Предыдущая публикация
ТАЁЖНАЯ ИСТОРИЯ.
ПРОКЛЯТЬЕ ТАЙГИ, ПРЕСЛЕДУЕТ ЛЮБОГО НЕОСТОРОЖНОГО.
Октябрь 1997 года.
Октябрь. Желтые листья медленно кружатся в воздухе и ложатся на утоптанную землю, застревая между торчащими корнями старого клена. Влажный запах гниющей листвы перемешивается с дымком из трубы — в доме уже топится печь. По крыше стучат первые капли дождя.
На крыльце, уставившись в пустую улицу, сидит Андрей Егоров — охотник, мужчина сорока лет, с густыми черными волосами и тяжелым взглядом. Крепкие, обветренные руки сжимаются в кулаки. На ногах сапоги, у пояса нож в потертых кожаных ножнах. Он ждет.
За изгородью — стена тайги. Темная, беспросветная. Лес стоит безмолвно, но Андрей знает: там жизнь. Зверь, птица, сук, готовый хрустнуть под ногой.
Он не любит осень. Слишком много в ней тревоги.
Весь день его не покидало тревожное чувство, как будто за ним наблюдали. Смотрели из темноты, прячась за стволами, крадучись по сырому мху. Андрей вздохнул, смахнул пепел с колена и встал.
Громко трещала сорока, слетая с забора. Деревья застыли.
И где-то далеко, в самой чаще, раздался звук.
Глухой. Тяжелый. Как будто кто-то шагнул.
********
Андрей медленно поднялся с крыльца и посмотрел на свой двор. Осень затянула его в свою серую, безысходную сеть. Желтые листья сплошным ковром устилали землю, пряча под собой гнилые доски, давние следы сапог. Влажная земля темнела пятнами, смешиваясь с опавшей хвоей.
Старый забор покосился, его серые доски треснули, а в некоторых местах совсем прогнили. Где-то с краю наклонилась ветка, словно рука, тянущаяся к земле. Огромное дерево перед домом, вросшее корнями в прошлое, держало последние листья. Оно стояло здесь всегда, еще со времен, когда в доме жили его родители. Тогда этот двор казался ему теплым, родным. Теперь — чужой.
Андрей скользнул взглядом по дому. Крыша прогнулась, будто не выдохнула под тяжестью времени. Стены, пропитанные дождями и ветрами, темнели. В одном окне стекло треснуло, оно отражало серое небо.
По улице ни души. Пустая дорога, усыпанная листвой, вела к центру деревни. Там, у магазина, он встретил цыганку.
Они приехали на нескольких телегах, с лохматыми лошадьми, заваленными старыми тряпками, котлами, узлами. Не местные, кочевые. Народ в деревне таких не любил — бабы прятали кошельки, мужики косились недобро.
Цыганка шагнула прямо к нему. Мутные глаза, морщинистое лицо, в пятнах, словно старый пергамент.
— Дай погадаю, охотник, — проговорила она, цепко схватив его за руку.
Андрей хмыкнул, хотел выдернуть ладонь, но вдруг почувствовал, как ее пальцы дрогнули. Женщина отшатнулась сама и прошептала, не моргая:
— Не смотри в небо, охотник... Он уже идет.
И ушла.
Андрей тогда ничего не понял. Просто сплюнул, пожал плечами и ушел. Но что-то в этих словах застряло в голове, как заноза.
Теперь, когда он смотрел на потемневшие стены своего дома, на пустую улицу, на неподвижные деревья, тревога только росла. Хотелось уйти. Покинуть деревню. Уйти в тайгу, куда угодно, лишь бы подальше.
Потому что с тех пор он чувствовал: за ним следят.
********
Ночь пришла быстро, как это бывает осенью. Темнота сгустилась, наполнив деревню тяжелым, вязким мраком. Дождь барабанил по крыше, ручьями стекал по оконному стеклу. Где-то вдалеке громыхнуло, вспышка молнии на мгновение выхватила из темноты склонившуюся под ветром березу — она металась, как живая, будто рвалась с корнями из земли.
Фонарь у крыльца освещал лишь клочок дороги, заставляя капли дождя сверкать, как острые иглы. Дальше — темень, сплошная и беспросветная. Ни одного окна в соседних домах не светилось.
Андрей не мог уснуть. Лежал на своей скрипучей кровати, укрывшись старым одеялом, но глаза не закрывались. Тревога разливалась по телу холодной волной. Сердце стучало неровно, словно прислушивалось к чему-то.
За окном завыло.
Глухо, низко, протяжно. Не ветер. Что-то другое.
Скребущий звук прошелся по стене дома, будто когти возились по доскам. Андрей задержал дыхание, сердце ухнуло в пустоту.
Гроза разразилась с новой силой. Гром грохнул так, что стекла задрожали.
Он повернулся к окну. Вспышка молнии озарила двор. Береза за окном зашаталась, ветки хлестнули воздух. Но больше — ничего.
— Чертова осень… — пробормотал он, чувствуя, как по спине пробежал холодок.
СТУК В ДВЕРЬ.
Глухой, тяжелый, три удара.
Андрей вскинулся, замер.
Кто в такую погоду может прийти?
Он осторожно встал, взял со стола охотничий нож, направился к двери. Поднял засов, приоткрыл…
Никого.
Ливень хлестал, по дороге текли мутные ручьи. Темнота заглядывала в дом, затаившись за слабым светом фонаря.
Андрей тяжело выдохнул, закрыл дверь, щелкнул засовом.
— Хренотень… — пробормотал, достал папиросы, сел на табурет на кухне, закурил.
СТУК ВНОВЬ.
Резкий, нетерпеливый.
Андрей вскочил, резко шагнул к двери. Распахнул ее со всей силой…
Никого.
Только дождь и гроза.
Теперь он не отходил. Стоял, всматриваясь в ночь, чувствуя, как по телу разливается первобытный страх.
И в этот раз он не стал ждать.
Когда стук только начал раздаваться, он рванул дверь на себя.
То, что он увидел…
Не поддавалось описанию.
Это было…
Он потерял сознание.
********
Андрей очнулся от холода. Лежал на спине, прямо на пороге, раскрывшиеся настежь двери выпускали из дома тепло.
Ветер гнал по полу опавшие листья, будто кто-то незримый осторожно переставлял их местами. Половицы под ним были ледяными, влажными от сырости ливня.
