ЭКСКЛЮЗИВ

Эту историю мне рассказал мой знакомый доктор, хирург. Однажды он делал операцию пациентке, женщине средних лет. Сложную, но привычную. Он отлично все знал и умел. Но начались такие неожиданные проблемы и трудности на каждом шагу, что он испугался. Он весь взмок и кричал на медсестёр диким голосом. То одно происходило, то другое. А в конце неожиданно началось кровотечение, которое он с трудом остановил. Он спас пациентку. Чудом, неистовым трудом, героическими усилиями. А потом начались осложнения. Их тоже с огромным трудом удалось устранить. И женщина выжила. Доктор пришёл к ней и начал подбадривать. Этот врач - хороший человек, очень хороший человек и профессионал. И он рассказал женщине, как чудом ее спасли! Какое счастье, вы спасены, вашей жизни ничто не угрожает. Вы будете жить! А пациентка посмотрела безрадостно и сказала тихо: «Спасибо. Но я не очень хочу жить!». У неё была трудная личная ситуация, тяжелая. И она утратила волю к жизни. А уже потом заболела. И все эти страшные трудности произошли. И этот случай очень на врача повлиял. Ведь не могла же сама женщина накликать и вызвать такие препятствия, осложнения, цепь негативных событий, стечение роковых обстоятельств? Об этом мы разговаривали с ним. Ведь не могла же она повлиять на события? Могла. Механизм неясен. С болезнью более-менее ясно. Нежелание бороться за жизнь может вызывать болезнь. А остальные роковые совпадения - это синхронизмы, реакция объективного мира на наш настрой. Это плохо изученный вопрос, но явление такое есть. И самое важное: чтобы выжить, надо хотеть жить. Очень хотеть. Ну, и важно, чтобы кто-то тоже этого хотел и боролся, как этот доктор. Который спас женщину вопреки всему. Но такой доктор не всем попадается… Неприятности и несчастья могут преследовать тех, кто утратил волю к жизни. Кто внутренне сдался на волю судьбы. Да, когда человек заболеет, он может захотеть жить. Желание жить вернется, да поздно будет. Надо хотеть жить всегда. Хотя это странно звучит. И никогда не говорить в расстроенных чувствах: «Ах, я жить не хочу! Лучше умереть!». Эти слова отзовутся спустя время… Как бы ни было трудно и горько иногда, давайте все же будем хотеть жить. Изо всех сил. И бороться будем. Это и есть «хотеть жить» - борьба. И это очень помогает оставаться здоровым и сильным - и доктор это тоже отметил. Анна Кирьянова

Детский хирург из Огайо, который работает в Akron Children’s Hospital, рисует сказочных персонажей на повязках, чтобы дети не боялись шрамов после операций. Доктор Роберт Парри хочет, чтобы операции были чуть менее пугающими для детей. Поэтому он откладывает скальпель и берётся за фломастеры после каждой операции. Он создаёт чудесные рисунки на детских послеоперационных повязках, так что когда дети просыпаются после наркоза, их не пугают шрамы.

"Юматов не любил говорить о войне и только однажды был вынужден рассказать о своих боевых подвигах, когда пришел в профком Театра-студии киноактера подписать характеристику для поездки в Вену. По-моему, это был 1985 год. Венский магистрат прислал приглашение последним оставшимся героям войны, тем, кто спас Вену. Приглашают с супругами на праздник Победы, а Георгию не подписывают бумагу… Я спрашиваю: «Почему?» – «Ну, они думают, что я могу что-нибудь наговорить». – «Ну а когда ты штурмовал Вену, от тебя требовали какую-то характеристику?» – «Нет, тогда ведь другое время было…» Я поинтересовался: почему же в Вене и Австрии его считают национальным героем? И вот тогда он впервые рассказал мне про войну: «Мы шли на бронекатерах. Прошли Румынию, Венгрию… Это был уже апрель, конец войны – венская операция. Подходим к последнему мосту, все мосты через Вену взорваны… Туман… Авиация «не работает»… Мы уткнулись носом в бык, то есть встали посредине моста, по которому в это время отступала танковая дивизия СС «Мертвая голова». Оба берега у немцев. Причалили, матросы забросили «кошки» и по канатам забрались туда. Мальчишки по девятнадцать-двадцать лет, самому старшему, по-моему, было лет двадцать пять. Пробрались туда, взяли гранаты-связки и под танки! Паника… Переполох… Радист успел на катере отстучать: «Матросы захватили мост». И наши в этот туман бросили десант и захватили мост полностью. Таким образом, была взята Вена…"

Часы из цветного стекла,в технике фьюзинг.Авторские работы Лилии Горбач.

