, а странно растерянным и беспомощным, с плескавшейся на дне слабой надеждой.
— Вышел утром, дай, думаю, до Любки прогуляюсь, самогонки по-быстрому возьму, что-то мне совсем невмоготу стало. Взял, обратно пошёл и… словно кусок кто из памяти вырезал. Вот иду, а вот на кладбище сижу возле могилки старой. Камень весь потрескался, травой зарос, надпись стёрлась почти. Читаю: Забельцева Анастасия Максимовна. 1900–1976 «Покойся с миром».
Юрай замолчал, сглотнул, словно воздух застрял у него в глотке и закончил:
— Это бабка моя. Понимаешь?
Денис кивнул.
— А я… Я и забыл о ней совсем. Начал траву обрывать, негоже так, совсем в неприглядном виде могилка. А там ниже надпись: Марьяна Викторовна Юрова.
Юрай бессильно затряс головой.
— Понимаешь, её в одной могиле с матерью, моей бабкой, похоронили. Я двадцать лет искал, искал, искал. Каждый день. Надежду потерял, а тут…
Он замолчал, поднял руку, словно хотел обнять Дениса и замер. Его глаза вновь затянула отливающая оловом плёнка, лицо закаменело, черты заострились. Он прямо на глазах не бледнел, даже – серел.
— Денис, — губы его почти не шевелились, — ты, прости, братуха. Я ухожу.
— Но… — Денис вскочил, ухватил за твёрдое, словно из камня высеченное плечо Юрая. — А как же я? Я ничего здесь не знаю, и этот демон…
Юрай захрипел, замотал головой.
— Не надо… ничего… знать…
Он словно через гидравлический пресс выдавливал из себя слова:
— Души… отпускай… Знание само… постепенно придёт… За меня ты… теперь… Жди… вспоминай… принимай… себя…
— Погоди, Юрай, — Денис начал трясти его за плечи, — не уходи.
— И тебя… когда-нибудь сменят…
Паузы между словами становились всё длинней.
— Всё, не могу… больше… прости… и так… еле… тебя… дождался…
Кожа Юрая сравнялась цветом с его глазами, а потом на миг набрала краски, и он стал как на передержанной в закрепителе фотография — слишком чётким и ярким.
— Людку не отпускай, — Юрай улыбнулся и подмигнул, — без самочки, — он пихнул закатившуюся под стол бутылку, — совсем хреново будет.
Его рука, поднятая в прощальном жесте, истаяла и пролилась прозрачными, блестящими на солнце каплями.
— И да, ты про девчонку рыжую спрашивал, так я видел её сегодня. В свечку заходила. Знаешь такую?
Денис кивнул, он знал о единственном шестнадцатиэтажном доме в городе, гордости мэра, возведённом за два года до смерти Зоси. Очень хорошо знал, как никто другой, не считая Зоси. Это была их тайна.
— Ну, вроде всё сказал. А, вот ещё что — развалюху мою забирай, мне без надобности, про…
Юрай, не договорив, обрушился мириадом мелких капель, которые исчезли, не долетев до земли.
Денис застонал и бессильно ткнулся лицом в сжатые кулаки.
Продолжение следует...
автор Metoc
#Счастливыйфиналмыужепропустили
Следующая публикация
Нет комментариев