Живет человек и не думает, что когда-то вереница событий его жизни станет поучительной притчей и для других, и для него самого. Вроде все обыденно – то скучно, то трудно, то вдруг радостно, то заходит в тупик. Но ежедневная жизнь, утомительная и привычная одновременно, вдруг допускает потрясение, которое меняет все и насовсем. Ошарашит оно – и все тяготы вмиг облегчит и разрешит. Новая страница откроется, чистая и неизвестная.
Было так и в жизни Петра Рачицкого. Семейство его считали благополучным на всех фронтах – и на заводе, где он трудился в горячем цехе, и в школе, где учились дети, и в храме, где бывало по праздникам и выходным все его семейство. Говорили про него: «мужик, каких поискать», «золотое сердце», «золотые руки». Оно понятно: не пьет, не матерится и даже не курит, детьми занимается, кому помочь надо – всегда отзовется, да еще и бескорыстно, по зову сердца. Одно только непреодолимое обстоятельство все время тяготило Петра: жена его «пилила». Это обстоятельство от всех было скрыто и на людях никогда не проявлялось. Знал о нем, кроме домашних, только духовник семьи Рачицких священноинок Алексий.
Сам Петр время от времени, когда становилось совсем невмоготу, скупо делился с батюшкой на исповеди своим семейным горем: «Отче, батенька мой, невмоготу больше, придавило, как плитой, пожалей». И отец Алексий, подняв к Петру свое сияющее лицо, обхватывал его голову старческими руками и, наклоняя ее, целовал в макушку с неизменной приговоркой: «Потерпи еще немного, сыночек. Будет и на твоем веку праздник, будет радость небесная. Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия, потерпи и ты, радость моя. Терпи, Петр-и-Павел, а я помолюсь, как могу». Скупые мужские слезы текли по лицу Петра от этих слов и ласки, да дед родной приходил на память – он тоже, бывало, в раннем детстве возьмет и поцелует в макушку.
Вот так, от одной очередной «плиты» до другой, жил он надеждой на какое-то чудо, что всякий раз обещал батюшка. И, по-своему понимая прозвище, что дал ему духовник, истово молился Петр при каждом озлоблении жены апостолам Петру и Павлу.
Людмила, супруга Петра, тоже бывала на исповеди у отца Алексия. На разговор о скандалах и вечных упреках в адрес мужа сама она никогда не шла. За грех того не считала и никогда перед Богом не исповедовала. Но батюшка, зная ее немощь, разными притчами всякий раз смягчал ее сердце, так что из ее уст нехотя срывалось признание, что и она «поругивает мужа немного». Злое сердце хотя бы немного чувствовало свою вину, и потому отец Алексий допускал Люду к Святым Дарам.
Маша и Ваня Рачицкие несли отчасти папин крест, хоть он и брал большую тяжесть на свои плечи, молча снося все неоправданные оскорбления. Полное молчание было единственным оружием против неиссякаемого гнева Людмилы, и, когда очередной ураган ненависти стихал, мама начинала как ни в чем не бывало щебетать о нуждах семьи и своих бытовых мечтах. Петра и детей печалило не столько то, как она легко и вдруг переходила от гнева к беззаботности, но отсутствие сердечного участия к их жизни. Людмила словно балансировала над пропастью отчужденности. Уверенно шагала по незримому канату желаний между необузданной требовательностью и стремлением исполнить все свои хотения, в самых их мелочах. А любовь… Семейную любовь, которую жаждали Петр и дети, они находили у отца Алексия. И молитва давала ее – чем тяжелее придавливала плита ненависти, тем крепче тянулись их сердца к Богу со своей скорбью.
Маша и Ваня не были Петру родными – он очаровался Людой, когда вернулся из армии, и они у нее уже были – трехлетний Ванятка и двухлетняя Маруся. Сама Людмила цвела тогда, как розовый куст в разгар весны, – неприступная красавица, да и умна некстати. Петр до армии окончил политех и по возвращении поступил инженером на местный завод. Симпатичный, застенчивый, перспективный да еще любое желание всегда готов был исполнить. Поженились, спустя несколько лет и повенчались. А придирки были всегда.
