Софиты бьют в глаза. Глухая, неестественная тишина висит над всем концертным залом. Рябь теней стелется по зрительским рядам. Руки уже перестали дрожать, и я кладу их на гитарный гриф.

Я чувствую, как бьётся кровь в маленьких капиллярах подушечек пальцев. Чувствую удары сердца, размеренные, как стук метронома. Чувствую жар и холод, страх и восторг, и натянутое в зале напряжение.

Всё, что мне остаётся — закрыть глаза и начать играть.

Три месяца назад я и понятия не имел, что буду выступать на самом большом академическом концерте в Большом зале Московской консерватории. Для музыканта вроде меня это почти Голливуд. И хотя все давно хвалили мою технику, манеру, талант и слух, я думал, что лишь через пару лет дорасту до такого выступления. Поэтому, когда меня пригласили, взлетел на седьмое небо незамедлительно.

Но судьба оказалась слепа. Невесть откуда взявшаяся в столице вспышка эпидемического паротита докатилась и до меня. Две недели я умирал в больнице, распухший и прибитый к кровати. Злился, что не могу готовиться к концерту. А потом меня настигли осложнения.

Осложнением стала потеря слуха — а для музыканта вроде меня это почти приговор. Оглох я не полностью, но врачам приходилось говорить со мной втрое громче. Теперь о том, чтобы уловить тончайшую настройку струн или подвести точно выверенное плавное крещендо не могло быть и речи.

Врачи сказали, что глухота может быть временной, и в течение месяца слух может восстановиться. Прикинув так и этак, я написал в консерваторию, сказал организаторам концерта, что моё участие под вопросом и пусть на всякий случай ищут замену, а потом уехал на родину под Смоленск — к маме и дедушке. Раз врачи всё равно не могут помочь, решил я, пусть помогают стены.

Самочувствие почти восстановилось, слабость постепенно отпускала. Два раза в день я брал в руки гитару и пытался играть, но спустя пять минут обессиленно откладывал её. Потом сидел на колченогом стуле, глядел в пол, вцепившись в волосы, и слёзы капали на облезлый ковёр с кончика моего носа.

Мама ухаживала за больным дедушкой. Он уже не ходил, стал забывать слова. Иногда не узнавал маму, иногда — меня. В нём виднелся лишь бледный призрак человека, который когда-то растил меня наравне с матерью. Я прислонялся ухом к его губам, чтобы расслышать.

— Володя… — бормотал он. — Паша…

— Я Лёша. Лёша, дедушка, — терпеливо отвечал я, беря его за руку. — Я здесь.

— Слушай… Слушай…

Я слушал его, но он так ни разу и не смог продолжить фразу. Лишь повторял это слово.

Ночами мне не спалось. Дедушке часто становилось плохо, по ночам мы с мамой дежурили у его кровати, но даже в мамину “смену” мне подолгу не удавалось сомкнуть глаз. Всё время мерещился стук.

Я вспоминал, как в детстве просыпался по выходным, ночуя у дедушки, от ритмичного стука. Тук-тук-тук. Тук-тук. Шорох, Тук. Тук-тук.

За столом в гостиной дедушка занимался каким-то загадочным неизвестным ремеслом. Не знаю, откуда он брал эти стопки толстой желтоватой бумаги, но ею были забиты все шкафы в гостиной. Он вкладывал лист в железную рамку с ячейками и выгравированными внутри точками, и водил по ней затупленным шилом — он называл его грифелем. Находил ячейку, нашаривал одну из шести точек и — тук-тук — вбивал в неё грифель. Плотная, похожая на картон бумага вспучивалась бугорком. В сочетании точек на шести полях крылись буквы, которые я не мог прочесть.

Я столько лет прожил в доме деда, и до сих пор не узнал, что же он всё-таки писал шрифтом Брайля по ночам, когда я был маленьким.

Помню, когда учился в школе в первую смену, приходил после уроков к дедушке. Иногда я заставал его с аккордеоном в руках. Один в квартире, растягивая мех и качая в такт головой, он играл старые вальсы и военные песни. «На сопках Маньчжурии», «Подмосковные вечера», «На прекрасном голубом Дунае»... Не раз я видел, как блестят слёзы, рассыпаясь по его лицу, иссечённому морщинами и шрамами.