Он с трудом разлепил веки. Голова раскалывалась, тело налилось свинцом. Он попытался вспомнить, как оказался здесь, но в памяти стояла пустота, наполненная липким, необъяснимым страхом.
За порогом тянулась пустая деревенская улица. Серый, мутный рассвет пробивался сквозь тучи, освещая мокрую землю, переливающуюся лужами.
Фонарь у дома еще горел. Желтый свет обрисовывал скрюченные ветви березы, которая под утренним ветром плавно покачивалась, словно живая.
Где-то вдалеке прогавкала собака.
Андрей резко сел. Мороз пробежал по спине.
Всё тело ныло, словно его избили.
Он огляделся. В доме было тихо, но в этом молчании что-то давило, заставляя сердце биться чаще.
Он понял одну вещь — с ним этой ночью что-то произошло.
Но он не помнил — что.
**********
Кухня была просторной, но мрачной, пропитанной запахом старого дерева, кислой капусты и перегара. Слабый свет от лампочки под потолком едва разгонял серый утренний сумрак, цепляясь за пожелтевшие от времени обои с цветочным узором. На подоконнике стоял гранёный стакан с мутной водой, рядом – банка с огурцами.
Андрей сидел за массивным деревянным столом с отполированной за долгие годы поверхностью, облокотившись на него локтями. Лицо осунувшееся, глаза красные от недосыпа. В руке тлела сигарета, пепел длинной змейкой едва держался на кончике.
Напротив, спокойно наливал водку в рюмку бывший председатель совхоза – Семен Ильич Котов, еще недавно важный человек, а теперь такой же деревенский мужик, как все. Широкий, грузный, с седеющими висками и подслеповатыми, умными глазами.
Всю жизнь он строил, командовал, следил за порядком. Теперь – пил.
– Я тебе говорю, Семеныч, – голос у Андрея был хриплый, будто он курил всю ночь напролет. – Цыганка, что у магазина тогда была… Она меня прокляла. Сказала, не смотреть в небо. Я сперва посмеялся, а теперь… – он нервно пригладил волосы, прикурил новую сигарету. – Теперь я не знаю. Что-то тут не так. Оно было… – он сглотнул, посмотрел в темный угол кухни. – Я открыл дверь, а там… – запнулся. – Да я даже сказать не могу, что там было, понимаешь?
Семен Ильич молча выслушал, скривился, но не перебивал. Отхлебнул водку, не моргнув, взял из банки бледный, скукоженный огурец, хрустнул.
Вытер ладонью рот, посмотрел на Андрея с прищуром.
– Слышал я такое.
Поставил рюмку, задумчиво покачал головой.
– Был тут случай… Еще в семидесятых. Парня одного нашли, Петю Гремыку. С проплешиной такой на макушке ходил, его в школе за это дразнили. Неделю искали, потом наткнулись на болотах. Головы у него на месте не было – глаза вырваны рядом лежат, и череп пустой, словно выскобленный. Без крови.
Затянулся, опершись руками о стол.
– Я к чему… Ты бы в церковь сходил, что ли. Батюшка, говорят, помогает.
В кухне повисло тяжелое молчание.
За окном шел дождь, стучал по крыше, пробирался сквозняком под дверь.
********
Семен Ильич снова налил в рюмку, поднял взгляд на Андрея и с хрустом надломил огурец.
— А знаешь, чего? Глава-то наш, новый, он этим цыганам крайний дом отдал, который на отшибе. Говорит, не хватало нам тут бродяг по всей округе гонять, пусть уж живут, раз пришли.
Он задумчиво повертел рюмку в пальцах, наклонился ближе.
— Ты если так беспокоишься, сходи сам к ним. Чего гадать-то? Узнаешь, чего они там плетут. А то сидишь, как будто тебе последнюю ночь жить осталось.
Андрей молча курил, выпустил дым в сторону окна, пальцы дрожали едва заметно.
В этот момент в кухню вошла жена председателя, Антонина Федоровна. Крепкая, румяная, с колючими глазами, но улыбка мягкая, по-домашнему теплая. В руках у нее поднос с запеченным хлебом, горячий, с хрустящей коркой, и большая тарелка с холодцом.
— Ну что, мужики, вам только пить да чепуху нести? – проворчала она, но без злости. – Ешьте, пока горячее.
Она опустилась на скамью рядом с мужем, разлила по рюмкам.
— За что пить будем? – спросила, вытирая руки о фартук.
Семен Ильич посмотрел на Андрея, усмехнулся.
— За нашу спокойную жизнь, чтоб не снилось, чего не надо.
Все трое чокнулись, выпили.
Холодец дрожал в ложке, хлеб рассыпался теплыми крошками. Андрей ел, чувствуя, как тревога медленно отползает на задний план.
Тепло, водка, еда.
Всё казалось таким обычным, простым, как раньше.
Но там, за окном, в темной тайге, что-то всё равно смотрело.
**********
Андрей шел по размытым дорогам деревни, утопая в осенней сырости. Ливень ночной схлынул, но земля осталась мягкой, раскисшей, проваливалась будто старая бумага, размокшая под дождем. В воздухе пахло мокрой корой, дымом из печных труб и чем-то приторно-сладким, похожим на запах сгоревших трав. Вдалеке над тайгой стелился белесый туман, клубясь над верхушками елей, но Андрей его почти не замечал – взгляд его был устремлен вперед, на край деревни, где в старом доме теперь жили цыгане.
Дом этот всегда стоял на отшибе. Пустовал, гнил, пока новый глава поселка не решил, что поселит пришлых, пусть живут. В деревне чужаков не любили, но и открытого недовольства никто не высказывал. Кто-то ворчал у себя на кухне, кто-то махал рукой – мол, какая разница, разруха уже всюду, а табор рано или поздно двинется дальше. Только теперь, подходя ближе, Андрей понимал, что табор этот двигаться никуда не собирался. Он уже въехал в дом. В прямом смысле.
Огромный костер полыхал во дворе, озаряя все вокруг тревожным рыжеватым светом. У костра собрались цыгане – мужчины в расстегнутых рубахах, женщины в длинных юбках, дети, которые крутились между взрослыми, словно вьюны. Кто-то пел, кто-то смеялся, но в этой суете витал другой, невидимый ритм – тяжелый, погребальный, глухой. Кто-то плакал. Кто-то пил из бутылки, крича в небо, а потом снова падал в безразличную массу людей, которые не отличали веселье от скорби.