Люда всегда находила повод для гнева. И ураган злобы обрушивался на мужа, как только он приходил домой
Кто бы узнал, пожалуй, и удивился бы. Все в квартире Рачицких всегда содержалось идеально: краны и трубы не текли, потому что Петр за ними следил и чинил вовремя и надежно; розетки, выключатели и лампочки по той же причине всегда работали исправно. Полки, тумбочки и прочую мелкую мебель Петр сработал своими руками. В общем, ни к чему не придерешься. Но Люда всегда находила повод для гнева: то батареи отопления грели недостаточно или слишком жарко, то какой-нибудь шуруп или гвоздь якобы потемнел, а его никто не сменит, то замок от входной двери в какой-то вечер туго поворачивается, то громко Петр кашляет, то поседел некстати, то борода надоела. Во всем был виноват Петр. И ураган злобы обрушивался на его голову сразу, как он переступал порог квартиры. Редкий был день, когда этого не случалось. А когда Людмила вдруг набрасывалась на детей с тем же по силе озлоблением, Петр начинал их защищать, и тема обвинений сменялась – припоминалась череда главных придирок в его адрес за последние десять лет, а то и больше.
Когда Людмила принималась ворчать, что «все ей надоели» и «оставили бы хоть на пару дней одну отдохнуть», Петр дожидался очередных школьных каникул или государственных праздников и увозил детей на природу. Они уезжали куда-нибудь на электричке с рюкзаками за спиной и несколько дней наслаждались тишиной и чистым лесным воздухом, щебетанием птиц и спокойными разговорами у костра, восхождением на горы или рыбалкой. В этих походах они чувствовали себя настоящей семьей, в которой живет любовь друг к другу, и возвращались обратно всегда радостные. Успевали Петр и дети помолиться в лесной тишине, почитать Евангелие и Четьи Минеи. А иногда бывали они в особых «походах»: отец Алексий приглашал их в свой скит. Это была одинокая заимка в лесной глуши, где стоял небольшой бревенчатый домик, а неподалеку, рядом с колодцем, – храмик величиной с часовню, освященный во имя преподобного Алексия, человека Божия. Отец Алексий изредка уезжал на свою заимку пожить в тишине и одиночестве и помолиться, чтобы набраться сил, а по старости брал с собой одного молодого монаха. Из мирских чад просил иногда поехать с собой только Петра, а без Вани и Маши тот ехать не мог. Тогда Ванятка помогал отцу Алексию в алтаре, а Маруся, как могла, пела на клиросе. Бывало, спросит Петр отца Алексия, почему он их, мирских, с собой берет, а батюшка только посмотрит ласково и промолвит: «Петр-и-Павел ты, сыночек, Петр-и-Павел». Ну что из этого поймешь?
Тянулась эта неизменная семейная история пятнадцать лет, и ничто в Людмиле не менялось к лучшему. Отец Алексий все больше старился, Петр становился терпеливей и молчаливей. Ваня и Маша повзрослели и прилепились к духовнику как к родной матери. А Люда только все больше озлоблялась.
Как-то раз на исповеди отец Алексий спросил Людмилу без притчей, прямо:
– Люда, у тебя ведь камень какой-то на сердце лежит. Ты говорила, что мужа поругиваешь. А может, ты его, того, взаправду ругаешь, и оттого тебе так тяжко?
– Да, ругаю и ругать буду! – побелев, порывисто ответила Людмила.
– Людочка, у тебя муж – скажу тебе в первый раз за все годы – золотой, такого поищи – не найдешь. Ну чего ты еще хочешь от него?
Глаза Людмилы словно остекленели и опьянели, и она громко вскрикнула:
– Ребенка! Ребенка от него хочу!
Отец Алексий сперва обомлел от злобы, что скрывалась за этим криком. Но потом тихо и ласково приметил Люде:
– Ты, миленькая, хочешь не по адресу. Надо от Бога детей хотеть и у Него одного их просить. А муж их сотворить не в силах. Чем дольше хочешь, тем больше озлобляешься. Давай у Бога попросим вместе?
– Ваш Бог! Ничего Он не дает! Сколько я просила – одно, другое. Молчит Он, ничего не дает.
– Люда, ты на Бога худо не говори и не думай!.. Как бы беды не вышло.
Люда вскрикнула: Бог! Бог! Все равно рожу! Еще не состарилась, 39 – не конец
– Бог! Бог! Все равно рожу! Еще не состарилась, 39 – не конец.
На том разговор тогда и закончился. И к Причастию Людмила в тот раз идти отказалась.
Спустя время один молодой алтарник, 30-летний Максим, принялся провожать Людмилу до дома после Литургии. Вроде бы все было чинно: он учился в семинарии, и ему требовались книги, которые имелись в домашней библиотеке Рачицких. Петр не заподозрил ничего худого.