Услышав, как я хлопаю дверью, он вскидывал голову, прислушиваясь, — в этот момент он был похож на сторожевого пса, заслышавшего в отдалении шаги. Он сторожил свой покой и свой мир. И лишь в ответ на моё приветствие расслаблялся и улыбался, кивая мимо меня. Его незрячие глаза в россыпи шрамов глядели в пустоту.

Он спешно скидывал ремень, осторожно ставил аккордеон на комод и протягивал руку в сторону моих шагов. Я жал её и морщился от боли. Хватка у него всегда была стальной.

Мне всегда нравилось смотреть, как дедушка играет. Его руки качали мех аккордеона, наполнявший комнату музыкой, как кузнечный мех наполняет пламенем горн. Я глядел на его лицо, сосредоточенно хмурившееся, и проникался трепетом и восторгом. Музыка манила меня, но аккордеон казался громоздким и слишком неказистым. Мне хотелось чего-то более лёгкого… ну, и модного, чего уж скрывать. И я всё же выпросил в третьем классе у родителей гитару.

Меня записали в музыкальную школу. Дед помогал мне заниматься. Сам он гитару в руках не держал, но всегда слушал мою игру и безошибочно улавливал любую фальшь. Помогал с динамикой: где нужно сыграть тихонько, а где повести крещендо, какой фрагмент отыграть бодро и отрывисто, а какой меланхолично и мягко. Иногда мы спорили. Так креп мой талант и вытачивалась манера. Музыкальную школу я закончил на отлично и заниматься не бросил. Так начинался путь, по которому я сейчас иду.

Ещё в школе я любил проводить вечера у дедушки. Как бы банально это ни звучало, он научил меня играть в шахматы. И какие у него были шахматы! Специальные. Резные деревянные фигуры — крупные, со стержнем в основании, чтобы вставлять в отверстия в доске. Дедушка обшаривал доску, чтобы оценить позицию, и закреплённые таким образом фигуры оставались на своих местах.

Вот только в этой игре мне не так везло. Я неизменно проигрывал. Когда был маленький, всё время обижался, потом просто расстраивался, потом — слегка досадовал.

— Проигрываешь, значит учишься, — улыбался дед.

Сначала я вообще не понимал логики в этой фразе. Потом понял, что надо искать причины проигрышей. Потребовалось немало лет, чтобы осознать, что «я тупой и это не лечится» — не та причина. Зато внимательнее оглядывая доску и продумывая последствия ходов, я добился того, что свёл пару партий с дедушкой в ничью.

Его улыбка в тот день наполнила комнату счастьем так же, как меха аккордеона наполняли её музыкой. Ни раны, ни возраст не могли скрыть красоты этого счастливого лица, наполненного волей и любовью.

Второй раз такое выражение я видел, когда сообщил ему, что поступил в консерваторию. Это был последний раз, когда я видел его в полном здравии. Приехав спустя полгода, я заметил пыль на стоящем на комоде аккордеоне. Через год на нём висели штаны. Через полтора года наша шахматная партия закончилась, не начавшись. Дедушка забыл, как расставлять фигуры.

Тогда он плакал, а я старался держаться. Не знаю, зачем.

Подготовка к концерту шла ужасно. Пьеса не давалась, дедушка был плох, мама устала, сон всё так же не шёл. Поворочавшись пару ночей, я открыл шкаф гостиной, битком набитый тетрадями из брайлевской бумаги, сшитыми по двадцать-тридцать листов, и уселся переводить.

Расшифровка происходила по ночам во время моих дежурств. Пока мама спала, я доставал из шкафа наугад тетрадь и садился её читать.

Сперва нашёл азбуку Брайля в интернете. Запомнил значения сочетаний точек. Точка слева вверху — «а». Две точки слева (вверху и посередине) — «б». Самая вредная фигура тетриса — «в». И так далее. Первую страницу я расковыривал по буквам. Мало-помалу стал их запоминать. К концу второй страницы мог читать, не сверяясь со шпаргалкой, хоть и не очень бегло.