Он уже собирался повернуть назад, когда заметил ее.
Она стояла у входа, прислонившись спиной к косяку двери. Высокая, с осанкой хищницы, с длинными черными волосами, заплетенными в косу. Лоб широкий, скулы острые, губы полные, влажные. Темная кожа отливала теплым золотом в свете костра. На ней было виноцветное платье с расстегнутой блузкой, из которой едва не выскальзывала высокая грудь. Она смотрела на него с насмешкой, как смотрит кошка на мышь, еще не решившая, стоит ли ей тратить силы на игру.
– Ты тот охотник? – голос у нее был густой, медленный, будто каждая буква тянулась по его нервам.
Андрей сглотнул, не сразу нашел, что ответить. В этом взгляде было что-то слишком живое. Слишком опасное.
– Я… да. Я хотел…
– Хочешь узнать, что с тобой сделали?
Она шагнула ближе, так что он почувствовал исходящий от нее жар. Не телесный, не от костра – другой. В нем было что-то древнее, языческое. Запах ладана, прелых трав, теплой кожи. Андрей на миг закрыл глаза, приходя в себя.
– Заходи, – сказала она, касаясь его руки. – Сегодня у нас ночь скорби.
Дом был живым. Не просто полным людей – он двигался, дышал. В одной комнате сидели мужчины, пили, гремели стаканами, кто-то играл на гитаре, кто-то вывалился в коридор, хохоча, но было в их смехе что-то дикое, неистовое, как у зверей, которые чуют приближение пожара. В воздухе висел запах воска, травяного дыма и чего-то сладкого, будто меда, но с горьковатым привкусом.
В другой комнате лежали тела. Они двигались, сливались в одну бесформенную массу, обнаженную, влажную, покрытую блеском масла и пота. Переплетались руки, спины, бедра, губы прижимались к шее, пальцы впивались в кожу. Кто-то стонал глухо, умирая в чужом дыхании, кто-то шептал что-то на неразборчивом языке. Андрей застыл, чувствуя, как сердце ударило в горло. Это было не просто распутство – это было древнее, первобытное ритуальное сплетение, в котором было что-то неправильное, искаженное.
По полу носился жеребенок. Черный, с тонкими ногами, сверкающий влажной шерстью. Скакал между людей, хрипло ржал, будто смеялся.
– Что это? – выдохнул Андрей, ощущая, как его мысли ускользают.
– Наш табор, охотник, – цыганка склонилась к нему ближе, шепча у уха. – Он не бросает своих.
Он сглотнул. В этом доме не было границ. Все здесь текло, смешивалось, переплеталось. Здесь не было линий между людьми и зверями, между жизнью и смертью. Здесь было что-то иное.
– Кого хороните? – спросил он наконец.
Она посмотрела на него, и впервые в ее глазах он увидел страх.
– Ту, что тебе сказала не смотреть в небо. Она умерла этой ночью.
Кровь застыла в жилах.
– Как?
Цыганка перекрестилась по-своему, касаясь губ и груди.
– Она легла спать и не проснулась. Только… глаза у нее были открыты.
Где-то в глубине дома раздался глухой удар, будто кто-то опрокинул тяжелый стол. В свете свечей мелькнула чья-то тень.
Андрей чувствовал, что ему надо уходить.
Но не мог оторваться от ее взгляда.
Женщины в юбках, мужчины с кольцами в ушах. Люди двигались, говорили, кто-то плакал, кто-то пил прямо из бутылки.
**********
Андрей вошел в комнату, и его чуть не вывернуло от запаха. Воздух был густой, тяжелый, словно наполненный жирным, прогорклым потом, тухлым мясом и чем-то приторным, липким, как гниющая сладость. Он невольно зажал нос, но даже это не спасало – смрад лез в горло, растекался по легким, оставляя мерзкую, удушающую плесень на языке.
И тогда он увидел ее.
Посреди комнаты, на продавленном, когда-то крепком деревянном полу, сидела чудовищная, нелепая масса, больше похожая на расползшуюся, тающую глыбу сала, чем на живое существо. Женщина, или то, что от нее осталось, сидела, согнувшись под тяжестью собственного тела, похожая на раздавленный мешок, из которого вывалилось все, что только могло.
Ее кожа была бледно-желтой, дряблой, покрытой буро-серыми пятнами, глубокими складками, в которых скапливался пот, скользил по округлым валикам жира, стекая по ногам, по обвисшим грудям, по животу, который настолько разросся, что полностью лег на пол, раскинувшись по сторонам, будто бесформенное тесто. На рыхлой коже росли бесчисленные бородавки, огромные, темные, с черными корнями, впившимися в тело, словно паразиты.
Руки короткие, с обрюзгшими пальцами, с толстыми ногтями, под которыми застревала грязь. Они лежали поверх складок живота, и казалось, что это не руки, а какие-то маленькие рудиментарные отростки, неуклюжие, слабые. Под мышками торчали огромные клочья спутанных, слипшихся волос, черные, маслянистые, похожие на мочало, в котором застряли катышки грязи.
Андрей с трудом поднял взгляд на лицо.
И содрогнулся.
Глаза у старухи были мутными, белесыми, затянутыми пленкой, в которых почти не различались зрачки. Левый глаз наполовину закрывала огромная бородавка, похожая на второй нарост, проросший прямо из века, будто мясистый гриб. Кожа вокруг глаз отвисла, обвисшими, рыхлыми мешками сползая к щекам.
Но хуже всего был рот.
Он был слишком большим. Челюсть отвисла так низко, что рот напоминал щель, растянутую чуть ли не до груди. Десны обнажились, желтые, рыхлые, зубы стояли неровно, редкие, поломанные, кое-где выщербленные, с черными дырами гнили. Из уголков рта стекали слюни, вязкие, тянущиеся липкими струями вниз по подбородку, оставляя на груди мокрые дорожки.
Живое, омерзительное чудовище!
Андрея затошнило.
– Это наша бабушка, мать рода, – раздался голос цыганки, и он вздрогнул, осознав, что до сих пор стоит в этой комнате, не в силах двинуться. – Ей сто восемьдесят лет. Она ответит на твои вопросы. Но смотри, касатик, будь вежлив. Иначе ромалы тебя на лоскуты порежут.
Андрей не сразу смог выдавить из себя слова. Он глотнул ртом воздух, полный зловонной дряни, и с трудом заговорил.
– Какого черта цыганка меня прокляла?