Но замысел Людмилы открылся спустя пару месяцев. В тот день в самый разгар работы у Петра поднялся жар и замутило голову. Его отпустили лечиться, и он внезапно, без звонка пришел домой. Люда находилась в отпуске. Она была дома не одна, с Максимом. Если бы они просто пили чай и разговаривали о книгах…
Петр лежал в постели с жаром несколько дней. Ваня и Маша готовили еду, бегали в аптеку, читали вслух молитвы и Евангелие. Они не сразу поняли, куда и почему ушла мама, взяв с собой самые необходимые вещи. Только после выздоровления отца, придя в воскресенье в храм, они увидели ее вместе с Максимом. Провожал он ее в этот раз не к ним, а к себе домой. Их она сторонилась, словно чужих. Стояла неприступная и довольная собой.
Петра все вокруг молча жалели. Щемящая тоска и отрешенность поселились в его сердце. Он не знал, что теперь делать с собой. Людмила прилепилась к другому, и без развода. Ждать ли ее назад или оставить все как есть?
Навязчивый помысел одолевал Петра почти непрестанно: приходил на память день, когда он после очередных упреков Людмилы пожертвовал карьерой инженера и перешел в горячий цех, чтобы приносить в семью больше денег. Горькая обида подступала к горлу. Кто бы знал, чего стоило ему, имевшему великолепные чертежные навыки и гибкий творческий ум для того, чтобы изобретать и модернизировать производство, долгие годы каждый день монотонно обрубать болванки! Если бы только это! Жар в цехе давал огромную нагрузку на ноги, и его больные вены все больше вспухали. Пальцы на руках искривились, стали узловатыми и грубыми. Ему бы всякий раз, приходя с работы, посидеть в тишине хотя бы полчаса, а то и полежать, чтобы успокоилось тело от привязавшихся к нему за смену вибраций, уши освободились от шума и скверных слов, которых вдоволь наслушался за день, а мозг проветрился от вредных испарений и табачного дыма, который так или иначе преследовал на работе повсюду. Но этой малости почти никогда не было.
Преподобный Павел Препростый – было первое имя, на котором остановился взгляд
Обдумывая в очередной раз свое положение и будущность, Петр захотел почему-то заглянуть в календарь, чтобы увидеть, память каких святых приходится на тот печальный день, когда он вернулся с работы прежде времени. Преподобный Павел Препростый – было первое имя, на котором остановился взгляд на странице. «Павел, Петр-и-Павел» – закрутилось в его уме. Раскрыл он и жития. И нашел ответ, что делать дальше. И понял, почему отец Алексий столько лет называл его Петром-и-Павлом, и зачем брал его с собой на заимку, и много других вещей понял, важных для себя и тайных для других. Всего несколько строк поразили его своим откровением:
«Блаженный Павел был земледельцем, чрезвычайно простым и незлобивым. Он жил в Египте во времена святого Антония Великого. Павел сочетался браком с женщиной прекрасной наружности, но развращенной, которая долгое время таила от него свои прегрешения. Однажды, внезапно вернувшись с поля, он застиг ее в грехе с другим мужчиной. Нисколько не укорив свою порочную жену, он оставил все и ушел в глубокой печали из дома. Долго блуждал он с тоской в сердце в самой глубине пустыни, пока не набрел на жилище преподобного Антония и постучал в двери его келлии. Антоний спросил его, чего он хочет. Павел отвечал: “Хочу быть иноком”».
«Долго блуждал он с тоской в сердце», «нисколько не укорив» и «быть иноком». После этих слов на сердце у Петра потеплело, мысли его успокоились. «Все, хватит блуждать с тоской в сердце! Укорять Людмилу ни к чему. Господь призывает к иночеству. Пойду на исповедь к отцу Алексию и все это ему расскажу», – так подумал он и тут же, по-простому, поспешил в храм.
Отец Алексий слушал Петра тихо, серьезно, низко склонив голову и углубившись в молитву. И когда тот замолчал, долго еще тянул черные вязаные зерна, а потом, резко вскинув голову, глянул на Петра грустно-радостно и твердо, но ласково сказал: «Делай сразу, что решил, сыночек, Бог тебя благословляет. А детей я пока на себя возьму, да и Люда к ним, глядишь, еще вернется. Ты ее благодари теперь за все, что было. Без той злобы, что ты прошел, откуда бы ты получил от Бога терпение? Будь у вас с Людой все как в сказке, как бы ты к Богу-то прилепился? К жене бы прилепился вместо Него да к самодовольству и погряз бы в болоте земных наслаждений. А так – счастливый человек».