Дело было в войну. Мне двенадцать лет стукнуло. Человек семь мальчишек нас было или восемь… Раньше думал, на всю жизнь запомню — а нет, с возрастом стал забывать детали. Больше полувека прошло, не шутка.
После заката надо было еду в лес партизанам отнести, нас иногда посылали. Гитлеровцы часто поодаль ездили патрулями. Сорок второй, что ли, год это был. До контрнаступления. Взрослых бы поймали, допрашивали, а с мальчишек что взять? На озеро купаться пошли, взяли в узелки что мамка с собой завернула, да и всё. Или коров пасти в поле уходили.
Коров в поле не пасли на самом деле. Мины там были, наши при отступлении оставили. Краем того поля мы на партизанскую тропу и ходили. Пока её в один день не раскрыли.
Партизан гнали, гнали и нас. Немцы ехали на грузовике и стреляли вслед, кора на соснах трещала, вокруг свистело и бахало — страшно было до безумия. Я никогда в жизни так не бегал. Не думал, что можно вообще бежать с такой скоростью. Когда просека кончилась, поздно было тормозить. Я лишь свернул обратно к деревьям, пробежав по краю минного поля.
Когда сзади полетела земля и обдало жаром спину, я понял, что обогнал взрыв. Только оказалось, не один я тогда выскочил на то поле. Уже забегая в лес, обернулся — и следующая мина посекла не только грузовик с немцами, но и мои глаза.
Мальчишки-друзья меня доволокли всё же до деревни. Долго выхаживали. Тяжело было смириться с тем, что я теперь не вижу. Пришлось привыкать. Мне долго-долго снились сны. Цветные, яркие. И сейчас иногда снятся такие, но редко. Очень давно я не видел снов, Лёша.
Почему-то в записках деда оказалось много обращений ко мне. Может быть, он писал эти мемуары, чтобы оставить память, и посвящал их внуку — посвящения на первой странице я не нашёл, потому что не нашёл, собственно, первой страницы. Но мне думалось, что он просто знал. Знал, что я буду читать его записи, и обращался ко мне сквозь годы и туман рассудка. Он будто сидел рядом и рассказывал о своей жизни — так, как никогда не делал раньше.

Долго я читал дедушкином детстве, о жизни в бедной деревне, о послевоенных тяготах, об уходе за скотиной и чистке чугунков и вёдер осокой и речным песком. А потом остановился. В душе как будто вспучился и лопнул какой-то пузырь. Этим пузырём был стыд. Мне показалось жульничеством и неуважением к деду читать его записи глазами.

Я перевязал лицо полотенцем, положил пальцы на испещрённую неровностями бумагу… и опешил. Под пальцами буквы сливались в нечитаемый поток точек. Приходилось ощупывать каждый миллиметр этого бугристого холста, чтобы по крупинкам выцеплять из него историю. Я почувствовал себя четырёхлеткой, который читает по буквам.

«Незрячие работали на производстве. Это может…»

Прочитав первое предложение, я вспотел. Сдёрнул повязку с глаз и увидел на часах, что прошло почти тридцать минут. Малодушная течь возникла в моей душе, и решимость прочесть историю “как положено” стала сочиться из неё капля за каплей.

Чтобы отвлечься, я взял в руки гитару. Закрыл дверь в гостиную, чтобы не мешать матери. Поставил на пюпитр ноты, выдохнул. Стал бегать пальцами по грифу, рассыпая по дедовой спальне пёструю мишуру звуков. Звуки не достигали моего сознания, оно скрылось в раковине черепа, словно моллюск. Да и ушей, признаться, они тоже почти не достигали. Я чувствовал, как вибрирует прижатая к груди дека, как щекочут пальцы шероховатые басовые струны.

А потом сконцентрировался на этом ощущении.

Мозоли на пальцах левой руки не оставляли им никакой чуткости, поэтому читал я правой. Но запомнив чувство шероховатости струн, ощутив рельеф обмотки, я перенёс это чувство на брайлевские тетради. Почему-то пошло быстрее.