Старая пасть захлопнулась. Мерзкая масса жира зашевелилась, приподнялась, валики плоти задрожали. Старуха чавкнула, сморщилась, словно пробовала на вкус собственные губы, потом хрипло закашлялась, смачно сплюнув на пол комок слизи.
– Ой, сынок, это ж не проклятье было, – голос был влажный, хлюпающий, будто внутри нее что-то плавало в собственной гнили. – Это ты сам его подцепил. В глуши, в тайге. Оно на тебя легло, как морок.
Она тяжело задышала, грудь вздрагивала, перекатываясь, пока она не икнула, вытолкнув из горла новый сгусток мокроты.
– Но я могу его снять.
Андрей напрягся.
– Как?
Старая бородавчатая пасть медленно растянулась в омерзительной улыбке, обнажив черные прогнившие десны.
– Ой, касатик, нет у меня тепла мужского уже как лет пятьдесят. Ну, по доброй воле, во всяком случае.
Она захохотала, и от ее смеха у Андрея побежали мурашки по коже. Это был не смех, а что-то низкое, липкое, разлагающееся, словно испускаемая трупом газовая волна, что-то, в чем чувствовалась бездна грязи и бесстыдства.
– Так вот, хочу я, чтобы ты меня поцеловал. Да по-настоящему, со всей любовью. Тогда станет тебе легче…
Андрей замер.
Мерзкая, расплывшаяся плоть чуть подалась вперед, слепые глаза с катарактой уставились на него, желтые десны блеснули в свете свечей.
Его вырвало прямо на пол.
**********
Андрей сидел на краю кровати, внимательно перебирая вещи, разложенные перед собой. В доме было тихо, если не считать слабого потрескивания печи, но тишина эта казалась ему неуютной, липкой. В голове до сих пор звучал отвратительный голос старой цыганки, ее гнилой, глухой смех, ее слова, после которых ему захотелось содрать с себя кожу. Он чувствовал, что оставаться здесь нельзя. Дом больше не казался ему его.
Он взял ружье, привычно проверил затвор. Старый добрый ТОЗ-34, двустволка, проверенная временем. Его отец еще с ней ходил, а потом, когда Андрей сам вырос, тот просто оставил ружье сыну, мол, лучше пусть оно будет у тебя, чем валяться в пыли. Два патрона уже были в стволах, еще несколько он сунул в карман куртки.
Рядом лежал рюкзак. Заплечный, крепкий, с толстыми лямками, уже потерт, но все еще крепкий, выносливый. Андрей по-быстрому уложил туда необходимые вещи: нож, коробку патронов, пару банок тушенки, хлеб, флягу с водой, спички, сухой спирт. Свернул теплый бушлат, приладил его к лямкам, сунул в карман компас. Он шел в тайгу не на прогулку, не за зверем. Ему нужно было найти то место, где он, сам того не осознавая, подцепил на себя это проклятие.
Мысли вернулись к тому вечеру. Это было месяца два назад. Тогда еще тепло было, сентябрь, может, даже конец августа. Они с приятелями напились на поляне, недалеко от старого охотничьего кордона. Водка лилась рекой, никто не смотрел на часы, никто не думал о завтрашнем дне. Развели костер, травили байки, а потом кто-то вспомнил, что местный лесник, старый матерый мужик, как-то рассказывал странную историю про это место.
Будто бы здесь, прямо под их ногами, захоронено какое-то древнее капище. Старое, еще языческое, какие-то жрецы тут свои дела вершили. Андрей тогда только рассмеялся, мол, ну и черт с ними, сколько той истории, пусть лежит, не мешает. Но у его приятелей на тот момент уже разыгрался хмельной азарт. А что, если и правда что-то есть? Что, если прямо сейчас выкопать – и будет им историческая находка?
Лопата нашлась быстро – один из них всегда возил в багажнике своего УАЗа старый саперный инструмент. Копали всю ночь, пьяные, потные, слабо понимая, зачем они это делают, но с каким-то ребяческим возбуждением в груди. Андрей тоже стоял у ямы, сжимал в руках фонарь, следил, как постепенно лопата вгрызается в землю, как слои почвы сменяются сначала мягким перегноем, потом становятся жестче, плотнее, пропитанными камнями и корнями.
А потом один из них наткнулся на что-то.
На глубине пары метров земля вдруг стала плотной, слишком гладкой, словно камень. Но это был не обычный валун. Андрей тогда тоже спрыгнул вниз, взял лопату и, забыв про фонарь, начал соскребать землю, освобождая находку.
Они действительно нашли его.
Черный, деревянный, тяжеловатый. Весь покрытый насечками, странными, мелкими, похожими на письмена, которые никто из них не мог разобрать. Голова человека, резная, вытянутая, с глубокими глазницами, с уродливым ртом, растянутым в ухмылке, с кривыми линиями скул, лбом, покрытым узорами.
Это был идол.
Андрей помнил, как они, ржущие и пьяные, сидели вокруг него, трогали его руками.Тогда еще кто-то сказал: "А что с ним делать-то? Может, в музей?" Они даже позвонили по какому-то номеру, но им ответили, что музей сейчас находки не принимает, что вообще с этим лучше не связываться, мало ли что там было.
Тогда кто-то предложил – а давайте просто распилим его.
Так и сделали. Разбили топором нижнюю часть, оставив только голову. Оставшуюся древесину растащили по костру, сожгли, не думая, чем это обернется. А голову Андрей забрал себе. Не знал, зачем. Просто увез ее домой, швырнул в сарай, думая, что потом продаст, но так и не дошли руки.
Теперь, перед уходом, он хотел забрать ее, вернуть на место.
Он толкнул дверь, внутрь пахнуло пылью, прелым сеном, ржавчиной. Сарай был старым, пол прогнил местами, в углу стояли дрова, на полках валялись банки с гвоздями, старая проволока, мотки веревок.
Он помнил, где лежала эта чертова голова. Прямо у стены, где-то под инструментами, среди хлама.
Но ее там не было.
Андрей нахмурился, присел, начал рыться в вещах, ворошить поленья, заглянул в ведро, даже посмотрел под полку. Пусто.
Он был уверен, что еще неделю назад видел ее здесь, пыльную, темную, расколотую по краям, с уродливой ухмылкой.
Но теперь ее не было.
Холодно стало в спине. Он медленно выпрямился, оглядел сарай, чувствуя, как его затылок покрывается липким потом.
Голова исчезла.