Красавец мейн-кун

Он убил любимца Гитлера, брал гестапо в Кёнигсберге... Легендарный разведчик из Забайкалья

Моя бабушка по маминой линии, Екатерина Герасимовна, была редкой чистюлей. В ее небольшой квартирке всегда было светло и уютно. На окнах цвели фиалки, старинные комодики, черно-белый телевизор и буфет были накрыты, как и полагается, белыми вязаными салфетками, а на стене мерно тикали часы с кукушкой (подарок от детей, сбывшаяся бабушкина мечта детства). То ли от этого, царившего там умиротворения, то ли от широты бабушкиной души, в ее доме всегда хотелось побыть подольше в гостях. Хотя дома ждали и новые игрушки, и цветной телевизор, и друзья-товарищи. А у бабушки из развлечений что? Немецкая ГДРовская кукла с фиалковыми глазами и длинными блестящими волосами, да Светка-соседка, смешная белобрысая, маленькая, метр с кепкой, со огромным бантом на голове, который все время норовил съехать на бок… Но у бабушки был хорошо. Наверное, это потому, что она очень любила людей. Однажды к ней зашла участковый врач, чтобы как обычно проведать, померить давление и что там они еще делают… И заметила в углу несколько рулонов обоев. Эти самые заграничные обои моя тетя всеми правдами и неправдами раздобыла на другом конце географии, там, где собственно, она проживала и через весь Советский Союз везла на своем горбу, чтобы порадовать мать. Бабуля, заметив эту симпатию врача к расцветке и качеству обоев, ничтоже сумняшеся, сразу же их ей и подарила…Та, правда, брать не хотела и всячески стеснялась, но бабушка победила. А какие семейные застолья она устраивала… Пока мы с сестрой и братом гоготали над одним только нам понятными шутками, поглощая яства, бабушка хлопотала возле стола и на кухне и никому никогда не удавалось усадить ее за стол. «Вы кушайте, кушайте», - говорила бабушка и убегала на кухню за очередным кулинарным шедевром. Готовила бабушка отменно и мы кушали, кушали…Тогда бабушка, наконец, переделав все дела, садилась на угол стола, подпирала рукой голову и с наслаждением и улыбкой наблюдала за всеми нами. Пить ей (да и есть почти все, кроме диетических блюд) давно уже было нельзя, но наслаждаться компанией детей и внуков, которые к тому же с хорошим аппетитом уплетали все ее блюда, этого у нее никто не мог отнять. Потом взрослые что-то обсуждали, женщины убирали посуду, накрывали стол к чаю (обязательно с самоваром!), папа с дядей играли в шахматы, дедушка смотрел телевизор, а вечером все садились за лото, ставили по копеечке, а бабушка тянула бочонки. Ах, как же хорошо было тогда, как беспардонно счастливы мы были в то время… Прощались мы долго... Шумно толпились в маленькой прихожей, отыскивая каждый свою обувь, что-то обсуждали, обнимались, обещая вскоре собраться вновь, а потом дружной гурьбой скатывались по лестнице и все вместе шли на остановку троллейбуса, откуда нас развозили разные маршруты. А бабушка оставалась одна в опустевшей квартире и долго-долго стояла у окна спальни, откуда провожала нас взглядом, пока мы не скрывались из виду. Мы знали это и всегда долго махали ей рукой… Бабушка была гостеприимной, и мне, младшей внучке, разрешалось делать у нее все, что я захочу. Но было кое-что, что бабушка не приветствовала. В последней комнате, спальне была небольшая кладовочка, куда мне не разрешалось заходить. И я старалась этом правилу следовать, хотя мне страсть, как охота было там побывать… Я училась в последних классах, когда бабушки не стало…Она ушла от нас на небо после третьего инфаркта… Разбирая вещи в ее квартире, мама добралась и до кладовки. Там не оказалось ничего загадочного. Лишь банки. Много, много стеклянных банок. Разных – двух-, трехлитровых. А в банках тщательно перебранные, пережаренные и «закрученные» крупы – рис, гречка, пшено. Много, много банок. А кроме них упаковки спичек, и ящики с хозяйственным мылом. Чтобы описать масштаб, скажу, что бабушкиными запасами мы пользовались несколько лет (!), ничего не покупая. И вот с тех пор эти самые банки много лет не дают мне покоя. И теперь, когда говорят о победе, перед моими глазами всплывают не ордена и праздничный салют, а эти самые стеклянные банки с крупами, хозяйственное мыло и спички. И вечный ужас, и страшная боль людей, переживших весь тот ад, и так и не избавившихся от страха до конца своих дней… И я все думаю, как мы могли быть так беззаботны и счастливы на тех семейных посиделках, когда совсем рядом с нами, в небольшой кладовке в темноте и молчании много, много лет жило тягостное и страшное эхо прошедшей войны?… Автор: Дарья Исаченко