Незрячие работали на производстве. Это может показаться странным, а может и вовсе безумным, но работали успешно. Всех инвалидов по зрению: жертв войны, производственных травм, несчастных случаев — переселяли в отдельные районы рядом с производственными цехами. От дома до цеха было идти пять минут через двор. Я уже освоился ходить с палкой, теперь мне выдали трость. Гладкая, с рукояткой на петле. Сказали, что белая. Не та узловатая коряга, что была в деревне.
Перебираться в город было страшновато. В деревне людей осталось мало, родители умерли. А тут государство предложило помощь Деревенские меня перекрестили, почеломкали и отправили в город.
Производство было, как говорили тогда, многопрофильное. Делали всё: от табуреток до противогазов. У нас в цеху вытачивались детали для автомобилей. Привыкал небыстро. Мастер был мужик толковый. Не пил, работу знал, объяснить умел хорошо.
Спустя год перезнакомился, сдружился. Василий был с противогазного цеха. На аккордеоне играл. Я заслушался однажды на празднике, да и попросил, чтобы он меня научил. Он тоже незрячий был, только несчастный случай — на охоте ему глаза дробью выбило. Играть до этого умел, переучиться пришлось только на брайлевские ноты. Талантливый мужик был, умер только рано от водки.
А Гришка-Суржик завёл другую забаву. Заказал у руководства слепецкие шахматы, поставил доски в комнате отдыха и всех стал учить. Говорил, через полгода турнир проведём среди коллектива. Кто выиграет, тот получит такую доску.
Мне понравились шахматы. Я ощупывал их и представлял себе войска: как они разбредаются по клеточкам-полям, заминированным угрозой. Так я думал об этих шахматных полях — и каждая пешка, которой я жертвовал, чтобы подвести короля к мату, казалась мне двенадцатилетним мальчишкой, которому выбило осколками глаза, чтобы спустя несколько лет мы объявили шах и мат Рейхстагу.
Лёша, если ты сейчас читаешь это, то принеси, пожалуйста воды. Сейчас я захочу пить.
Читая этот фрагмент, я как обычно сидел около дедушкиной кровати. Он проснулся, застонал — я скорее почувствовал, чем услышал это — и попросил знаками пить. Я совсем не удивился и поднёс к его рту стакан с трубочкой. Он напился, пожевал высохшими губами, заёрзал. С грустью глядел я на впалые щёки, высокий морщинистый лоб и перечёркнутый белым крестом шрамов нос.

Призовые шахматные доски… А я всегда удивлялся, зачем дедушке их пять штук. Он всегда смеялся и отвечал: «Не зачем, Лёшка, а почему!»

Они и сейчас лежали под кроватью стопкой, и слой пыли на них был для меня святым и неприкосновенным. Он был памятником дедушкиному угасанию. Если есть эта пыль — значит, есть и память о человеке, который не давал зарасти пылью всем этим вещам. И эту память я не готов был уничтожить.

Тем днём я занимался на гитаре три часа кряду. Звуки не пробивались сквозь вату, забившую уши, но пальцы стали чувствительнее и быстрее. Я ощущал, как отдаётся в грудной клетке вибрация гитары, и теперь знал наверняка, что музыку не нужно слушать ушами. До концерта оставалось две недели, я написал организаторам, что буду выступать.

После такого дня, полного звуков и открытий, ночная тишина, усугублённая глухотой, стала невыносимой. Захотелось сказать что-нибудь. Я спросил:

— Дедушка. А помнишь, ты вальс играл? «На сопках Маньчжурии»?

— На соп… как?.. — слабо выронил дедушка. Я прочитал по губам, а не услышал. — Кто?

И мы опять замолчали. Я вытер подступившие слёзы и сжал его руку. Он ответил. Хватка у него была уже не той, что раньше, но всё ещё крепкой.

И вдруг он улыбнулся. Нет, он не помнил вальс, но он понял, что я рядом. И я понимал, что ему не просто тяжело быть больным и старым. Ему тяжело вдвойне из-за того, каким он был всю жизнь. Монолитом. Ледоколом, прущим напролом сквозь слепую тьму судьбы.

И теперь он снова почувствовал себя им — пусть на миг. Его рука сильна как прежде, моя ладонь смялась, хрустнули пальцы. Дедушка улыбался, и слёзы радости сочились из-под запавших век.