продолжение идет следом
автор канал на дзене - #ЖуткиеИсторииОтСовы.
Жуткие истории от Совы.
Октябрь. Желтые листья медленно кружатся в воздухе и ложатся на утоптанную землю, застревая между торчащими корнями старого клена. Влажный запах гниющей листвы перемешивается с дымком из трубы — в доме уже топится печь. По крыше стучат первые капли дождя.
На крыльце, уставившись в пустую улицу, сидит Андрей Егоров — охотник, мужчина сорока лет, с густыми черными волосами и тяжелым взглядом. Крепкие, обветренные руки сжимаются в кулаки. На ногах сапоги, у пояса нож в потертых кожаных ножнах. Он ждет.
За изгородью — стена тайги. Темная, беспросветная. Лес стоит безмолвно, но Андрей знает: там жизнь. Зверь, птица, сук, готовый хрустнуть под ногой.
Он не любит осень. Слишком много в ней тревоги.
Весь день его не покидало тревожное чувство, как будто за ним наблюдали. Смотрели из темноты, прячась за стволами, крадучись по сырому мху. Андрей вздохнул, смахнул пепел с колена и встал.
Громко трещала сорока, слетая с забора. Деревья застыли.
И где-то далеко, в самой чаще, раздался звук.
Глухой. Тяжелый. Как будто кто-то шагнул.
********
Андрей медленно поднялся с крыльца и посмотрел на свой двор. Осень затянула его в свою серую, безысходную сеть. Желтые листья сплошным ковром устилали землю, пряча под собой гнилые доски, давние следы сапог. Влажная земля темнела пятнами, смешиваясь с опавшей хвоей.
Старый забор покосился, его серые доски треснули, а в некоторых местах совсем прогнили. Где-то с краю наклонилась ветка, словно рука, тянущаяся к земле. Огромное дерево перед домом, вросшее корнями в прошлое, держало последние листья. Оно стояло здесь всегда, еще со времен, когда в доме жили его родители. Тогда этот двор казался ему теплым, родным. Теперь — чужой.
Андрей скользнул взглядом по дому. Крыша прогнулась, будто не выдохнула под тяжестью времени. Стены, пропитанные дождями и ветрами, темнели. В одном окне стекло треснуло, оно отражало серое небо.
По улице ни души. Пустая дорога, усыпанная листвой, вела к центру деревни. Там, у магазина, он встретил цыганку.
Они приехали на нескольких телегах, с лохматыми лошадьми, заваленными старыми тряпками, котлами, узлами. Не местные, кочевые. Народ в деревне таких не любил — бабы прятали кошельки, мужики косились недобро.
Цыганка шагнула прямо к нему. Мутные глаза, морщинистое лицо, в пятнах, словно старый пергамент.
— Дай погадаю, охотник, — проговорила она, цепко схватив его за руку.
Андрей хмыкнул, хотел выдернуть ладонь, но вдруг почувствовал, как ее пальцы дрогнули. Женщина отшатнулась сама и прошептала, не моргая:
— Не смотри в небо, охотник... Он уже идет.
И ушла.
Андрей тогда ничего не понял. Просто сплюнул, пожал плечами и ушел. Но что-то в этих словах застряло в голове, как заноза.
Теперь, когда он смотрел на потемневшие стены своего дома, на пустую улицу, на неподвижные деревья, тревога только росла. Хотелось уйти. Покинуть деревню. Уйти в тайгу, куда угодно, лишь бы подальше.
Потому что с тех пор он чувствовал: за ним следят.
********
Ночь пришла быстро, как это бывает осенью. Темнота сгустилась, наполнив деревню тяжелым, вязким мраком. Дождь барабанил по крыше, ручьями стекал по оконному стеклу. Где-то вдалеке громыхнуло, вспышка молнии на мгновение выхватила из темноты склонившуюся под ветром березу — она металась, как живая, будто рвалась с корнями из земли.
Фонарь у крыльца освещал лишь клочок дороги, заставляя капли дождя сверкать, как острые иглы. Дальше — темень, сплошная и беспросветная. Ни одного окна в соседних домах не светилось.
Андрей не мог уснуть. Лежал на своей скрипучей кровати, укрывшись старым одеялом, но глаза не закрывались. Тревога разливалась по телу холодной волной. Сердце стучало неровно, словно прислушивалось к чему-то.
За окном завыло.
Глухо, низко, протяжно. Не ветер. Что-то другое.
Скребущий звук прошелся по стене дома, будто когти возились по доскам. Андрей задержал дыхание, сердце ухнуло в пустоту.
Гроза разразилась с новой силой. Гром грохнул так, что стекла задрожали.
Он повернулся к окну. Вспышка молнии озарила двор. Береза за окном зашаталась, ветки хлестнули воздух. Но больше — ничего.
— Чертова осень… — пробормотал он, чувствуя, как по спине пробежал холодок.
СТУК В ДВЕРЬ.
Глухой, тяжелый, три удара.
Андрей вскинулся, замер.
Кто в такую погоду может прийти?
Он осторожно встал, взял со стола охотничий нож, направился к двери. Поднял засов, приоткрыл…
Никого.
Ливень хлестал, по дороге текли мутные ручьи. Темнота заглядывала в дом, затаившись за слабым светом фонаря.
Андрей тяжело выдохнул, закрыл дверь, щелкнул засовом.
— Хренотень… — пробормотал, достал папиросы, сел на табурет на кухне, закурил.
СТУК ВНОВЬ.
Резкий, нетерпеливый.
Андрей вскочил, резко шагнул к двери. Распахнул ее со всей силой…
Никого.
Только дождь и гроза.
Теперь он не отходил. Стоял, всматриваясь в ночь, чувствуя, как по телу разливается первобытный страх.
И в этот раз он не стал ждать.
Когда стук только начал раздаваться, он рванул дверь на себя.
То, что он увидел…
Не поддавалось описанию.
Это было…
Он потерял сознание.
********
Андрей очнулся от холода. Лежал на спине, прямо на пороге, раскрывшиеся настежь двери выпускали из дома тепло.
Ветер гнал по полу опавшие листья, будто кто-то незримый осторожно переставлял их местами. Половицы под ним были ледяными, влажными от сырости ливня.
Он с трудом разлепил веки. Голова раскалывалась, тело налилось свинцом. Он попытался вспомнить, как оказался здесь, но в памяти стояла пустота, наполненная липким, необъяснимым страхом.