И двух недель не прошло, как Петр рассчитался с работы и поступил послушником в соседний монастырь, где постригали и самого отца Алексия. А спустя полгода нарекли его иноком Павлом – в честь преподобного Павла Препростого.
Не оставил Господь и Людмилу. Сначала она радовалась, что муж ее и в монастырь поступил, и так быстро в иночество был пострижен. Она теперь могла спокойно выйти замуж за Максима, оставшись одна. Тем более что желание ее иметь ребенка близилось к исполнению. Прошел только год, как она ушла из дома, но уже была на сносях. Говорила же, что еще родит! Максим, конечно, золотых рук не имеет, только говорить мастер и поприжать может не хуже ее самой, да и младше почти на десяток лет. Но живут же так другие. Все сложится.
Людмила была потрясена: у родившейся девочки не было глазных яблок!..
Только постепенно стал Максим тяготить ее своим присутствием. А день родов принес Людмиле неожиданное потрясение: у девочки, которую она родила, не было глазных яблок. Даша была слепой. А спустя некоторое время оказалось, что она не только не видит, но и не слышит. Слепая, глухая и немая девочка. Как те чувства, что имела Людмила долгие годы к своему венчанному мужу.
Когда Максим увидел впервые дочь, он не хотел верить своим глазами и не захотел принять ее безобразия. К такому, по его мнению, позору он готов не был. На Людмилу он негодовал, хотя и по своему желанию загулял с нею: возмущали его мысли, что священником он теперь никак не станет, что Людмила старая, чтобы родить еще детей, к тому же будут ли они у них здоровы, да и нрав ее горячий, похожий на его собственный, выводил Максима из себя. Так что из роддома Людмила с Дашей отправилась домой, к Ване и Маше, с горем в сердце и со слезами на глазах. Незнакомое чувство униженности, покинутости всеми и беспомощности одолевало ее.
Ваня с Машей ничего маме не сказали. Они будто ждали Людмилу и ничуть не удивились ее возвращению домой, да еще с недельной девочкой, такой до боли жалкой.
Вспомнила Людмила, что остался у нее еще отец Алексий, который всегда любил ее, жалел и терпел, покрывая ее пороки сочувствием и молитвой. С бунтом и надеждой шла она к нему на исповедь, чтобы поговорить о крещении Даши и о том, как теперь жить дальше.
– Я никогда этого не говорила ни вам, ни Петру, – так начала она свой рассказ. – Но вскоре после свадьбы я убила нашего общего с Петром ребенка. Так ведь называется аборт? Это должен был быть мальчик, и он уже шевелился.
Отец Алексий вздрогнул на этих словах, а Людмила принялась защищаться, оправдываясь:
– А что вы хотите? Грудь еще бы больше обвисла. Глядишь, и растолстела бы, и поплыла! Да как представишь, что уже не двое, а трое на тебе виснут! А я – молодая совсем, у меня муж – все готов сделать. Для себя пожить хотелось! Что, осуждаете?!
– Мне, Людочка, дитя твое жаль, – резко отрезал батюшка, – оно ведь и здесь любви не увидело, но вместо нее – мучительную и незаслуженную казнь, и там столько лет без молитвы и покаяния материнского находится. Да и ты сама во что себя превратила, живя в озлоблении и гневе постоянном? Ведь тяжко тебе самой-то было. Вот, пожила, Людочка: мужа от себя прогнала, любовник бросил. Дитя какое больное тебе теперь всю жизнь воспитывать. Оно тебя никогда не услышит, не увидит и слова тебе не скажет. Только руки твои знать сможет. А дадут ли они любовь Дашеньке-то? Ничем ты больше любви своей ей не покажешь. Любовь тебе надо у Господа получить. Вымолить! Выстрадать.
Отец Алексий замолк на время и только перебирал неспешно четки. Потом взглянул на Людмилу с той лаской, с которой глядел прежде на Петра, сжал ее голову в своих старческих руках и, поцеловав в макушку, тихо произнес:
– Терпи, доченька, терпи. Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия, потерпи и ты, радость моя. Будешь теперь на доченьку смотреть все время и вспоминать саму себя – какой ты прежде была глухой и слепой и как за это дитя твое безвинное страдает. Глядишь, и изменит сердце твое Господь, и научит любви-то, и утешит. Да Маша с Ваней помогать будут, хорошие они у тебя выросли. А я буду молиться, как могу.
И только тогда из глаз Людмилы впервые в жизни потоком полились слезы. Бог дал.
Нет комментариев