Ревность Эх, жизнь! На дворе зима, январь месяц, два часа ночи. Кругом ни одной собаки, позёмка по земле пенится, не метёт, а так – гоняет снег из сугроба в сугроб. Деревня, как вымерла и только восьмидесятилетняя старуха – бабка Маня меряет осторожно палкой свеженаметённые сугробы. Она грузная и задыхается, останавливается через каждые три-четыре шага. Одета бабка Маня легко. Из всей зимней одежды на ней лишь пуховая шаль. Из-под болоньевой осенней куртки видна ночная рубаха, на ногах резиновые галоши. Слава Богу, хоть носки шерстяные надела. И ещё отрадно, что идти недалеко, всего с десяток домов вниз по деревне. Пришла. Еле-еле протиснулась за приоткрытую калитку, наполовину вмерзшую в сугроб, отдышалась, осмотрелась и постучала по стеклу посиневшими от холода пальцами: раз, другой, третий. Постучит, прислушается. Наконец её услышали, в доме загорелся свет, и в окно выглянуло остроносое старушечье лицо. Увязая в снегу, бабка Маня пошла к террасе. Вскоре послышалось шарканье ног, глухо щелкнули засовы, открылась дверь: – Что, опять?! – спросила у бабки Мани, как волк из известного мультфильма про пса, впустившая её подруга – бабка Аксинья. – Давай, давай, проходи скорее в избу, околела, небось. Сейчас валенки теплые с печки достану. – Ох, и когда ж я только отмучаюсь! – вздыхает бабка Маня. – Богата старость на причуды. Бабка Аксинья, маленькая сухая старуха, помогает подруге обуть валенки. – Сил моих больше никаких нет. Вот ведь взялся чудить-то, милая, хоть в пору вешайся. Обуяла его какая-то ревность. За всё жизнь от него плохого слова не слышала – а живем, Слава Богу, без малого шестьдесят годков. Мужик – золото, лучше и быть не может, но последнее время вконец извёл проклятый склеротик своей ревностью – шагу из дома ступить не даёт… Бабка Аксинья, словно какая-то болотная птица, в одной тональности поддакивает подруге, чуть ли не через каждое слово: – Ага! Ага! Ага! – Корова со дня на день должна отелиться, пойду, думаю, гляну: как там у неё дела? Сходила – всё нормально, лежит моя Зорька чин чинарём, ни о каком отёле и не помышляет. Ладно. А мой дурачок-то, как возьмется с вечера печку топить, не угомонится до тех пор, пока обои на стенах от жары трескаться не начнут – устроит паразит мне Африку, а сам в сарай уйдет, табуретки делать. Ему, понятно, там, в сарае, прохладно, а тут хоть из дома беги – дыхать нечем… – Ага! Ага! Ага! – вторит бабка Аксинья. Чувствуется, что в ней ведут борьбу два противоположных чувства: ей и хочется поддержать беседу, ибо страсть как интересно, послушать о злоключениях подруги, но в тоже время над ней властвует сладкая дремота. Она через силу таращит глаза на подругу и, наклонившись к ней, украдкой зевает, кивает головой, как уставшая лошадь в такт движению, преодолевающая затяжной подъём, поддакивая к месту и не к месту. Бабка Маня не столько пьет чай, сколько греет об кружку озябшие руки: – Вышла я на крыльцо свежего воздуха дыхнуть, смотрю, сарай открыт настежь – забыл закрыть, чертов потатур – всё он там чего-то стругает. Сделал три табуретки, ну, пять – что ж ты ими весь дом заполонил? Что у нас свадьба какая намечается? Нет, поставил производство на конвейер: клепает и клепает, все доски перевёл. Приди завтра, отгружу тебе парочку – помрешь, хоть будет гроб на что поставить, когда из дома выносить станут, а то у тебя эти плохенькие… – Ага! Ага! Ага! – Сын тесу наготовил сенцы перебрать, терраску новую летом собирался поставить. Батя все в дело определил: кругом, одни табуретки, полк солдат рассадить можно. А сказать ничего не моги, обидится, губки подожмет, жрать отказывается. Не драться же мне с ним? Да и сынок тоже хорош! Весь инструмент ему оставил: и рубанки, и фуганки и лобзики, и какие-то стамески-самотыки. А ведь это всё тысячи великие стоит! А то наработал бы он тебе простой ножовкой. Даром что полтора класса образования, всю технику за один день освоил. Теперь опилок за сараем, что на хорошей мебельной фабрике. Одного света в прошлом месяце на 500 киловатт нажег. А ему чего? Он и по сей день, верно, думает, что сахар 90 копеек стоит. При коммунизме человек живет – двери нараспашку, милости просим! Пошла, сарай закрыла, вертаюсь назад – дед