За порогом тянулась пустая деревенская улица. Серый, мутный рассвет пробивался сквозь тучи, освещая мокрую землю, переливающуюся лужами.
Фонарь у дома еще горел. Желтый свет обрисовывал скрюченные ветви березы, которая под утренним ветром плавно покачивалась, словно живая.
Где-то вдалеке прогавкала собака.
Андрей резко сел. Мороз пробежал по спине.
Всё тело ныло, словно его избили.
Он огляделся. В доме было тихо, но в этом молчании что-то давило, заставляя сердце биться чаще.
Он понял одну вещь — с ним этой ночью что-то произошло.
Но он не помнил — что.
**********
Кухня была просторной, но мрачной, пропитанной запахом старого дерева, кислой капусты и перегара. Слабый свет от лампочки под потолком едва разгонял серый утренний сумрак, цепляясь за пожелтевшие от времени обои с цветочным узором. На подоконнике стоял гранёный стакан с мутной водой, рядом – банка с огурцами.
Андрей сидел за массивным деревянным столом с отполированной за долгие годы поверхностью, облокотившись на него локтями. Лицо осунувшееся, глаза красные от недосыпа. В руке тлела сигарета, пепел длинной змейкой едва держался на кончике.
Напротив, спокойно наливал водку в рюмку бывший председатель совхоза – Семен Ильич Котов, еще недавно важный человек, а теперь такой же деревенский мужик, как все. Широкий, грузный, с седеющими висками и подслеповатыми, умными глазами.
Всю жизнь он строил, командовал, следил за порядком. Теперь – пил.
– Я тебе говорю, Семеныч, – голос у Андрея был хриплый, будто он курил всю ночь напролет. – Цыганка, что у магазина тогда была… Она меня прокляла. Сказала, не смотреть в небо. Я сперва посмеялся, а теперь… – он нервно пригладил волосы, прикурил новую сигарету. – Теперь я не знаю. Что-то тут не так. Оно было… – он сглотнул, посмотрел в темный угол кухни. – Я открыл дверь, а там… – запнулся. – Да я даже сказать не могу, что там было, понимаешь?
Семен Ильич молча выслушал, скривился, но не перебивал. Отхлебнул водку, не моргнув, взял из банки бледный, скукоженный огурец, хрустнул.
Вытер ладонью рот, посмотрел на Андрея с прищуром.
– Слышал я такое.
Поставил рюмку, задумчиво покачал головой.
– Был тут случай… Еще в семидесятых. Парня одного нашли, Петю Гремыку. С проплешиной такой на макушке ходил, его в школе за это дразнили. Неделю искали, потом наткнулись на болотах. Головы у него на месте не было – глаза вырваны рядом лежат, и череп пустой, словно выскобленный. Без крови.
Затянулся, опершись руками о стол.
– Я к чему… Ты бы в церковь сходил, что ли. Батюшка, говорят, помогает.
В кухне повисло тяжелое молчание.
За окном шел дождь, стучал по крыше, пробирался сквозняком под дверь.
********
Семен Ильич снова налил в рюмку, поднял взгляд на Андрея и с хрустом надломил огурец.
— А знаешь, чего? Глава-то наш, новый, он этим цыганам крайний дом отдал, который на отшибе. Говорит, не хватало нам тут бродяг по всей округе гонять, пусть уж живут, раз пришли.
Он задумчиво повертел рюмку в пальцах, наклонился ближе.
— Ты если так беспокоишься, сходи сам к ним. Чего гадать-то? Узнаешь, чего они там плетут. А то сидишь, как будто тебе последнюю ночь жить осталось.
Андрей молча курил, выпустил дым в сторону окна, пальцы дрожали едва заметно.
В этот момент в кухню вошла жена председателя, Антонина Федоровна. Крепкая, румяная, с колючими глазами, но улыбка мягкая, по-домашнему теплая. В руках у нее поднос с запеченным хлебом, горячий, с хрустящей коркой, и большая тарелка с холодцом.
— Ну что, мужики, вам только пить да чепуху нести? – проворчала она, но без злости. – Ешьте, пока горячее.
Она опустилась на скамью рядом с мужем, разлила по рюмкам.
— За что пить будем? – спросила, вытирая руки о фартук.
Семен Ильич посмотрел на Андрея, усмехнулся.
— За нашу спокойную жизнь, чтоб не снилось, чего не надо.
Все трое чокнулись, выпили.
Холодец дрожал в ложке, хлеб рассыпался теплыми крошками. Андрей ел, чувствуя, как тревога медленно отползает на задний план.
Тепло, водка, еда.
Всё казалось таким обычным, простым, как раньше.
Но там, за окном, в темной тайге, что-то всё равно смотрело.
**********
Андрей шел по размытым дорогам деревни, утопая в осенней сырости. Ливень ночной схлынул, но земля осталась мягкой, раскисшей, проваливалась будто старая бумага, размокшая под дождем. В воздухе пахло мокрой корой, дымом из печных труб и чем-то приторно-сладким, похожим на запах сгоревших трав. Вдалеке над тайгой стелился белесый туман, клубясь над верхушками елей, но Андрей его почти не замечал – взгляд его был устремлен вперед, на край деревни, где в старом доме теперь жили цыгане.
Дом этот всегда стоял на отшибе. Пустовал, гнил, пока новый глава поселка не решил, что поселит пришлых, пусть живут. В деревне чужаков не любили, но и открытого недовольства никто не высказывал. Кто-то ворчал у себя на кухне, кто-то махал рукой – мол, какая разница, разруха уже всюду, а табор рано или поздно двинется дальше. Только теперь, подходя ближе, Андрей понимал, что табор этот двигаться никуда не собирался. Он уже въехал в дом. В прямом смысле.
Огромный костер полыхал во дворе, озаряя все вокруг тревожным рыжеватым светом. У костра собрались цыгане – мужчины в расстегнутых рубахах, женщины в длинных юбках, дети, которые крутились между взрослыми, словно вьюны. Кто-то пел, кто-то смеялся, но в этой суете витал другой, невидимый ритм – тяжелый, погребальный, глухой. Кто-то плакал. Кто-то пил из бутылки, крича в небо, а потом снова падал в безразличную массу людей, которые не отличали веселье от скорби.
Он уже собирался повернуть назад, когда заметил ее.