Лёша, ты уже понял, как нужно слушать. Когда-нибудь ты поймёшь, как жить — этому я тебя не научу. Слушай сердце и не удивляйся насмешкам судьбы. Я столько лет прожил в чёрноте и столько написал своим грифелем слов, что начал понимать кое-что о Судьбе. Она слепа.
Судьба пишет наши жизни шрифтом Брайля. Никто не знает, куда соскользнёт её грифель. У кого-то жизнь заканчивается — и на этом всё, Судьба убирает эту запись в ящик. А у кого-то жизнь становится историей. Тогда Судьба иногда достаёт её из ящика, чтобы перечитать иногда за рюмкой чая.
Сделал ли я всё, что мог? Нет, наверное. Мог бы больше. Я не занял первое место в шахматном чемпионате по Смоленской области. Всего лишь третье. Не прочитал всех книг, которые хотел. Не разучил все пьесы, о которых мечтал; да и теперь не разучу — руки уже с трудом поднимают аккордеон, а пальцы деревенеют.
И всё-таки мне не о чем жалеть. У меня были друзья, подарившие мне жизнь. У меня была дорогая и любимая супруга. Моя дочь достойная женщина, а внук — великий музыкант. Жизнь продолжается. Истории пишутся где-то там, небесным грифелем. Я твёрдо знаю, что мою историю перечитают. Если не Судьба, то ты, Лёша.
Два месяца незаметно пролетели за чтением дедушкиных рукописей, игрой на гитаре и помощью маме по дому. И теперь я играю.

Я сижу на сцене Большого зала Московской консерватории — на академическом музыкальном Олимпе, в самом сердце нот, синкоп и фермат. Снаружи облетает улицы осень, за кулисами пахнет деревом и немного лаком, а на сцене — ничем. Хотя нет. Пахнет музыкой, светом и немножко пылью.

Сцену окутывает неестественная тишина, пелена глухоты закрывает от меня зал и струны моей собственной гитары. Пальцы, бесконечно чуткие от чтения шрифта судьбы, бегают по струнам и ладам, летяще касаясь их, и извлекая звуки. Ноты накатывают на зал волнами, затейливая полифония стелется под кожу, идеальные крещендо тянутся сквозь застывший сверкающий воздух консерватории.

Я ничего этого не слышу.

Я вспоминаю последнюю запись. Думаю о ней, о дедушке, о музыке, шахматах, судьбе и всё ещё тёплом грифеле, лежащем как талисман в нагрудном кармане пиджака. Я не думаю о смерти и не думаю о слезах. Есть вещи, которые сильнее смерти. Музыка. Память. Любовь.

Я играю.

Это последняя запись, Лёша. Чувствую, руки слабеют. Грифель всё труднее держать. Когда ты прочтёшь это, я уже не смогу с тобой поговорить. Иногда больно думать, что я не видел своими глазами ни тебя, ни твою маму, ни многих других, кто был и будет с вами рядом.
Слушай своё сердце. А моё замолчит ровно в тот миг, когда ты возьмёшь последнюю ноту на своём первом концерте в Большом Зале Московской консерватории. Я услышу тебя отсюда, не бойся. И не смотри на мои записи такими большими глазами. Это всего лишь бугорки на бумаге.
Я научил тебя слушать, но не могу научить жить. Этому ты научишься сам — если будешь слушать, как выстукивает твою историю небесный грифель. Только не полагайся на уши.
Играй, Лёша. Играй. Не жалей обо мне. Никогда не жалей.
Я играю, и слезы щиплют щёки. Я весь превратился в нерв, звенящий как струна. Сердцем я слышу каждый шепоток в зале, вижу каждый приоткрытый от восторга рот, чувствую, как поднимаются мелкие волоски на затылках. Ощущаю каждую сжатую в кулаке ладонь. И слышу сквозь километры, как, улыбаясь, уходит старый человек в лучший мир, где снова будет молод и силен; и чувствую, как тяжелая крепкая рука сжимает мне плечо.

Я в последний раз слышу его голос, и он говорит мне: «Спасибо».

А потом всё обрывается. Затихает последняя взятая нота. Последний удар его сердца. Последние секунды жизни, превратившейся в историю.

В зале повисает тишина. Тугая, натянутая, как тетива. И с этой тетивы срывается грохот. От него дрожат стены и звенит в груди. От него покачиваются роскошные люстры и колышутся портьеры. И тогда ко мне возвращается слух. Широким крещендо он набирает силу — и спустя несколько секунд мне кажется, что я сейчас оглохну снова.

Я улыбаюсь этой горькой шутке судьбы, написанной шрифтом Брайля. Я молчу, стоя перед огромным залом наедине со своей светлой скорбью. И каким бы ни был оглушительным грохот аплодисментов, я слышу сквозь него ещё один звук — стук грифеля судьбы, пишущего новую историю.

Посвящается Виталию Алексеевичу Павлову, моему дедушке, ушедшему 17.01.2024.
Светлая память.
#авторскиерассказы
#Берлога_Сордо@diewelle0