дом изнутри запёр. Вот спрашивается, какой домовой пробудил тебя, ящура – курощупа? – Ага! Ага! Ага! – как хронометр сонно и ритмично вторит ей бабка Аксинья. – Стучу: Паш, открой! «Где была – туда и ступай, ночуй» – отвечает. «Ну, где я была? Ходила сарай за тобой закрывать, за раскорячным рубанчиком». «Знаю, – говорит, – чего ты затворяла, и чего растворяла». И как начал мне мужиков приплетать! Господи, он же всех покойников поднял: и Потату, и Кулеша, и Волчью Пасть, и Ваньку-Индуса. «Дед, – говорю, – они же померли все, иные ещё до войны. Этот опился, этот удавился, этого рак заел… – Ага! Ага! Ага! – Да и к чему ты мне их поминаешь? Ладно бы, если б у меня чего с ними было. Я же тебе никогда не дала повода в моей верности усомниться! Замуж ты меня взял девкой, я через год рожать начала – война, голод. Какие мужики? Нет, стоит на своём, хоть ты его расстреляй. «Санька-Фонарь, – кричит, – живой! Он на десять лет тебя моложе». «Живой-то, он живой, только бы лучше помер: он ведь пятый год, как параличом разбит, его кормят из соски – все руки-ноги высохли, как плети». Ведь придумал же, паразит, аргумент: «Ноги-то с руками высохли, зато кровь, куда ей деваться, в другое место прилила – вот ты к нему и бегаешь каждую ночь». – Ага! Ага! Ага! – Ты-то, какого черта, всё агакаешь? Как заладит: «Ага, да ага!», что других слов больше нету? – Я говорю, «ага» – значит, правильно. – Что правильно? – Правильно, что не бегаешь. – Ну, тебя, Аксинь, ты ещё хуже моего деда. Тот крокодил сам дома сидит, а я, значит, на улице в одном исподнем стой, с ним разговаривай, обсуждай, что ему там примерещилось. Нечего печку до белого каленья топить, тогда и спать, как младенец, будешь. Погоди, варнак, выйдешь ты у меня на двор по нужде – я тебе тоже так устрою. Погляжу, куда ты ночевать пойдешь! – Ага! Ага! Ага! – Тьфу! Давай спать! С тобой особо не побеседуешь – у меня кошка красноречивее. Ты мне бельё-то не затевай стелить… – Я ещё с прошлого раза твою постель не разбирала, – наконец, разродилась целым предложением бабка Аксинья. – Молодец, как знала! Утром, часу в десятом старухи на кухне пьют чай с блинами. В горницу, робко ступая, входит маленький, щупленький дедок с красными, воспаленными то ли от слез, то ли от ветра глазами. В правой руке он держит узел с одеждой, а в левой валенки. – А вот и Павел Тимофеевич явился, не запылился. Садись, гость дорогой! – бабка Аксинья ставит перед ним табуретку. – Чайку налить? – Спасибо, не хочу! – подавленно отвечает дед, – У меня, Аксинь, горе! – Это какое? – Жена загуляла! А бабки Аксиньи вместо привычного «ага» с утра вдруг просыпается чувство юмора: – Что тут, Павел, поделаешь, крепись, верно. Обычное дело, на девятом десятке все старухи гулять принимаются, смотри, как бы в подоле не принесла, будешь тогда нянчиться. На лице у деда начинают играть желваки, он шмыгает носом и дрогнувшим голосом произносит: – Марусь, пойдем домой – я тебе тут вещи принёс: пальто, валенки, колготки. Прощу я тебя, так и быть. – Видали дурака? – Бабка Маня по-матерински нежно смотрит на мужа. – Он меня простит! Эх, пришпилить бы тебя рогачом к полу, как таракана, да боюсь, не убью с первого раза, потом самой же ходить придётся, как за Санькой-Фонарём. – Пойдем, Марусь, домой, я винегрет сделал, селёдочку почистил. Сейчас сядем с тобой, выпьем по стопочке, песню споём. Плохо мне без тебя! Хочешь и ты, Аксинь, пойдем с нами, посидим – от жизни-то один только окурок остался. И вот уже втроём они идут по деревне. Дед Павел впереди с узлом, старухи чуть поодаль. По-прежнему, лениво по дороге дымится поземка. Деревенские интересуются: – Вы откуда? – В лес ходили, венки плести. А вы разве не знаете, нынче же Троица? – шутит бабка Маня. Дома и впрямь дед уже накрыл стол: и винегрет, и селедка, и картошка, и огурцов из подвала достал. Сели, выпили. – Ну, Марусь, запевай! «Не для меня весна придёт, Не для меня Дон разольется, И сердце трепетно забьётся, С восторгом чувств не для меня…» – Дед, пой, какого рожна, молчишь? А дед смотрит на супругу и молчит. Его душа зашлась в немом восторге. Она и в восемьдесят лет хороша – Маруся! Как такую не ревновать?! Владимир Милов.

Василёк (1973)

Знахарь (1981)