Она стояла у входа, прислонившись спиной к косяку двери. Высокая, с осанкой хищницы, с длинными черными волосами, заплетенными в косу. Лоб широкий, скулы острые, губы полные, влажные. Темная кожа отливала теплым золотом в свете костра. На ней было виноцветное платье с расстегнутой блузкой, из которой едва не выскальзывала высокая грудь. Она смотрела на него с насмешкой, как смотрит кошка на мышь, еще не решившая, стоит ли ей тратить силы на игру.
– Ты тот охотник? – голос у нее был густой, медленный, будто каждая буква тянулась по его нервам.
Андрей сглотнул, не сразу нашел, что ответить. В этом взгляде было что-то слишком живое. Слишком опасное.
– Я… да. Я хотел…
– Хочешь узнать, что с тобой сделали?
Она шагнула ближе, так что он почувствовал исходящий от нее жар. Не телесный, не от костра – другой. В нем было что-то древнее, языческое. Запах ладана, прелых трав, теплой кожи. Андрей на миг закрыл глаза, приходя в себя.
– Заходи, – сказала она, касаясь его руки. – Сегодня у нас ночь скорби.
Дом был живым. Не просто полным людей – он двигался, дышал. В одной комнате сидели мужчины, пили, гремели стаканами, кто-то играл на гитаре, кто-то вывалился в коридор, хохоча, но было в их смехе что-то дикое, неистовое, как у зверей, которые чуют приближение пожара. В воздухе висел запах воска, травяного дыма и чего-то сладкого, будто меда, но с горьковатым привкусом.
В другой комнате лежали тела. Они двигались, сливались в одну бесформенную массу, обнаженную, влажную, покрытую блеском масла и пота. Переплетались руки, спины, бедра, губы прижимались к шее, пальцы впивались в кожу. Кто-то стонал глухо, умирая в чужом дыхании, кто-то шептал что-то на неразборчивом языке. Андрей застыл, чувствуя, как сердце ударило в горло. Это было не просто распутство – это было древнее, первобытное ритуальное сплетение, в котором было что-то неправильное, искаженное.
По полу носился жеребенок. Черный, с тонкими ногами, сверкающий влажной шерстью. Скакал между людей, хрипло ржал, будто смеялся.
– Что это? – выдохнул Андрей, ощущая, как его мысли ускользают.
– Наш табор, охотник, – цыганка склонилась к нему ближе, шепча у уха. – Он не бросает своих.
Он сглотнул. В этом доме не было границ. Все здесь текло, смешивалось, переплеталось. Здесь не было линий между людьми и зверями, между жизнью и смертью. Здесь было что-то иное.
– Кого хороните? – спросил он наконец.
Она посмотрела на него, и впервые в ее глазах он увидел страх.
– Ту, что тебе сказала не смотреть в небо. Она умерла этой ночью.
Кровь застыла в жилах.
– Как?
Цыганка перекрестилась по-своему, касаясь губ и груди.
– Она легла спать и не проснулась. Только… глаза у нее были открыты.
Где-то в глубине дома раздался глухой удар, будто кто-то опрокинул тяжелый стол. В свете свечей мелькнула чья-то тень.
Андрей чувствовал, что ему надо уходить.
Но не мог оторваться от ее взгляда.
Женщины в юбках, мужчины с кольцами в ушах. Люди двигались, говорили, кто-то плакал, кто-то пил прямо из бутылки.
**********
Андрей вошел в комнату, и его чуть не вывернуло от запаха. Воздух был густой, тяжелый, словно наполненный жирным, прогорклым потом, тухлым мясом и чем-то приторным, липким, как гниющая сладость. Он невольно зажал нос, но даже это не спасало – смрад лез в горло, растекался по легким, оставляя мерзкую, удушающую плесень на языке.
И тогда он увидел ее.
Посреди комнаты, на продавленном, когда-то крепком деревянном полу, сидела чудовищная, нелепая масса, больше похожая на расползшуюся, тающую глыбу сала, чем на живое существо. Женщина, или то, что от нее осталось, сидела, согнувшись под тяжестью собственного тела, похожая на раздавленный мешок, из которого вывалилось все, что только могло.
Ее кожа была бледно-желтой, дряблой, покрытой буро-серыми пятнами, глубокими складками, в которых скапливался пот, скользил по округлым валикам жира, стекая по ногам, по обвисшим грудям, по животу, который настолько разросся, что полностью лег на пол, раскинувшись по сторонам, будто бесформенное тесто. На рыхлой коже росли бесчисленные бородавки, огромные, темные, с черными корнями, впившимися в тело, словно паразиты.
Руки короткие, с обрюзгшими пальцами, с толстыми ногтями, под которыми застревала грязь. Они лежали поверх складок живота, и казалось, что это не руки, а какие-то маленькие рудиментарные отростки, неуклюжие, слабые. Под мышками торчали огромные клочья спутанных, слипшихся волос, черные, маслянистые, похожие на мочало, в котором застряли катышки грязи.
Андрей с трудом поднял взгляд на лицо.
И содрогнулся.
Глаза у старухи были мутными, белесыми, затянутыми пленкой, в которых почти не различались зрачки. Левый глаз наполовину закрывала огромная бородавка, похожая на второй нарост, проросший прямо из века, будто мясистый гриб. Кожа вокруг глаз отвисла, обвисшими, рыхлыми мешками сползая к щекам.
Но хуже всего был рот.
Он был слишком большим. Челюсть отвисла так низко, что рот напоминал щель, растянутую чуть ли не до груди. Десны обнажились, желтые, рыхлые, зубы стояли неровно, редкие, поломанные, кое-где выщербленные, с черными дырами гнили. Из уголков рта стекали слюни, вязкие, тянущиеся липкими струями вниз по подбородку, оставляя на груди мокрые дорожки.
Живое, омерзительное чудовище!
Андрея затошнило.
– Это наша бабушка, мать рода, – раздался голос цыганки, и он вздрогнул, осознав, что до сих пор стоит в этой комнате, не в силах двинуться. – Ей сто восемьдесят лет. Она ответит на твои вопросы. Но смотри, касатик, будь вежлив. Иначе ромалы тебя на лоскуты порежут.
Андрей не сразу смог выдавить из себя слова. Он глотнул ртом воздух, полный зловонной дряни, и с трудом заговорил.
– Какого черта цыганка меня прокляла?
Старая пасть захлопнулась. Мерзкая масса жира зашевелилась, приподнялась, валики плоти задрожали. Старуха чавкнула, сморщилась, словно пробовала на вкус собственные губы, потом хрипло закашлялась, смачно сплюнув на пол комок слизи.
– Ой, сынок, это ж не проклятье было, – голос был влажный, хлюпающий, будто внутри нее что-то плавало в собственной гнили. – Это ты сам его подцепил. В глуши, в тайге. Оно на тебя легло, как морок.
Она тяжело задышала, грудь вздрагивала, перекатываясь, пока она не икнула, вытолкнув из горла новый сгусток мокроты.
– Но я могу его снять.
Андрей напрягся.
– Как?
Старая бородавчатая пасть медленно растянулась в омерзительной улыбке, обнажив черные прогнившие десны.
– Ой, касатик, нет у меня тепла мужского уже как лет пятьдесят. Ну, по доброй воле, во всяком случае.
Она захохотала, и от ее смеха у Андрея побежали мурашки по коже. Это был не смех, а что-то низкое, липкое, разлагающееся, словно испускаемая трупом газовая волна, что-то, в чем чувствовалась бездна грязи и бесстыдства.
– Так вот, хочу я, чтобы ты меня поцеловал. Да по-настоящему, со всей любовью. Тогда станет тебе легче…
Андрей замер.
Мерзкая, расплывшаяся плоть чуть подалась вперед, слепые глаза с катарактой уставились на него, желтые десны блеснули в свете свечей.
Его вырвало прямо на пол.
**********
Андрей сидел на краю кровати, внимательно перебирая вещи, разложенные перед собой. В доме было тихо, если не считать слабого потрескивания печи, но тишина эта казалась ему неуютной, липкой. В голове до сих пор звучал отвратительный голос старой цыганки, ее гнилой, глухой смех, ее слова, после которых ему захотелось содрать с себя кожу. Он чувствовал, что оставаться здесь нельзя. Дом больше не казался ему его.
Он взял ружье, привычно проверил затвор. Старый добрый ТОЗ-34, двустволка, проверенная временем. Его отец еще с ней ходил, а потом, когда Андрей сам вырос, тот просто оставил ружье сыну, мол, лучше пусть оно будет у тебя, чем валяться в пыли. Два патрона уже были в стволах, еще несколько он сунул в карман куртки.
Рядом лежал рюкзак. Заплечный, крепкий, с толстыми лямками, уже потерт, но все еще крепкий, выносливый. Андрей по-быстрому уложил туда необходимые вещи: нож, коробку патронов, пару банок тушенки, хлеб, флягу с водой, спички, сухой спирт. Свернул теплый бушлат, приладил его к лямкам, сунул в карман компас. Он шел в тайгу не на прогулку, не за зверем. Ему нужно было найти то место, где он, сам того не осознавая, подцепил на себя это проклятие.
Мысли вернулись к тому вечеру. Это было месяца два назад. Тогда еще тепло было, сентябрь, может, даже конец августа. Они с приятелями напились на поляне, недалеко от старого охотничьего кордона. Водка лилась рекой, никто не смотрел на часы, никто не думал о завтрашнем дне. Развели костер, травили байки, а потом кто-то вспомнил, что местный лесник, старый матерый мужик, как-то рассказывал странную историю про это место.
Будто бы здесь, прямо под их ногами, захоронено какое-то древнее капище. Старое, еще языческое, какие-то жрецы тут свои дела вершили. Андрей тогда только рассмеялся, мол, ну и черт с ними, сколько той истории, пусть лежит, не мешает. Но у его приятелей на тот момент уже разыгрался хмельной азарт. А что, если и правда что-то есть? Что, если прямо сейчас выкопать – и будет им историческая находка?
Лопата нашлась быстро – один из них всегда возил в багажнике своего УАЗа старый саперный инструмент. Копали всю ночь, пьяные, потные, слабо понимая, зачем они это делают, но с каким-то ребяческим возбуждением в груди. Андрей тоже стоял у ямы, сжимал в руках фонарь, следил, как постепенно лопата вгрызается в землю, как слои почвы сменяются сначала мягким перегноем, потом становятся жестче, плотнее, пропитанными камнями и корнями.
А потом один из них наткнулся на что-то.
На глубине пары метров земля вдруг стала плотной, слишком гладкой, словно камень. Но это был не обычный валун. Андрей тогда тоже спрыгнул вниз, взял лопату и, забыв про фонарь, начал соскребать землю, освобождая находку.
Они действительно нашли его.
Черный, деревянный, тяжеловатый. Весь покрытый насечками, странными, мелкими, похожими на письмена, которые никто из них не мог разобрать. Голова человека, резная, вытянутая, с глубокими глазницами, с уродливым ртом, растянутым в ухмылке, с кривыми линиями скул, лбом, покрытым узорами.
Это был идол.
Андрей помнил, как они, ржущие и пьяные, сидели вокруг него, трогали его руками.Тогда еще кто-то сказал: "А что с ним делать-то? Может, в музей?" Они даже позвонили по какому-то номеру, но им ответили, что музей сейчас находки не принимает, что вообще с этим лучше не связываться, мало ли что там было.
Тогда кто-то предложил – а давайте просто распилим его.
Так и сделали. Разбили топором нижнюю часть, оставив только голову. Оставшуюся древесину растащили по костру, сожгли, не думая, чем это обернется. А голову Андрей забрал себе. Не знал, зачем. Просто увез ее домой, швырнул в сарай, думая, что потом продаст, но так и не дошли руки.
Теперь, перед уходом, он хотел забрать ее, вернуть на место.
Он толкнул дверь, внутрь пахнуло пылью, прелым сеном, ржавчиной. Сарай был старым, пол прогнил местами, в углу стояли дрова, на полках валялись банки с гвоздями, старая проволока, мотки веревок.
Он помнил, где лежала эта чертова голова. Прямо у стены, где-то под инструментами, среди хлама.
Но ее там не было.
Андрей нахмурился, присел, начал рыться в вещах, ворошить поленья, заглянул в ведро, даже посмотрел под полку. Пусто.
Он был уверен, что еще неделю назад видел ее здесь, пыльную, темную, расколотую по краям, с уродливой ухмылкой.
Но теперь ее не было.
Холодно стало в спине. Он медленно выпрямился, оглядел сарай, чувствуя, как его затылок покрывается липким потом.
Голова исчезла.
продолжение идет следом
автор канал на дзене - #ЖуткиеИсторииОтСовы.
Жуткие истории от Совы.
Следующая публикация
Нет комментариев